Питерская детская газета по договоренности с фирмой «Уолт Дисней энд компани» провела конкурс, посвященный героям популярных мультфильмов. В фантазиях некоторых участников конкурса крокодил Гена и Чебурашка отправлялись в гости к Микки Маусу, утенку Дональду и другим, превращаясь в миссионеров, объясняющих недогадливым американцам преимущества социализма. Один мальчик даже придумал «подвиг» для крокодила Гены: отправившись гулять по Нью-Йорку и увидев плачущего негра, которому не заплатил за работу толстый злой буржуй, Крокодил укусил этого буржуя. Достойная эволюция кибальчише-тимуровского сюжета. Для многих ребят борьба с несправедливостью весьма мило уживается с потребительством: исполнив свой «долг» мультгерои бежали по магазинам и, закупив побольше подарков, улетали домой.
Чиновники открывают коммерческие банки, кооперативы и сдают в аренду здания под валютные гостиницы. И дети, озабоченные подарками из Нью-Йорка после свершения «подвигов». Старики, проклинающие предателей великих идей и заветов. И подростки, угрюмо крушащие лавчонки, но готовые идти в услужение «мажорам» валютного бизнеса. Матери семейства, готовые идти в валютные проститутки. Образуется нравственный вакуум. Между тем производственные технологии, самостроение общественного труда, современная военная техника предполагают не просто квалифицированных работников и исполнителей, а образованных, культурных, а главное – ответственных, способных к творчеству и инициативе людей.
«Большой миф» рухнул, но менталитет остался и осколки еще «помнят» друг друга. Зыбкость и социальная незащищенность создают питательную среду роста преступности и одновременно – ностальгию по «сильной руке». Наиболее денационализированная часть общества – русский этнос – отчаянно цепляется за то, что лишило и лишает его самостояния и самосознания, – за идею империи. Персонифицированная власть, как и испокон века на Руси, остается «священной коровой», окрашиваясь популистской харизмой. В условиях неструктурированности, «размазанности» общества, отсутствия в нем естественных социально-экономических и политических связей и отношений, направленных на реализацию интересов различных социальных сил, при неосознанности самих этих интересов – политическая активность носит деструктивный характер, лишена конструктивного начала. Выборы носят характер пощечины руководителям, «не давшим» мыла, чая, сахара и т. д. Культ униженных и оскорбленных, амбивалентность кротости и крутости дошел до парламентских форм: на выборах победа гарантируется «казакам-разбойникам». Для победы надо было быть либо следователем, либо – пострадавшим. Совсем идеальный случай – быть пострадавшим следователем. Сохраняется российский маятник: вчера руководитель – помазанник Божий, сегодня – злодей, завтра – праведник. История остается «непредсказуемой» – каждый последующий этап основан на шельмовании предыдущего и открещивании от него – выкапывании и выбрасывании очередного трупа.
Тотальное неверие – ничему и никому – дополняется не менее тотальным желанием лучшего и желанием верить. В чудо, в целителя, в инопланетян. В принципе, недовольство существующим и притязания на лучшую долю никогда не были тормозом развития. Наоборот. Недовольство есть первый шаг к прогрессу. Но не тогда, когда оно доминирует в инфантильно-потребительской среде, притязания которой – явно не по труду. Агрессивно-халявное отношение к государству – Дай! – дополняется восприятием роста чьего-то благосостояния как нарушения основ социальной справедливости. Такое недовольство опасно. Тем более что оно «круто замешано» на нетерпимости, приобретшей за многие века культивирования – «онтологический» характер. Она пронизывает и пропитывает все – от художественной жизни до «бытовых сцен». Беда не в том, что какие-то внешние причины вызывают рост агрессивности и насилия. Тогда проблема была бы лишь в устранении этих причин. Беда в том, что нетерпимость стала субстанцией ума и души. Насилие начинается с отрицания всего, что хоть сколько-нибудь противоречит воспаленному самозванством сознанию. Каждый «живет в идее», своей идее, готов страдать за нее.
Нетерпимость проявляется и в сохранении нравственного максимализма в сочетании с правовым нигилизмом – законы изобретаются по каждому поводу и с легкостью необыкновенной. И при этом сохраняется наивная вера в силу закона от самого факта его принятия. Вера в силу морализаторства, запрета, заклинания, репрессии: антиалкогольная кампания, борьба с проституцией, волна народного возмущения по поводу возможной отмены смертной казни. Причем весь этот максимализм способен моментально улетучиваться – сохраняется удивительная способность – особенно у партийных «чудодеев» – отказаться от собственных убеждений, ампутировать их в 24 часа.
Некритичность, готовность подчиниться («агрессивная послушность»), сверхпластичность и подверженность лозунгу, агрессивная жестокость невменяемой толпы, нетерпимость к сопротивлению, сомнению – все эти черты общественного сознания не только сохраняются, но и получают мощный импульс развития. Экономический кризис и политическая неоднозначность создают исключительно благоприятную среду для новой волны нетерпимости и мифотворчества. Общественное сознание чрезвычайно уязвимо для различного рода паник, слухов и самозванства. Примитивные идеи легко подхватываются и распространяются. Общественное мнение, если не религиозно, то очень доверчиво. Все кажется, что есть кто-то, кто откроет какую-то сокровенную истину и жизнь враз от этого переменится. В этой ситуации сами собой появляются самозванцы-носители этой «истины».
Правда наступает и время реакции на самозванцев, их ограничение и даже, как показывает опыт Б. Н. Ельцына, – самоограничения. На всех уровнях – от политической борьбы и национальных распрей, до разбойной конкуренции на рынке идут болезненные процессы взаимных обид. Все делают друг другу больно, натыкаясь друг на друга, и в этом можно видеть начавшийся процесс взаимооплотнения. Думается, однако, что надежды на подобным образом структурирование социального пространства все-таки преждевременны.
Парадокс в том, что общество оказывается лучше подготовленным к тоталитаристскому и самозванческому манипулированию, чем даже в 1918 году или в конце 1920-х. Более того, с 1988 года стала все более явно вырисовываться тенденция, альтернативная курсу апреля 1985 и августа 1991 годов. В ней одновременно отвергаются и совдеповские социалистические реалии, и идеи демократического и экономического обновления. Тенденция эта набирает силу самим ходом развития событий.
Реализуется давно предсказанный синтез красной и черной идей, нарастает фашизация общества. Реализация стремления возродить тоталитарный режим в очищенном виде вполне соответствовала бы общей российской тенденции очищения до эйдетической чистоты безответственной нетерпимости имперского сознания. Не просто возрождение мифократии, а утверждение идеи мифократии. Такой курс имеет очевидную социальную базу, опирается на интересы немалых слоев общества. Развращенных выводиловкой и уравниловкой «трудящихся» интересует гарантия заработной платы, желательно – немалой, еще лучше – индексированной по ценам. Эти интересы смыкаются с интересами чиновничества в «сильной власти», что, в свою очередь, стыкуется с интересами хозяйственников, бизнесменов, заинтересованных в свободе рук на рынке при сильной политической власти. Параллелограмм сил очевиден.
Многообразные «крепкие хозяйственники» – ориентируются на свободу без ответственности, на неизбывную «халяву». Ответственность же традиционно возлагается лишь на государство, на власть. Поэтому нынешняя «свободная» Россия – это не свобода=ответственность, а все та же российская воля, точнее – вольница и беспредел.
Нынешнее халявное кормление многолико. Постсоветский человек – не экономический человек. Он – человек проедающий. Сначала – провиант с затонувшего корабля России, а затем – с оставшегося плота СССР. Он развивает свою – трофическую – экономику. Новый русский капитализм – трофический капитализм. Он чужд идее капитала, cash на Руси значит не наживу даже, на поживу.
На новый уровень вышло российское смертобожие. Официозный дизайн и заигрывание с темой смерти в андерграунде дополнились прямой некрофилией, когда героями становятся реальные убийцы, килеры и рэкетиры. Более того, это насилие и смертобожие стало реальной повседневной практикой взрывов, убийств и т. п.
Все более очевидной становится мысль, что дело не в деньгах, сырье, оборудовании, даже не в менеджменте, а в людях, которые могут разворовать, профукать и извратить все это. В разоренных душах – пустота, а бездонную пустоту можно наполнить чем угодно, а при желании – и опускаться до бесконечности. Вот и шарахается интеллигенция: то наделяя народ бесконечным духовным богатством (из вакуума, тем более – духовного можно извлечь практически любое), то в ужасе шарахается от него. «Россия, ты одурела!» – провозгласил с экранов телевизоров Ю. Карякин – один из шестидесятников-властителей дум интеллигенции.
Шараханья эти уже привели к обращению к «русской идее». «Россию спасет русская идея»??? Жизнь в идее обладает привлекательностью. Ты оказывается не просто живешь, а воплощаешь идею. Человек не может жить в бессмысленном мире. А тут существование приобретает глубокий смысл. Можно себя не щадить, но и других не пожалеть. Во имя идеи. И нет человека, нет его личной ответственности, нет свободы, а есть идея. Получается очередной призыв к свободе воли как воле к неволе.
Более того, жизнь в идее сохраняет все ту же установку на историческую безответственность граждан России и ответственности каких-то внешних сил.
Состояние оккупации – константа власти в России. Но эта оккупация – результат вовсе не вторжения извне, вражеского проникновения, облегченного внутренним предательством, как полагают наши «патриоты». Оккупация – это и есть само российское государство. А «патриоты», принявшие Золотую Орду, Петра, большевиков, веками сотрудничая с какой угодно –