[205]. Речь идет о сознательном отказе от своей личности и желании, попытках обрести, узурпировать чужую.
Основные пушкинское герои – так или иначе, в той или иной степени – самозванцы. Например, типологична тема самозванства в «Капитанской дочке». Ею связаны – как два крайних проявления – и Пугачев, и Екатерина II. Казак, провозгласивший себя спасшимся императором, и царствующая императрица, севшая на трон в результате мятежа и убийства мужа, – оба самозванцы. И Екатерина, и Пугачев Гриневу – едины. Это с очевидностью проявляется в сюжетном строении повести, раскрытии характера героя. Менее очевидна аналогичная пушкинская позиция, но и она имеет довольно четкие следы. Это проявляется в приравнивании обоих персонажей к некоему общему знаменателю сюжетной функции: один самозванец (Пугачев) пощадил невесту – Машу, другой (Екатерина) пощадил жениха – Гринева. Представляется не случайным и то, что младший Гринев, как и сам А. С. Пушкин, принадлежат к дворянским родам, проявившим верность Петру III и униженным екатерининским переворотом. Показательно в этом плане и тонкое наблюдение В. Б. Шкловского, обратившего внимание на то, что «все эпиграфы, относящиеся к Пугачеву, взяты из таких стихотворений, в которых строчкой позже или строчкой раньше упоминается слово «российский царь»».[206]
Более того, тема самозванства – глубоко личная для «солнца русской поэзии». Поэт очень гордился своими родовыми корнями, восходящими к Раче – сподвижнику Александра Невского, верностью своего деда Петру III. «Попали в честь тогда Орловы, / А дед мой в крепость в карантин», – писал он в «Моей родословной» (1930). И речь идет об обиде не просто на поворот судьбы, а об обиде на несправедливость историческую:
«…Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность.
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один)
Бояр старинных я потомок:
Я, братцы, мелкий мещанин.
Не торговал мой дед блинами.
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками.
В князья не прыгал из хохлов.
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин:
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Богу, мещанин…»
Сдвиг социального статуса и идентичности, торжество ролевой сиюминутности глубоко задевали А. С. Пушкина, переживались им весьма болезненно. Особенно на фоне камер-юнкерства, полученного им в конце 1833 года, и когда он оказался на одной доске с 18-лет-ними недорослями, «что довольно неприлично моим летам». Поэт искал оправдания своему положению в том, что «двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна Танцовала в Аничкове», что «государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике». Но, чем дальше, тем болезненнее воспринимались и переживались им проблемы мундира, пуговиц, присутствия при молебнах, представлениях…
И это не личные обиды. Пушкин из своего двусмысленного положения делал исторические обобщения. В пушкинском дневнике есть запись о состоявшемся 22 декабря 1834 года разговоре с Великим князем у Хитрово. «Потом разговорились о дворянстве. Великий князь был противу постановления о почетном гражданстве: зачем преграждать заслугам высшую цель честолюбия? Зачем составлять tiers etat,[207] сию вечную стихию мятежей и оппозиции? Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе, как по собственной воле государя. Если в дворянство можно будет поступать и из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре двор не будет существовать, или (что все равно) все будет дворянством. Что касается до tiers etat, – что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатство? Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне… Говоря о старом дворянстве я сказал: “Nous, qui sommes aussi bons gen-tits hommes que l’Empereur et Vous…”»[208]. Эта пушкинская реплика представителем царствующего дома расценена разве что не как якобинская: «Вы истинный член Вашей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители».
Созвучны этой пушкинской озабоченности характерные мысли рассказчика из зачина к «Станционному смотрителю»: «… что стало бы с нами, если бы вместо общеудобного правила чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры? И слуги с кого бы начинали кушанье подавать?». Да сам сюжет этой повести раскрывается как драма конфликта установки на статус (отец – станционный смотритель) и роли с ее упованием на счастливый случай (дочь – Дуня, воспользовавшаяся подвернувшейся возможностью вырваться из глухой провинции в столицу, для начала, хотя бы и в качестве содержанки).
В «Езерском» (1836) он бросает упрек современникам:
«Вас спесь дворянская не гложет.
И нужды нет вам никакой
До вашей книги родовой…
Кто 6 ни был ваш родоначальник.
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка-целовальннк,
Вам все равно. Конечно, так:
Вы презираете отцами,
Их славой, честию. правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради.
Гордясь (как обшей пользы друг)
Красою собственных заслуг.
Звездой двоюродного дяди
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал…
…Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers etat…
…Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава.
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел.
Дух века вот куда зашел!».
Пушкин очень точно определяет корни российского самозванства (смена социального статуса «по роду» и по рождению на личностно-ролевой) и его причин (проблема собственности и власти).
И в той же «Моей родословной» А. С. Пушкин делает вывод вполне в духе новейшей персонологии:
«…Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил,
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил,
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин.
Я не богач, не царедворец.
Я сам большой, я мещанин».
Собственно, все творчество А. С. Пушкина пронизано темой самозванства. Не только «Борис Годунов», «Капитанская дочка», где речь идет об исторических самозванцах, или романтическое самозванство в «Дубровском»[209]. Лирика («…я ей не он»), констатация «механизма» приобретения статуса в «Золото и булат»… «Родословная моего героя» в неоконченной сатирической поэме «Езерский»… Удивительно, как исследователи проходили мимо этого факта.
Причем ключевыми в плане понимания роли темы самозванства у А. С. Пушкина являются «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» – не только блестящий образец пушкинской прозы, но и первый в отечественной литературе опыт сознательной реализации проекта «массовой литературы». Сборник этот был опубликован А. С. Пушкиным под псевдонимом – вещь чрезвычайно редкая для А. С. Весьма недвусмыслен и предполагавшийся первоначально эпиграф ко всему сборнику – пословица игумена Святогорского монастыря: «А вот то будет, что и нас не будет». Главный нерв повести «Выстрел» – конфликт аристократа графа (у которого нет имени – только статусный титул) и талантливого, яркого персонажа, носящего некое необязательное имя («назову его Сильвио»). В «Метели» сознательная попытка самозваного венчания приходится на бессознательное самозванство героя, в результате чего в реальности торжествует связь, установленная «на небесах», но не самочинной человеческой волею.[210] Эта идея подчеркивается в «Гробовщике», где имя человека сохраняется и после его смерти. В уже упоминавшемся «Станционном смотрителе» самозванство проявляется в бунте против предначертанной судьбы, в отказе дочери смотрителя Дуни от семьи, отца ради успеха, подвернувшегося случая. И заканчивается повесть печальным рассказом о посещении Дуней могилы отца. «Барышня-крестьянка» – как бы итоговое травестирование самозванства, сознательное его использование ради успешного знакомства будущих супругов. Концептуальный итог «Повестей Белкина»: имя и статус от Бога, а не человека. Удел человеческий – лишь упование на счастливый случай.
Думается, что в «Повестях Белкина» А. С. Пушкин наиболее глубоко «копнул» самозванство. Если в «Борисе Годунове» и «Капитанской дочке» тема самозванства раскрывается большей частью на материале «большой истории», и интерес к ней можно увязать с пушкинским интересом к отечественной истории, да и личным корням в этой истории, в «Повестях Белкина» самозванство раскрывается уже на других уровнях. Самозванству придается статус достаточно распространенного феномена обыденного опыта и осознания[211] – с одной стороны, а с другой – оно увязывается с метафизикой человеческого существования вообще.
Экспрессивный монолог Сильвио в «Выстреле» («Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу называть его). Отроду не встречал счастливца, столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен он произвести между нами. Первенство мое поколебалось») – очень точно выражает психологический background самозванства. «Метель», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка» недвусмысленно подводят к идее, что в любовных отношениях без самозванства обойтись невозможно, поскольку в них главное – казаться, а не просто быть