вовать, а это было бы во всяком случае преждевременным. Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, – это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет»[226]. Очень даже ясно и четко мыслили классики марксизма. В отличие от авторов нынешних «исторически-оправдательных» аналитик.
Предпринимаемые добросовестные, тщательные и глубокие социологические и экономические объяснения того, «что случилось с нами в 1930–1940-е годы» и «что с нами происходит сейчас», неизбежно сводят причины к объективным факторам. Например, речь идет об издержках форсированного развития в условиях враждебного окружения, о «победе сталинского плана форсированной индустриализации»[227]. Но такой анализ, объясняя «объективные» причины, не объясняет главного – откуда вообще мог возникнуть этот «сталинский план»? Тем более что сам Сталин долгое время отстаивал и защищал НЭП. Неужели дело в его «коварстве»? Другой разговор, что Сталин чрезвычайно чутко, «животом и кожей» улавливал главенствующие перспективы, тенденции, ориентировался на них. Собственно, в этом и выражалась его политическая и организаторская «гениальность» – качество, столь необходимое для советского и постсоветского руководителя. В этом качестве корни сталинского «демократизма», игры в доступность, заигрываний с массами. Это был гениальный приспособленец.
К чему же он приспосабливался? Какие флюиды и течения улавливал? Почему этот шапкозакидательский план индустриализации получил такую поддержку, вызвал взрыв энтузиазма? Значит, он отвечал каким-то глубинным чаяниям. Так или иначе, но анализ остается неполным без рассмотрения мировоззренческих, нормативно-ценностных условий, ориентаций, мотиваций, установок общественного сознания.
Кроме того, объяснение развития деспотизма потребностями форсированного развития и необходимостью административно-командной системы его реализующей, оставляет без ответа вопрос – а почему это развитие привело именно к тоталитаристскому единовластию? Почему рационалистически-утопическое «подстегивание» апеллировало к харизматическому полубогу-вождю? Сами авторы апелляции к издержкам форсированной индустриализации подчеркивают «отличие восторжествовавшего авторитарно-деспотического режима не только от необходимого демократического централизма, но и от “правильного” авторитаризма».
Режимы сталинистского типа с завидным постоянством воспроизводятся на любой национальной почве, на любых континентах при наличии соответствующих экономических, политических и культурных условий. Сталинщина – не плод злой воли вождя или даже банды его окружавшей. Она восторженно принималась и утверждалась «широкими слоями» советского общества. Послереволюционная Россия – общество маргиналов, общество глубоко деклассированного, денационализированного, люмпенизированного населения. Именно раскрестьяненные люмпены составили основу комбедов, фактически подмявших под себя или просто разогнавших сельсоветы. Роль люмпенизированного крестьянина в коллективизации – исключительна. И он был заинтересован в этом беспределе – перераспределе.
С 1930-х годов начинается апофеоз, полное торжество очищенного мифологического сознания, собственно сталинизма и утверждение мифократии, о которой уже было сказано выше. Нетерпимость, поддерживаемая авторитетом победоносной партии «чудес», превратилась во всеобщий нравственный закон. Надо только отдавать себе отчет, что это была извращенная нравственность. Ее носители не знают сомнений в собственной непогрешимости. Главный враг – сомневающийся, нарушающий абстрактную чистоту морально-политического единства, хотя заклинания о единстве партии и народа, нерушимом блоке коммунистов и беспартийных лишь выдают их реальное противостояние. Поэтому сначала подлежали уничтожению политические противники – меньшевики, эсеры, анархисты, фракционеры и «уклонисты». Объединение усилий с ними все реже приходит на ум. Затем «практическая нетерпимость» репрессий обрушивается на ту часть населения, которая не может не иметь своего мнения, не может не сомневаться – на интеллигенцию: от гуманитарной до военной и научно-технической. Затем уже по инерции подавлялось любое «инакомыслие» – логика та же, что и у авторов законов о «подозрительных» и «добродетельном терроре» в революционной Франции. И никогда не прекращалось подавление и корчевание крестьянства – автономной части общества, экономически не зависящей от милостей Административной системы.
Полное торжество самозванческой идеологии безответственной нетерпимости и связано с воцарением сталинизма и сталинщины – самозванного режима самозванцев. Важно, что общество в целом восприняло, а часть и до сих пор воспринимает массовые репрессии как должное и необходимое. Даже самими жертвами этих репрессий несправедливость последних воспринимается через призму этой идеологии. «За что?! Ведь он никогда не участвовал ни в какой организации!» – сквозная тема воспоминаний репрессированных. Расстрелы, пытки и страх перед ними, разумеется, сыграли свою роль. Но главным фактором была все-таки агрессивная добровольная массовая нетерпимость, невменяемость всеобщей грабижки, обусловившие оправдание и искреннюю массовую поддержку расправ с цветом партии, армии, интеллигенции, крестьянства, принятие заведомо нереальных планов и т. п.
В сталинизме и сталинщине – апофеозе посредственности на «коне блед» – нашлись, сошлись, взаимоувязались и взаимоспрятали друг друга многие концы и сюжеты самозванства. Рационалистический утопизм и план его самореализации. Невменяемость и «безудерж». Совершенство двуаппаратной безответственности, когда исполнители – управленческо-хозяйственный аппарат – исполняют не свою волю, а носители этой воли – партийный аппарат – не несет никакой ответственности за свои решения. Честолюбие и стремление к успеху любой ценой. Насилие и обман. Бюрократическая мифократия и антитворчество. Разверсточное распределение присвоенных результатов не своего труда.
Советская бюрократия отличается от классической западной прежде всего отсутствием границ ее действия. Административно-командная система распространяет управление на все – вплоть до урожая, атмосферных явлений, вкусов, потребностей и сознания людей. При таких тоталитарных притязаниях управление обществом превращается из обеспечения гарантий оптимальной жизнедеятельности и реализации интересов граждан в управление их жизнедеятельностью на основе мелочной регламентации, в жизнь «по инструкции». Но поскольку на все случаи жизни предусмотреть инструкцию невозможно, в реальности оказывается, что административная система действует в значительной мере без законов и инструкций. Общество оказывается рабом и заложником неписаных законов, волюнтаризма бюрократов административной системы. В нестандартных ситуациях они либо занимаются произволом (руководствуясь волей начальства или своею собственной), либо простым запретительством, отрицая саму возможность нестандартной ситуации. В первом случае демонстрируется лояльность системе и личная преданность руководству. Второй – типичен, если решение не затрагивает интересов системы, несущественно ее целям – как бы оно ни было существенно для общества или личности. Но зато в обоих случаях демонстрируется видимость управляющего влияния.
Такое управление не предполагает предметной квалификации и компетенции. Главное – личная преданность, исполнительность и отсутствие творческой инициативы. Поэтому тотальное управление – апофеоз некомпетентности номенклатурных работников аппарата, сегодня руководящих баней, завтра – конструкторским бюро, а послезавтра – Министерством культуры. Важно еще одно отличие сталинского аппарата по сравнению с классической бюрократией. Это его функционально-операциональное отношение к закону. Закон в условиях административного произвола оказывается не целью, а средством в самоценной деятельности аппарата и его произвола. Как на правовые законы, так и на законы природы сталинизм смотрит с точки зрения субъективных прагматических целей. Отсюда и пароксизмы правотворчества и насилия над наукой.
При всем очевидном комизме и явной несостоятельности подобных амбиций, пафоса тотального манипулирования, следствия тоталитаристско-утопической идеологии далеко не комичны. Переходя в практику социального управления эта идеология предполагает «гармоническое» сочетание общих и частных интересов. То есть предпринимаемое в интересах государства автоматически ведет якобы к удовлетворению интересов каждой социальной группы и отдельной личности. Более того, каждая такая акция, даже повышение цен, трактуется как удовлетворение все возрастающих потребностей и неуклонное повышение благосостояния. Подобное заклинание желаемого в действительное и наоборот возможно при еще одном следствии – принципиальном и оказывающемся центральным в практическом плане – идее непогрешимости высших уровней управления, носителей (а еще лучше – авторов) знания законов развития и всеобщих целей этого развития.
В конечном счете практическая идеология управленческой деятельности оказывается основанной на двух внешне противоположных принципах:1) принципе произвола, создающего иллюзию легкости и неограниченности преобразовательной деятельности;
и 2) принципе оптимальности и оправданности абсолютно любой целенаправленной деятельности. На самом деле эти два принципа суть следствия единого тоталитаристски-рационалистического утопизма, оказывающегося глубоко консервативным по своей природе и содержанию. Л. Г. Ионин говорит даже о «консервативном синдроме»[228]. В самом деле, это сознание и эта идеология, с одной стороны, признают оправданными и необходимыми сложившиеся реалии политической, экономической и социальной жизни. Не только потому, что «все действительное разумно», но и потому, что они есть плод целенаправленной деятельности носителей объективного знания и выразителей всеобщих интересов («все разумное действительно»). С другой стороны, сама эта оправданность, «священность» и «сакральность» существующего положения дел постоянно изменяется в результате ничем не сдерживаемого произвольного «творчества» аппарата власти. Рационализм и насилие (произвол) сливаются воедино не в теории, а на практике.