Уравнительное равенство космично и экологично, сравнивает не цели, а средства достижения единой цели – равновесия и гармонии целого. Распределительное равенство – суд человеческий – технологично, оправдывается целями и воздается «по заслугам» перед ними. Так, в сталинистском обществе, чрезвычайно стратифицированном в зависимости от получаемых льгот и привилегий, система ценностей зиждется на верноподданничестве Административной системе. Даже денежное вознаграждение оказывается зависимым не от экономических, а преимущественно от политических критериев. Возникает система тотального политического распределения не по труду, не по уму, а по близости и верности власти. Объективно распределительная справедливость хотя и ведет к уравниловке перед лицом аппарата управления, но это равновесие оказывается орудием сохранения социального неравенства, то есть в конечном счете отрицанием справедливости.
Тяготение рационалистического утопизма к распределительной справедливости и революционному перераспределению вполне объяснимо. Оно происходит из стремления человека вырваться из зависимости от случайностей жизни. Место рождения, условия жизни, удачность или неудачность стечения обстоятельств, просто везение создают различные «стартовые» условия жизнедеятельности. Но уравнительную справедливость не следует путать с уравниловкой – следствием справедливости распределительной. Уравнительное равенство сохраняет человеческую зависимость от жизненных случайностей. Гарантируя соблюдение правил жизнедеятельности, она не гарантирует равных результатов. Распределительная же справедливость ориентирована именно на равенство результатов. Как конечных, фактических, так и желаемых – целей. Поэтому распределительная справедливость неизбежно порождает, с одной стороны, иждивенческие потребительские настроения, а с другой – насаждение единых целей и ценностей.
Помню, как мой отец упорно заполнял карточки спортлото, несмотря на все приводимые мною доводы о малой вероятности выигрыша. Единственный, но по своему убийственный аргумент, который он приводил в ответ: «Другие выигрывают, почему не я?!» Требования компенсации всех возможных потерь при переходе к рынку – того же уровня аргументация. Потому же Россия никак не может вот уже полтора столетия пройти через игольное ушко первоначального накопления. «Почему не я?!» Уравнение конструктивно, направлено на справедливость отношений людей с разными талантами, убеждениями. Гарантируется справедливость средств и способов их действия. Остальное – дело их совести и нравственного выбора. Распределение деструктивно, несозидательно.
Восходит эта установка к религиозной, по сути дела, идее воздания на основе высшей справедливости. В потустороннем мире и на Страшном Суде каждому воздастся за грехи его, по заслугам. Жажда высшей справедливости выражает чувство угнетенных, их стремление к лучшей доле, лучшей судьбе. Этой жажде установить высшую справедливость, Царство Божие на земле и обязано человечество уравнительными утопиями, столь притягательными угнетенному сознанию, «легкостью» революционных перераспределений. Тысячелетиями знамя социального освобождения – знамя распределительной справедливости, знамя ликвидации привилегий и перераспределения. И всегда действия под этим знаменем несли насилие и разрушение. Конструктивное же созидание начиналось с совершающегося рано или поздно поворота к уравнительной справедливости, поворота на пути свободы.
В ситуации свободы общество пронизано тотальным диалогом – взаимооплотнением судеб (мойр) взаимным спросом. В экономическом плане этот диалог предстает рыночными отношениями, в политическом – демократией.
В высшей степени спорным является мнение Н. Бердяева, будто можно мыслить коммунизм в экономической жизни, соединенный со свободой. По мнению Бердяева, возможны два принципа хозяйствования. Первый – преследуй свой личный интерес, и это будет способом хозяйственного развития целого. Взаимное удовлетворение взаимного интереса оказывается выгодным для развития целого, общества, нации, государства. Второй – служение другим, обществу, целому, и в итоге этого служения человек получает все, что ему необходимо для жизни.
Беру на себя смелость утверждать, что второй путь – тупиковый. Идя этим путем, человек и общество соскальзывают в самозванство. Сверхорганизация общественной жизни ведет к полной дезорганизации жизни духовной. Последняя превращается, по словам А. Швейцера, в организацию бездумья. Человек, утрачивающий свободу выбора и ответственность, живет как рабочая сила, но не как человек. «Абсолютная праздность, развлечение и желание забыться становятся для него физической потребностью»[276]. Место личности занимает «лица всеобщее выраженье» – man. Административная система, ее аппарат, распределительная экономика создают искусственный спрос на себя, присваивают себе право на владение и распоряжение. Химерический спрос создает химерическую свободу – произвол самозванчества de facto.
В рыночных отношениях, если я хочу создать и расширить свою зону автономного поведения – зону свободы и ответственности – я должен привести свои интересы в соответствие с интересами других, найти или создать спрос на себя, признание себя и своих результатов значимыми. Не объявить их таковыми (самозванство в ситуации воли), а получить признание. Это дает деньги, новые возможности, но другого пути нет – только через признание другими моей значимости, я могу стать свободнее по мере приведения своих интересов в соответствие с интересами других. Свобода – переход от беспредела воли к оплотнению ее в диалоге с другими во вполне определенную свободу.
Иначе говоря, ситуация свободы и судьба как доля – не означают равновесия в духе тепловой смерти вселенной. Это равновесие не статическое, а динамическое, равновесие вечно живого диалога. Но не дорогой ли ценой покупается свобода? Не предстает ли она проституированием на потребу другим? Проституирование, как известно, гарантирует доход. Самозванец же на доход претендовать не может – он ведь не ориентируется на интересы других, на их потребу. Его достаток не от дохода – самозванец просто берет, присваивая результаты чужого труда. И если где и возникает проституирование личности, так это в ситуации воли и при труде во имя общего целого. Опираясь на метафору О. Мандельштама «Есть блуд труда и он у нас в крови», М. Н. Эпштейн привел убедительные экономико-эротические аргументы ее развивающие.
Бытие человека в заорганизованном обществе – бытие заменимого «винтика». Все равно с кем, все равно чем заниматься. Труд – «первая жизненная необходимость» – становится чем-то вроде регулярного отправления надобности. Его неконструктивная бестолковость ведет к трате сил и энергии впустую – сродни рукоблудию. Это труд – мастурбация. В своей самодостаточности – труд ради труда – он порнографичен. Он враждебен творчеству, индивидуальности, теплу сердца – равнодушен, механичен, экстенсивен. Это разврат жизни, коллективная оргия, свальный грех. Организаторы же этого разврата – те же сутенеры и рэкетиры, пользующиеся плодами разврата других. Занимаясь «блудом труда», человек одержим стремлением забыться. Невменяемое са-мозабытье самозванца. Это самозабытье включает и сам труд, но может сопровождаться и пьянством и вести к самоубийству. «Когда человек хочет убить себя выстрелом, но этого кажется ему недостаточно – и он убивает себя делом, как Корчагин. Иногда человек убивает себя делом, но этого оказывается недостаточно, и он убивает себя выстрелом, как Маяковский»[277].
Либо любящее сердце индивида и растущее из него бытие, утверждаемое свободой, либо коллективный блуд, питаемый насилием и кровью. Блуд и Blut созвучны.
Диалогическая структурированность общества экономическим спросом первична по отношению к диалогичности демократии. Демократия – итог, результат и упаковка всюду плотных рыночных отношений, удовлетворения взаимного спроса свободных и ответственных субъектов. Отсутствие диалогической структурированности социального пространства рыночным способом создает ситуацию воли. Диалог превращается в самозванческие монологи или в один тотальный монолог. Попытки реализовать демократические институты в обществе, находящемся в ситуации воли, заранее обречены на неудачу, так как зависают в безвоздушном, не структурированном социальном пространстве ничем не ограниченной воли.
К демократии общество может прийти только через навык социального диалога на основе взаимозаинтересованного удовлетворения взаимного спроса. Политический диалог есть следствие диалога экономического. Демократия в отсутствие рынка ведет даже к обратному результату – распаду технологий и развалу производства. В рабочее время люди начинают заниматься политикой, а в свободное от работы время – искать способы заработка. Деятельность же партий дестабилизирует общество еще больше. В ситуации воли все играют в «крутых ребят», во всезнаек, очень деловых людей. Никто не скажет «не знаю» – всегда найдется сотня глоток, каждая из которых завопит «я знаю!». И потому каждый блефует.
Как это ни покажется парадоксальным, но путь к рынку лежит не через демократию, а через жесткую политическую стабильность и власть – вплоть до запрета на политическую деятельность партий. Но такая сильная власть должна полностью развязывать руки в экономической сфере. И тогда, по мере уплотнения общественного пространства рыночными отношениями, сильная власть окажется неадекватной такому обществу и сама сползет с него, как старая кожа, как омертвевшая кожура с нового плода. Политический диалог (демократия) возникает через диалог экономический (рынок). Но возникнуть экономический диалог может только в условиях политического монолога. Парадокса в этих рассуждениях нет. Политический монолог сильной власти – не тоталитаристский примат целого – он уже ограничен хотя бы тем, что не вмешивается в духовную, экономическую, художественную и научную сферы, ограничивая себя сферой политической, главные задачи которой – гарантии уравнительной справедливости и правовое государство.