любой, лишь бы – сильной, властью, они и есть исконные русские коллаборационисты.
Русская власть никогда не бывала и не умеет быть национальной властью. Но русские люди были и во многом остаются «племенем власти» (Г. Павловский), не только социумом, но и «Этносом власти» (М. Гефтер). Мы такие же славяне, как и скифы, как и «евразийцы». Наша идентичность во власти и относительно власти. Summa Rossiae – духовно насыщенная, культурно мощная, созидательная, в своей норме – нечеловеческая, не нуждающаяся в свободе человека и в свободном человеке – русская власть.
С опаской поэтому смотрят за развитием событий в России даже самые близкие по духовному и историческому опыту народы. Так, лидер Национального фронта Беларуси З. Позняк писал в 1994 году о России: «Существование этого государства драматично для самого же российского общества прежде всего тем, что в нем в силу его имперского содержания не сформировались полноценная европейская русская нация и полноценное европейское национальное сознание. Это лоскутный народ без очерченной национальной территории, перемешанный с финно-угорскими, тюркскими, монгольскими и другими анклавами, распыленный в сибирских и азиатских колониях. Доминирующее его сознание не национальное, а имперское по сути. На имперском сознании построена идеология и основана ментальность подавляющего большинства русских… Это сознание деструктивно».
Оснований для негативных оценок и пессимистических прогнозов более чем достаточно. На протяжении всей нашей истории – как это видно и из проведенного рассмотрения – нарастает и приобретает все более отчетливые формы безответственная нетерпимость, ее содержание приобретает все более очищенный, рафинированный вид, она становится все более явным принципом общественного устройства и индивидуального сознания. Можно сказать, что в наше время достигнут предел: либо российское общество действительно станет воплощением чаадаевского пророчества – идеи-урока «как не надо» другим народам и странам, «Черной дырой», угрожающей существованию всей цивилизации, либо оно пройдет радикальное духовное обновление, своего рода нравственную реформацию.
Приходится иногда слышать вопрос – а стоит ли вообще рационализировать абсурд? Не имеем ли мы дело просто с неким историческим недоразумением? Например, захватом власти полубезумным уголовником. Я в таких случаях всегда спрашиваю – это вы о ком? О Грозном, о Петре, о Ленине, о Сталине или о ком еще? Или это уже закономерность? Пессимизм методологически более плодотворен и оптимистичен, чем оптимистические векселя или сведение проблемы к абсурдистскому выверту истории.
Начиная с абсурда, исходя из него, мы оказываемся беспомощными перед лицом очередного абсурда. Только поняв его природу и неслучайность, получив абсурд в итоге рационализации, можно пытаться противостоять его силам – с одной стороны, и радоваться его поражениям, как бы неожиданны они ни были – с другой. Это будет действительно правдой, в отличие от спасительной лжи псевдооптимизма, закрывающего глаза на удивительно последовательный ход развития данного духовного опыта к возможности конца света в отдельно взятой стране.
Очевидно, что глубокое фиаско в России потерпела отнюдь не только административно-распределительная экономика, но и сам социально-культурный тип целостности российского общества. Нежизнеспособными оказались, не выдержали поверку временем политический авторитаризм, имперский тип национальной интеграции, приверженность уравнительной справедливости. И главное – неспособность преодолеть маяту маятника амбивалентности добра и зла, поставить пределы многообразным формам самозванства.
Имеется ли в российском духовном и историческом опыте потенциал свободы? Если – да, то тождествен ли он либерализму, и тогда – почему тот оказывается до сих пор столь несостоятельным и невостребованным? Если – нет, то имеются ли в российской культуре иные импульсы и ткани свободы? Разумеется, поиск ответов на эти вопросы имеет смысл только при условии признания свободы в качестве чаемой ценности, необходимого фактора развития российского общества. Впрочем, так же как и при условии принятия России в качестве желаемого должного. Условия эти не лукавы. Вся российская история, включая советский и постсоветский периоды, свидетельствует об особой напряженности, если не стрессогенности постановки проблемы свободы в российском контексте. Дело доходит до несовместимости и противопоставления России и свободы.
Речь идет не только о периодически раздуваемой (но никогда полностью не потухающей – и не только на Западе) мифологии «империи зла», противостоящей свободному цивилизованному миру. В отечественных пределах также всегда с различной степенью активности присутствует идея отрицания ценности свободы для особого пути России. Делается это чаще всего по отношению к либералистскому пониманию свободы, ценностям и либеральной демократии, которым отказывается в российских перспективах[234].
Парадоксальность постановки и попыток решения проблемы «Свобода и Россия» на путях либерализма отметил недавно А. С. Панарин, согласно которому «современные отечественные либералы попали в ловушку», разделяя со своими западными единомышленниками «мнение о том, что тоталитаризм неразрывно связан с историческим и культурным наследием России, с ее специфической природой. Либерал, таким образом понимающий истоки тоталитаризма, автоматически ставится в положение кощунственного ниспровергателя национальных святынь. Его консенсус с нацией делается невозможным»[235]. Россия и свобода – две вещи несовместные?
Серьезный анализ показывает не только преемственность, но и существенное развитие – до эйдетической чистоты – ряда сюжетов российского духовного и исторического опыта в советский (тоталитарный) период. Но распад СССР – наследника российской империи – осуществился под флагами ценностей либеральной демократии: независимости, демократии, национальной самостоятельности. По этим же позициям испытывает напряжение и российский федерализм. Не случайно автор с развитой логической культурой доводит дело до метафизического противопоставления российского коммунизма и либерального западнизма[236]. И тогда перспективы либерализма в России оказываются связанными с… отрицанием России как историко-культурной сущности. Или Россия, или либералистское – что?
Сказанное лишний раз подтверждает тезис о поверхностности и несостоятельности воспроизводства западных либералистских прописей в русской ситуации. Поэтому представляется важным решение промежуточной задачи выявления существенных характеристик либерализма и их соотнесение с нормативно-ценностным содержанием российского духовного опыта.
Типологической для либерализма, в том числе и российского, является идея автономности различных сфер деятельности: нормы ценности и цели одной сферы деятельности не могут быть обоснованы нормами, ценностями и целями, принятыми в другой. Логическим принципом, обосновывающим эту идею в классическом либерализме является невыводимость прескриптивов (нормативных, оценочных, императивных) высказываний из высказываний описательных[237]. При этом важно помнить, что только последние могут быть истинными или ложными. Короче говоря, согласно этому принципу, человеческая деятельность в целом не имеет и не может иметь единых и общих оснований. Нормы, ценности и цели не могут быть выведены из каких-то научных, философских или религиозных представлений о мире. Каждая сфера деятельности (культуры) как нормативно-ценностная система задает свой контекст осмысления. Поэтому собственно либеральная идеология может опираться только на сознание этой относительности человеческих знаний и стремлений, влекущее обязанность уважать всех людей и свободу, предполагая разумно (рационально) выстроенный скептицизм и критицизм.
Но именно этот формальный принцип и не был воспринят русским либерализмом. Напротив, почти все отечественные либералы от К. Д. Кавелина и А. В. Дружинина до Б. Н. Чичерина и П. И. Новгородцева стремились вывести автономию того или иного вида деятельности из различных метафизических утверждений о сущности человека. Более того, русские либералы были единодушны в понимании автономности как части, формы проявления некоего изначального единства. Это резко отличает русский либерализм от западноевропейского (с его неслучайной, как теперь ясно, неокантианской и позитивистской ориентацией), объясняет его концептуальную непоследовательность и слабость, а главное – проясняет его архетипическую близость со своими российскими идеологическими и философскими противниками.
По замечанию К. Д. Кавелина, индивидуально акцентуированная Европа до совершенства выработала теорию общего, абстрактно-отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки. Больное место России – пассивность, стертость личности. Поэтому именно в России предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли[238]. Эта работа и была проделана русской религиозной философией, литературой, либерально настроенной университетской философией. И та, и другая, и третья понимали личность как часть целого, причем такого целого, которое не завершено без каждого своего члена. В. С. Соловьев называл такую целостность «положительным всеединством», а Н. Ф. Федоров квалифицировал как основу «общего дела» – обустройства всего космоса. Даже атеистические, революционно-демократические и нигилистические течения выработали определенный тип благочестия, самоотречения и служения – вплоть до подвига и самопожертвования во имя общего дела. Применительно к личности – понятию, важнейшему для трактовки (не только либералистской) свободы – речь идет о соборности как собранности человеческих душ в некотором единстве, прежде всего – единстве веры и любви. Отдельная душа понимается не как изолированная монада, а как уникальный момент совместного духовного существования.