Нетерпимость является в самых разнообразных формах и ко всем «не своим»: от нравственного ригоризма молодости («Прямая линия») до эпического противостояния «красногвардейской» и «дворянской» бабушек, беззаветно любящих своего внука («Голубое и красное»), до мафиозности «стаи» («Старые книги», «Место под солнцем»). Нетерпимость приобрела «онтологический» характер, максима «не высовывайся» настолько глубоко вошла в кровь и плоть, что человек начинает безотчетно, испытывая при этом одухотворенность и духовный подъем, даже себе во вред, набрасываться на любого, кто хоть чем-то отличается и выделяется («Антилидер»).
Вся эта симптоматика, как нетрудно заметить, проявлялась и раньше – в предистории, в героическую эпоху и в апофеозе. Но для «озимого» сознания специфична именно безысходная рефлексия собственной чуждости, стремление и невозможность уйти от самого себя. Это больное сознание больного общества, осознавшего свою болезнь и ее источник – неправедную жизнь и ложь.
Прописываются Маканиным и линии поисков возможного «спасения». Его можно искать, самозабвенно вписываясь в «систему» («Место под солнцем»), что неизбежно несет утрату себя и крах. Можно искать спасения в вере, дающей «энергию заблуждения»: то ли в отстаивании застарелых «принципов», то ли в надежде на чудо, что есть кто-то, кто спасет в последний момент, как спасаются «верующие» крысы в смертельном лабиринте («Предтеча»). Можно «очиститься», покаяться правдой о себе перед другими – так лечит безнадежных онкологических больных Якушин в «Предтече». Беда в том, что все эти пути «спасения» оказываются основанными на все той же нетерпимости. Даже – последний путь. Каяться, отказываясь от своего прошлого – выкапывать и выбрасывать очередной труп, как в фильме Т. Абуладзе – вряд ли конструктивное и нравственное занятие.
Фактически речь идет о тупиках и распаде сознания самозванного Данко-конспиратора. Поразительно, что даже этот обертон чутко ловится Маканиным. В «Один и одна» рефреном проходит тема уподобления двух интеллигентов конспираторам, которые слишком долго носили в карманах свои половинки золотой рыбки-пароля. При встрече они друг другу не открываются – края половинок стерлись и не стыкаются. («Победители» очень легко и быстро «стыковались» – показательно сравнить тогдашние быстротечные гражданские браки и нынешние томительные поиски супруга). Они оказываются ненужными и новой стае хищников, дорогу которым сами же открыли.
Геннадий Павлович в «Один и одна» сопоставим и с прекраснодушным Маниловым (что лежит на поверхности), и со Степаном Верховенским, не признающим в «бесах» своих духовных наследников. Как и сердце Данко, их душа растоптана теми, кого они вели за собой. Цикл феноменологии данного сознания сюжетно замкнулся. Можно сказать, что Геннадий Павлович завершает славную галерею «лишних», «новых» и «новейших» людей русской литературы.
Но в чем же возможная позитивная альтернатива «действительного спасения»? Наверное – в поисках корней, в прислушивании к «голосам», пробивающимся в ум и душу из толщи истории («Голоса», «Утрата»), дать возможность душе расти на этих корнях; искать «отставших» от безумных крысиных бегов «хранителей» с перебитыми руками и ногами («Отставший»), восстанавливая тем самым какие-то утраченные традиции. Вопрос только – какие? Как не попасться на призыв «голосов» того же самозванства? По крайней мере ясно, что бесперспективно и даже опасно искать что-то на стыках расползающейся ткани, на нестыкующихся стыках осколков («золотых рыбок») то, что казалось единым монолитом. Из этих осколков-льдинок составляется лишь одно «невозможное» Снежной Королевы и ее империи. Но это уже тема сегодняшнего дня.
У «озимого» сознания сохранялась иллюзия, что неверными методами осуществляются верные идеи. Несмотря на осознанную неправильность политики, сохранялась вера в правильность лозунгов. Теперь же возникает сомнение и в лозунгах. В свое время В. В. Розанов выводил российский социализм из религиозного сознания: ветхозаветная религия – живой синтез духа и плоти, новозаветное христианство – абстрагирование духа от плоти, социализм – абстрагирование буквы от этого духа. Если воспользоваться этой формулой, то сейчас можно констатировать «разбегание» букв, недавно еще составлявших слова, а возможно – и утрату букв.
Накал и ход перестроечных и постперестроечных дискуссий иногда напоминал сон Родиона Раскольникова.
«Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя… В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Какие-то люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало». Раскольникову привиделось нашествие невиданной «моровой язвы», идущей из глубины Азии на Европу, ее разносили «новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные». Но то сон, а тут явь действия, трихин самозванства.
Предшествовавший опыт сплошь и рядом оказывается неспособным дать ориентиры не то что в будущем – в настоящем. Даже язык, аккумулятор духовного опыта начинает играть весьма коварную роль. Опыт-то может быть разным, в том числе и злокачественным – он тоже хранится и накапливается в языке. Такие сгустки зла, «родимые пятна» могут стать привычными от повседневности и повсеместности стереотипами, шаблонами осмысления действительности, легко узнаваемыми чертами уютного дома души. Живет себе человек, целое общество в понятном мире, уму и душе удобно, нигде не жмет и не больно.
Родимые пятна, родинки, столь милые любящему сердцу, играют, как утверждают медики, двоякую роль. Накапливая меланин, они спасают организм от смертельной опасности. Но они же – центры этой опасности. Бывает, сковырнет человек нечаянно родинку и включит механизмы собственной гибели. Раковые клетки, лишенные центра локализации, разносятся по всему организму. Живые ткани метастазируются. Меланома. А то вдруг, родимое пятно само начинает болеть, распухать, кровоточить…
Раньше уже приводились некоторые «родинки» российского духовного опыта типа «нетрудовых доходов» (доход не может быть трудовым или нетрудовым, а законным или незаконным), «подлинной правды» (линь, кнут – орудие пытки еще в XIX в.), «подноготной» (тоже пытошный термин), «изумления» (еще один «дознавательный» термин – это когда вздернутому на дыбу прижигали пятки, а он «из-умлялся») и т. п. Не приведи Бог – сковырнуть такую «родинку» – добраться до буквального смысла таких расхожих стереотипов. Но когда общественность, будучи ошеломленной и изумленной, хочет знать подлинную правду и всю подноготную о нетрудовых доходах – стоит иногда притормозить инерцию восприятия замылившихся словесных стереотипов.
От сотрясений и перегрева общественного организма значения и смыслы некоторых родимых слов начинают распухать, изъязвляться… Весь знакомый, привычный, удобно понятный мир расползается на глазах, превращаясь в омертвелую ткань, отравляющую своими соками живое. Казавшийся крепким и уютным дом души разваливается, рушатся скрепы между людьми их осмыслений совместной жизни, а человек остается одинокий и беззащитный под пронизывающим холодным ветром жизни.
Меланома понимания. То, что переживает до сих пор наше общество. Пораженный ею, жаждущий понимания разум подобен Мидасу – все, чего он ни коснется, превращается в неожиданную собственную противоположность. Демократия – в игру само-званческих амбиций. Кооперация – в усиление монополизации и мощный механизм инфляции. Акции – в форму изъятия средств у граждан. Аренда – в средство закабаления. Рынок – в разбой. Правовое государство – в гонку законотворчества, регламентирующего все случаи жизни. Не буду множить примеры обессмысливания разумного – симптомы болезни.
Бессобственнику нечем гордиться, кроме как собственным происхождением. Но и тут – проблема. Парадоксальность СССР заключалась в самом его образовании и существовании. Партия интернационалистов быстро превратилась в банальную имперскую администрацию. СССР, таким образом, с одной стороны, воплощал идею союза равноправных народов, с другой – являлся прямым наследником империи, воспринимаясь как ее новое обличье, причем – в традиционной форме: русский центр и инородческая периферия.
Эта внутренняя противоречивость накапливалась и нарастала, не имея выхода и решения. Интернационализм идеологии вел к подъему национальных культур, становлению национальной интеллигенции и бюрократии, росту их амбиций на основе прежде всего – противостояния русификации. Политико-экономическая интеграция же вела к нарастанию роли русского языка, нивелировке культур. Провозглашавшаяся с трибун «новая историческая общность людей – советский народ» действительно состоялась – как Homo soveticus – деклассированный и денационализированный маргинал в нескольких поколениях. Репрессии, ГУЛАГ, сталинские переселения народов «в наказание», «стройки коммунизма», на которые съезжались люди со всех концов страны – все это привело к перемешиванию народов, соседству могил предков, соседству культур на одной улице, в одном доме, в одной квартире, в одной семье.