ко мне других, их спрос на меня, на мой труд, на мои способности и т. д. Отвечая на этот спрос, ответив на него другим, я беру на себя новую ответственность и становлюсь свободнее.
И есть ситуация воли. Когда я напрочь не учитываю интересы других. У меня есть идея, и с этой идеей я совершаю порыв в бесконечность. Чисто российско-советская ситуация: есть идея храм построить; денег нет – не беда! купца ограблю, пару старушек угроблю, зато ведь храм построю! Идея-то хороша! Ведь на храм! В ситуации воли я – самозванец.
Свободное общество потому и богатеет, что оно есть общество взаимоответственных отношений, взаимного удовлетворения взаимного спроса, всюду плотно структурировано взаимно свободными (=ответственными) отношениями.
В ситуации же воли интересы других людей меня не интересуют. У меня есть идея, и ради нее я себя не жалею, но и других не пощажу. Социальное пространство в таком обществе не структурировано. В нем, как шары в пустом барабане, носятся самозванцы со своими идеями о счастье, натыкаются друг на друга, отскакивают… Треску, шуму, грохоту много, а толку никакого до тех пор, пока не появится какой-нибудь суперсамозванец, который жестко выстроит всех по ранжиру своей воли. Шум, грохот и их сила – результат социальной жизни в ситуации воли. Итог ситуации свободы – созидание и творчество.
Мы до сих пор живем в ситуации воли. Помещик плох – пожжем помещика, устроим «грабижку». Русская мечта о свободе – мечта о вольнице. А ее воплощение всегда чреваты смутой и разбоем. Причем казака-разбойника Стеньку Разина народная молва явно предпочитает Емельяну Пугачеву, претендовавшему на царское звание.
Счастью народному царь мешает – убить царя. Неважно, что первой бомбой убит мальчик с корзинкой, которого в упор не замечает и не хочет помнить героическая интеллигенция, «соль земли русской», пекшаяся о слезинке ребенка. Крестьянскому счастью кулаки мешают – убрать кулаков, а заодно и всех, живущих лучше «несчастных». В духе построения чевенгурского коммунизма: если коммунизм это когда нет буржуазии – расстреляем буржуазию. А если нет реальной буржуазии, определим в нее тех, кто почему-то неугоден или просто не нравится.
Удивительно, но счастье от всего этого не наступает. Это как с жидами – виновниками всех русских бед, по мнению некоторых радетелей народного счастья. Как недавно меланхолически отмечалось в одной статье, «в прошлом году уехало столько-то евреев, с начала года – еще столько-то, однако лучше не стало, скорее – наоборот».
Прав, наверное-таки, В. Шаламов – великая кровь лежит на русской и прочей гуманистической литературе и культуре с их ориентацией на счастье.
Очень любопытен в этом плане, «Русский ренессанс», Серебряный век российской культуры с его особо удушливой атмосферой, отмечавшейся самими его творцами. Во многом он обернулся всплеском, лихорадкой самозванства – от религиозного до политического. Удушливый оргиазм в художественной культуре, поверхностно понятый Ницше в философии, Азеф, Малиновский, Распутин, Ленин – колоритнейшая череда самозванцев. И закончилось все это ничтожением бытия, катастрофой.
Хотя… Кажется, все-таки кое-чему «совки» научились. Поиски счастья невостребованных лишних людей обернулись ре-волюцией, самоутверждением воли, тотальным самозванством, разъединением людей (ср. с ре-лигией – воссоединением). Пир победителей, обернувшийся кошмаром 1930-х и принесший горькое похмелье, научил. Знаменитая фраза «Счастье – это когда тебя понимают» венчает не только исповедальность 1960-х, но и созревание общества. 1980-е и особенно 1990-е годы принесли осознание и даже убеждение, что счастье – это не воля (в том числе и навязываемая заботниками о всеобщем счастье), а свобода – быть хозяином собственной жизни, не обездоленным, а отвечающим за свои обстоятельства.
Придет ли сознание того, что человеку дана возможность преображения мира, возможность творчества? И сознание того, что преображение и творчество удаются только в той мере, в какой осознается ответственность и утверждается добро? Добро – оно же бытие, поскольку в глубинах бытия нет зла, а бытие утверждается в сердце души. Во всех прочих преобразованиях, оказывающихся самозванными, происходит накопление зла и силы разрушения, уничтожения бытия.
Поэтому проблема счастья не столько вовне, касается не столько мира внешнего, сколько мира внутреннего. И как же тогда быть с самим собой, если очень захочется счастья? Что такое освобождение от среды, отрешенность от внешних условий и рамок, «покой и воля»? Вечный кайф, «оттяг в полный рост», как говорят молодые?
Представление о счастье как освобождении тела, духа, разума – глубоко коренится в сознании и даже, как показали исследования В. Налимова и Ж. Дрогалиной, – в подсознании. Получается, что в нашем коллективном бессознательном архетипа счастье представлено чистой волей, но не как свобода?
В XII–XIII веках была такая ересь амальрикянская, провозгласившая свободу духа выше любого закона. Свобода эта, утверждавшая возможность рая земного, доходила до полного раскрепощения души и тела. В амальрикянских тайных «парадизах» допускалась не только свобода половых отношений братьев и сестер по секте, но и кровных братьев и сестер, родителей и детей.
Но что есть такая вольница, такое счастье, доведенное до своего «логического конца», как не самозабвение, утрату себя, своего самоопределения, буквально – своих пределов? Счастье взрывается пустотой и самоотрицанием. Свобода воли оборачивается волей к неволе. Кайф – безответственностью и самозванством.
В свое время поколение хиппи – «цветов жизни», поколение «новых левых», заигрывавшее с наркотическим кайфом, зачитывалось «Степным волком» Г. Гессе, где описывался опыт подобного раскрепощения – наркотического и эротического. Утверждаю – Гессе был прочитан этим поколением неправильно. Главное – не раскрепощение героя, а его общение с миром бессмертных: Моцарта, Бетховена…
Счастье – не расслабон и оттяг, не нирвана вечного кайфа, а работа ума и души. Творческое созидание. Плетение ткани бытия, а не ее разрушение или выпадение из нее. Счастье – свобода, а не воля. Воля – лишь инстинкт свободы, самоотречение до неволи, где меня нет. Свобода – ощущение и знание полноты своей вплетенности в реальность, своей укорененности в ней, своей ответственности за нее, что от тебя что-то зависит и ты знаешь – что.
Счастлив может быть только свободный человек. Его ждет полнота бытия. Вольный – всегда лишний, выпадающий из бытия. Его ждут тоска и одиночество.
Нравственность свободного человека – нравственность не целей (того, чего еще нет), а средств, оценки и выбора именно реальных средств. Необходимость судить не по целям, а по средствам – главное достижение философии нравственности и практической этики XX столетия. Зло и добро различаются именно по обстоятельствам – где, когда, с кем, как… По обстоятельствам образа действия – особенно. Цели не судимы, счастье не подсудно. Подсуден путь к нему.
Философия счастья – не имморализм наслаждения и не этика долга. Счастье – не самозабвение, когда личность распускается, как кусок масла на сковородке. Оно есть переживание и сознание полноты сопричастности. Поэтому философия счастья есть философия спасения. Себя как личности и своих обстоятельств, за которые ты ответственен. Наверное, нас еще ждет школа счастья – реального и призрачного. А может быть, мы уже прошли начальный класс этой школы в советском опыте, опыте з/к…
Воля – инстинкт свободы. Свобода – сознание воли. Воля – самозванство и невменяемость. Свобода – самоопределение и самопреодоление. Постановка пределов и границ своей ответственности. Свобода – самоограничение воли? И да и нет. Да – как знание пределов. Нет – как выход к новым пределам и границам. На основе выявленного или созданного спроса. На основе новых вопросов и новых ответов.
Если свобода – мера моего не-алиби-в-бытии, то она становится моей судьбой – конкретным содержанием проживаемой и переживаемой тканью бытия. Моя часть в общей ответственности за целое мира – моя жизненная доля и есть моя судьба. Но это моя судьба только в той мере, в какой я свободен=ответственен в этой доле. Столкновение воль, война воль усмиряется только самой сильной волей, насилием и выстраиванием иерархии воль – как в стаде или банде. Парадокс в том, что чем ближе к вершине этой пирамиды, тем менее свободна воля.
Не-алиби-в-бытии и «космическая» рациональность едины с проблемой судьбы. «Космос» как гармоничное целое мира складывается из «мойр». Мойры – самые непререкаемые богини. Каждый из античных богов пребывал в своей «мойре». Мир был разделен между ними по жребию, а непременный атрибут богини судьбы – весы. Равновесие мира, равновесие отношений, равновесие целого – вот критерий не-алиби-в-бытии, критерий ответственности и указатель истинного пути. Указатель дао-истины как дао-пути – в уравновешенных весах судьбы.
На весах судьбы и человеческая судьба, его не-алиби-в-бытии. Талант – первоначально – мера веса. А «мойра» – границы, пределы власти и земли, произвола богов и людей, причитающейся им доли власти, земли и богатства[274]. Получается, что свобода – осознанная необходимость? Мера взвешенного и отвешенного тебе? Где же справедливость?
Еще Аристотель выделил два вида справедливости: уравнительную и распределительную. В первом случае речь идет об уравнении потерь и выгод в отношениях. Это «справедливость при обменах», когда вне зависимости от личных качеств люди оказываются равны перед законом. Справедливо же то, что восстанавливает исходное равенство и равновесие, нарушение чьим-то преступлением, нанесением ущерба другим, который должен быть пропорционально возмещен. Талион, золотое правило этики, категорический императив питаются из этого источника.
Распределительная же справедливость исходит из достоинств людей, точнее – их заслуг перед обществом, доблестей, способностей и т. д. Важно, и Аристотель это подчеркивает, что распределительная справедливость не универсальна, а зависит от общественного устройства и принятой системы ценностей: «Мерило достоинства не все видят в одном и том же, а граждане демократии видят его в свободе, олигархии – в богатстве, а аристократии – в добродетели»