а тело перестает быть верным гарантом идентификации личности. Тело из онтологической сущности превращается в объект манипулирования, игры, в подобие костюма, который можно не только украшать, но перекраивать и менять. Сама антропоморфность перестает быть персонологически обязательной. Мы утрачиваем общность биологической судьбы зачатия, вынашивания, рождения, даже смерти. Мы вступаем в эру постчеловеческой персонологии с весьма нетривиальными последствиями для права, этики и прочих культурных практик. Личность превращается в некую «точку сборки», в некую немонотонную (всюду «ёжистую» вроде функции Дирихле) функцию свободы и ответственности.[190]
Таким образом, нынешнее совпадение границ личности с границами кожно-волосяного покрова биологического индивида, во-первых, факт исторический, в известной степени, являющийся достижением реализации в правовой культуре идей либерализма, во-вторых, как следствие – временный.
Индивидуальность личности в настоящее время фиксируется лишь непрерывностью памяти, фиксацией внешних свидетельств, вроде документов (паспортов, удостоверений и пропусков), опознаний и т. п., а также телесными признаками (отпечатки пальцев, особые приметы и отметины). Однако эти способы верификации личностной идентичности не обеспечивают абсолютной достоверности. Это демонстрируют не только давно проработанные в художественной литературе и кинематографе сюжеты фальсификации или замены человеческой памяти, манипулирования ею, подмены и уничтожения документов, манипулирования свидетелями, а в последнее время и изменения телесных признаков, а то и параметров всего тела, вплоть до смены пола. Все эти приемы и технологии достаточно широко используются криминалитетом, спецслужбами и становятся все боле доступными.
Сам факт антропоморфности (традиционного зачатия, пренатальности, биологической основы частей и систем организма) становится все менее обязательным. На первый план выходит главное – наличие сознания и самосознания, автономной мотивации, а значит – свободы воли и ответственности.
История самозванства развивалась параллельным курсом. В прошлые эпохи доминировали родовые, классовые и прочие идентификации личности по ее принадлежности «большим» и «жестким» социальным структурам. Такие идентификации предполагают выработку некоего образа идеального представителя данного рода, класса, страты: типичного буржуа, рыцаря, пролетария, немца, француза, англичанина… Имитация такого образа и составляла суть конкретного самозванства. Важно отметить, что речь идет не об обыденной социализации, принятии определенных образцов, стандартов и норм поведения. Даже если это сознательно выбираемая личностью стратегия «натурализации» в данном социуме. Самозванство это и не просто «выдавании себя за». Обманщики, проходимцы и мошенники были во все времена. Речь не о них. Самозванство всегда претендует на некую исключительность. Оно питается серьезными амбициями.
При этом и характер и способы проявления этой амбициозной исключительности – тоже историчны, зависят от особенностей структурирования социума, распределения в нем статусов, соответствующих форм признания и привилегий. «Высокое» самозванство – удел претендующих на власть, исключительные возможности влияния. Это могут быть не только традиционные претензии на трон, но и претензии на принадлежность чему-то, уходящему за пределы человеческой природы: как в трансцендентное (небесного или инфернального плана), так и в зоо- и фито-морфизмы, природные стихии и т. п. Всех их в качестве самозванства роднит претензия на выделенность и исключительность, дающие право на занятие особого статуса в социуме. И не всегда с целью получения неких материальных благ. Важен был сам факт признания особости[191].
Дальнейшее рассмотрение можно конкретизировать на двух переходных стадиях самозванства, обусловленных соответствующими типами идентификации и квалификации личности как вменяемого социального субъекта. Во-первых, это переход от жесткой идентификации личности, свойственной традиционному обществу, к идентификации личности в Новое и Новейшее время. Причем, чрезвычайно показательным представляется взять в качестве материала всплеск самозванства и интереса к его проблеме в отечественной культуре XVIII–XIX столетий: России этой эпохи были свойственны бурное становление имперского государства, и одновременно – развитие рыночной экономики, формирование городского образа жизни, служилого мещанского сословия и прочих сопутствующих социальных отношений. Во-вторых, это современная ситуация перехода к стадии, связанная с массовой культурой, глобализацией, формированием информационного и постинформационного общества. Ну, и наметить некоторые дальнейшие перспективы.
Несомненно плодотворной представляется идея И. П. Смирнова связать феномен самозванства с «ролевой революцией»[192] – переходом от статусной идентификации личности – к ролевой, которому в разное время подвергаются общества, втягиваемые в орбиту современной цивилизации. Вначале эта революция произошла в Европе, Северной Америке. В настоящее время в этот процесс втянуты в той или иной степени все общества. Под статусом понимается некое достоинство, завоевываемое индивидом, и закрепляемое за ним в системе воспроизводства социальных функций. В архаическом обществе статус выражается в признании за индивидом принадлежности данному социуму (роду, племени) и определенной позиции в нем, определяемой преимущественно биологическими факторами (полом, возрастом, другими биологическими особенностями)[193]. Очень часто в практике архаичных сообществ (включая криминальные субкультуры) статус закрепляется в специальных знаках (татуировках, шрамах, увечьях, кастрации и т. д.), наносимых на тело, превращающих тело в знаковую систему, подобие текста, позволяющего распознавать и «прочитывать» данного индивида: какого он роду-племени и, главное, каков его социальный статус. Поэтому самозванец не только узурпирует место правителя, но и присваивает себе право персонифицировать соответствующую знаковую систему, соответствующий «статуарный текст».
В более развитых обществах статус связывается с заслугами индивида перед сувереном социума. Но в обоих случаях статус примиряет биологическое и социальное, и имеет устойчивый, долговременный характер. В этом главное отличие статуса от социальных ролей, отличие статуса от социальных ролей, репертуар играния которых на порядок более динамичен и в большей степени зависит от самоопределения личности. Если статуарный мир выстроен иерархически «вертикально», то ролевой – эгалитарен, выстроен «горизонтально», нивелируя и приводя все статусы к некоему общему знаменателю: все социальные индивиды, в качестве «актеров» репертуара социальных ролей, по сути, эквивалентны друг другу.
Отрыв ролевого социума от статуарного столь радикален, что его поначалу могут осуществлять только единицы, присваивающие статусы наиболее высокого порядка,[194] а значит, с неизбежностью, порождающие серьезные социальные конфликты, смуты. Еще бы – кто-то оказывается равным верховному правителю, царю, императору! Это, действительно, потрясает самые основы социального порядка. Поэтому такие смуты обычно оказываются неконструктивны для социума, да и для потрясателей основ заканчиваются печально – революции всегда пожирают своих вождей, открывая шлюзы перед потоком новых и новых претендентов.
Однако, если в Европе такие лидеры вроде Кромвеля, Робеспьера, Марата не прячутся под чужим именем, видя самих себя инструментом высшей справедливости, то на Руси ролевая революция чуть ли с неизбежностью принимала характер самозванства, когда даже яркий харизматичный лидер выступал не сам по себе, а «под именем» или «от имени». За этим стоит ряд обстоятельств, делающих рассмотрение российского самозванства особенно поучительным.
6.2. Самозванство по-российски
Темная личность с горящим факелом…
Самодержавие и самозванство; Русская драма статусности; Пушкинский урок; Искушение просвещенным рационализмом: драма декабризма; «Новые люди» и «чудо-партия» самозвнных «Данко»; От сознания победителей к смыслоутрате; Российский потенциал свободы и ответственности.
Если понимать под культурно-историческим опытом способ осмысления действительности, самого себя, своего места в мире, то следует признать, что такой российский опыт отличает как ряд весьма специфических особенностей, так и исключительная целостность, взаимодополнительность этих особенностей.[195] К ним относятся пониженное внимание к ценностям этой жизни, индивидуальной личности, собственности, праву, как гарантированию свободы и достоинства личности в сочетании с акцентированным вниманием идее справедливости, нравственному герою, способному к самоотречению, страданию за правду. Это этика спасения, предуготовления к новой, высшей жизни в мире ином (потустороннем, «светлом будущем», за бугром), но не в этом мире – юдоли страдания, нравственного предуготовления. Эта нравственная «перегретость» в сочетании с нравственным нигилизмом («закон ниже благодати», «закон – немецкий фокус», «главное, чтобы человек был хороший») порождают исключительно благоприятную, «искусительную» духовную среду для самозванства, включая узурпацию чужого места в мире, собственности, оправдание насилия (коллективного и индивидуального), пояления ложных царей и прочих «освободителей».
К этому следует добавить, что московское государство изначально и по мере своего становления неизменно стремилось ограничить вертикальную мобильность подданных на всех уровнях социальной иерархии, выстроить, как сейчас говорят, «властную вертикаль». И дело не просто в ограничении вечевых традиций или роли боярской Думы. В XIV в. был упразднен еще раннесредневековый обычай, согласно которому бояре были вольны менять князей. В конце XVI в. законодательно было оформлено закрепощение крестьян, права которых покидать обрабатываемые земли и до этого подвергались ущемлению. Одновременно XVI–XVII столетия – время «местничества», отчаянной борьбы бояр за позицию, приближающую их как представителей рода – к государю, фактически – за знатность, за статус.