Идея преодоления крайностей индивидуализма и поверхностного коллективизма выглядит чрезвычайно привлекательной – настолько, что иногда трактуется как сердцевина русской идеи, как «определенный ответ» на вопрос: «Что такое Россия?», который дала «вся наша история и наша национальная мысль». «Россия – это Собор земли, державы и церкви, то есть единство духа, царства и гражданского общества», «изначально присущий ей образ единства “верхов” и “низов”, власти и народа», «исходное согласие, изначальное единство идеалов и интересов всех русских православных людей, независимо от их возраста, положения и богатства»[239].
Неистребим утопизм в российском духовном опыте. Где и когда на Руси был осуществлен этот Собор? Противостояние народа и власти, перманентный внутрицерковный раскол, противостояние и нетерпимость в обществе, гражданские конфликты и войны – или этого всего не было? Или речь идет об очередном заклинании желаемого в действительное? Скорее всего мы имеем дело с выражением тоски по тому, чего не было и нет. У кого что болит, тот о том и говорит. Стремление к единству объединяло и правых и левых, и верхи и низы, которые, тем не менее, до сих пор никак не объединятся – несмотря на все слова, призывы и заклинания «не делить страну на красных и белых, на победителей и побежденных». Раздираемое коллизиями общество держалось исключительно силой власти, подминавшей под себя и гражданское общество и веру (церковь). Выразительнейший пример «изначального соборного единства» еще в XI веке церкви, государства и народа дал в своем «Слове о законе и благодати» митрополит Илларион, писавший, что «не было ни одного, кто воспротивился бы благочестивому его (князя Владимира) повелению, а если кто и не по доброй воле крестился, то из-за страха перед повелевшим, поскольку благоверие того было соединено с властью»[240].
Высокая идея соборности в социальной философии выразилась в обосновании теократии (В. Соловьев), в идеологии – в известной уваровской триаде, в религиозной сфере – в оформлении идеи Святой Руси («земли святорусской), включающей в себя и ветхозаветный рай и новозаветную Палестину[241]. На практике это оборачивалось идеологическим и духовным обоснованием и оправданием имперской экспансии по всем азимутам и полным попранием личности. С эйдетической чистотой это было реализовано сталинским режимом.
Не случайно сама логика утопического иллюзионизма приводит его к оправданию сталинизма. «…Сверхзадача русского коммунизма как раз и заключалась в объединении гражданского общества и государства под знаком общей идеи – пусть даже по-марксистски истолкованной и по-ленински заостренной. По сути дела, в советский период в России не было отдельного государства и отдельного гражданского общества – это была единая “социалистическая соборность”, то есть попытка жить на земле по правде, но без Бога. Так возникла по-своему уникальная ситуация “злого добра” и “доброго зла” в советской России, где архипелаг Гулаг сочетался с массовым порывом первых пятилетних строек, а колхозы и коммунальные квартиры были несущими ячейками гражданского общества коллективистского типа». И далее: «…коммунистический соблазн может быть прощен – именно в силу неслыханных мук и жертв, которых он стоил ее народу, именно в силу его бескорыстности и беззаветности»[242]. В этой фактической апологии все замечательно: от «пусть даже» и «неслыханных мук» до «доброго зла» и «беззаветности».
Речь идет не просто об идеализации бесчеловечного прошлого, а о возведении его в мировоззренческий принцип. Какое уж тут разделение властей, гражданское общество и права человека – «массовый порыв» и «несущие ячейки», оправданность любых жертв бескорыстием и беззаветностью. «Варварский народ тот, – писал С. М. Соловьев, – который сдружился с недостатками своего общественного устройства, не может понять их, не хочет слышать ни о чем хорошем; напротив, народ никак не может назваться варварским, если, при самом неудовлетворительном состоянии, сознает эту неудовлетворенность и стремится выйти к порядку лучшему»[243].
Выработав высокий идеал духовности, но не имея ему опоры в реальности, русская философия свободы попала в безвоздушное пространство между призывом «Смирись, гордый человек!» и чело-векобожеским самозванством. И то и другое – свобода воли как воля к неволе. А русский либерализм попал в замкнутый круг, в ловушку. Русским либералам оказалось нечего противопоставить своим идейным противникам на практике. Не видя в условиях торжествующего самовластья реальных основ свободы, они питали надежды на ту же власть, апеллировали к ней же. Вопрос о свободе в российском контексте стал вопросом о власти. В совершенно аналогичной ситуации находится и нынешний российский либерализм, отнюдь не всегда совпадающий с демократией: не доверяя электоральному большинству, он тяготеет к авторитарному режиму личной власти, что и показал ельцинский режим.
Проблемы личности и свободы, заклятые в словесные формы соборности, но не решаемые реально, оборачиваются проблемой личности первых лиц государства. До сих пор сохраняют актуальность слова К. Д. Кавелина, обращенные к одному из оппонентов: «Вот на эти-то два факта – отсутствие культуры и чрезвычайное развитие личной государственной власти, – вы не обратили должного внимания. А об них-то, мне кажется, должны разбиться в прах все попытки создать в России, в скором времени, какую-нибудь прочную общественную и политическую организацию. Захочет талантливый царь – она будет; не захочет он или его преемник – она разрушится. Нет такой власти, которая бы могла призвать ее к жизни помимо власти царской»[244]. Отсюда упования на батюшку-царя, эпическое самозванство. А поиски виноватого властителя, история в сослагательном наклонении («если бы Ленин прожил еще 20 лет»), «культ личности» и «волюнтаризм», «перестройка», «управляемая демократия», «электоральный авторитаризм», голосование не за программу, а за личность – все это реалии нашего времени. Всех волнует вопрос о власти, но исключительно в плане воли и мотивов первых лиц, но не заботит собственная личная свобода. Забота о процедурах, гарантиях и т. п. интереса не вызывают – кто бы ни начинал об этом разговор. Не понятый в прошлом веке К. Д. Кавелин, правозащитники от В. С. Есенина-Вольпина до А. Д. Сахарова и С. А. Ковалева, фигура А. И. Солженицына вызывали общественный интерес только в качестве страдальцев от режима. Но слова о личности, о правах человека, о возрождении земства и выращивании власти снизу остаются не услышанными, невостребованными, отодвигаемые – как нечто скучное.
В этой связи трагикомично выглядят декларации об очевидном либерализме русской идеи и соборности на том основании, что в основе концепции человеческой свободы в философии всеединства лежит христологический догмат: абсолютная ценность личности обосновывается божественной природой Христа. Но именно это «ядро либерализма в основной теме русской религиозной философии» и предполагает неприятие «других основоположений либерализма»: правовых гарантий личности, упорядочения социальных отношений и прочих «выдумок либералов»[245]. Либерализм получается наподобие круглого квадрата. Что же касается христологического ядра либерализма, то ни в коем случае не отрицая роли иудео-христианской традиции в становлении идеи свободы, нелишне будет помнить о том, что для периодов религиозного расцвета характерно именно не только безразличие к правам человека в современном смысле, бедности и угнетению, но и восторженное оправдание насилия и геноцида. Возведение же прав человека в принцип международного права – заслуга отнюдь не теософии (в том числе и православной), а именно «выдумок либералов».
Идея соборности как свободного союза свободных людей столь же русская, как и французская, и американская. Свобода – она «и в Африке» свобода, вне зависимости от способа ее метафизического осмысления и выражения: то ли как соборность, то ли как кантовская свобода воли – модификация категорического императива. Дело не в том, чтобы стать «как на Западе», а в том, чтобы перейти от слов о высокой духовности, нравственной правде и соборной свободе к поступкам и жизни по ним, от модальности de dicto к модальности de re, от слов и заклинаний к реальности и делам. Сколько ни говори «Халва, халва…» – во рту слаще не станет. И какая разница, кто говорит о «халве» – то ли романтик всеединства, полагающий, что великую идею почему-то всегда извращают при попытках реализации, то ли либерал-западник, тоже обижающийся на реальность и электорат. Простое заимствование либерализма потому и отторгается российским духовным опытом, что берется «готовый продукт» (black box без знания в кончиках пальцев его сделан-ности), не имеющий органических связей с реальной культурой, в них не укорененный.
Поэтому главная задача заключается в поиске реального культурно-исторического опыта свободы, сегментов российского общества, в которых реализовывался опыт автономного (от государственной власти) существования.
И такие поиски нетривиальны. Помимо социальной базы рационального либерализма – университетской профессуры и приват-доцентов – условию автономности в определенной степени отвечал круг «свободных» профессий, творческая, в первую очередь – художественная интеллигенция. Именно через литературу и искусство в России возникла и развилась сознательная оппозиция существующему строю. Поэт в России, действительно, больше, чем поэт. По крайней мере до самого последнего времени человек искусства был и просветителем, и учителем жизни, и пророком.
Каждый образованный человек в России с большим пиететом относится к российской культуре начала века, давшей мощный импульс мирового значения развитию искусства, науки, техники. Импульс настолько мощный и яркий, что эта культура получила название «Серебряного века», «Русского ренессанса». Важно только помнить, что это был расцвет городской, имперски собирательной культуры, во