О государстве и партии можно и нужно судить не по их целям, а по используемым ими средствам. Если исходить из всеобщей войны воль и искать средства, гарантирующие защиту личности, то следствием будет правовое государство, парламентаризм и т. п. Социальная защита от самозванства. Если же делать акцент на нравственности личности и отсюда идти к политике, то ничего кроме тоталитаризма получиться не может. Весь российский и советский исторический опыт показывают этот итог – самозванство.
Самозванство – торжество метафизической воли к власти, метафизического нигилизма. Сталинизм и гитлеризм – реализация этой метафизики. После них человечество сталкивается с острейшей необходимостью ограничения безудержа воли к власти. Рационалистическая воля к истине, выразившаяся в прогрессе науки, была распознана Ницше, который прозрел в грядущем сайентизме главное – волю к власти. Воля к власти – чистое воление. Воле-ние воли. Воление повеления. И XX век раскрыл реальное содержание этого самозванства.
Но что может ограничить волю? Оформить ее? Без определяющих ограничений она уходит в ничто, распыляя и ничтожа мир, природу и бытие. Это воля, упорядочивающая воли самозванцев? Право? Экологическая необратимость законов природы? Очевидно, что человечество начинает движение вспять, стукнувшись о невидимый нравственный предел. Столкнувшись с тотальными следствиями тотального самозванства человечество вынуждено само искать самоограничения. Это движение вспять, но осмысляя пройденное, принимая возвращаемое. Например, осмысляя и принимая как ценности истину и добро. Потому как воля к власти – принцип любого ценностного полагания. Но как и категорический императив – метапринцип нравственности – не может быть основой реальной нравственности и поведения, так и воля к власти предполагает реальную работу души в познанных человеком пределах.
Волящий волю к власти – сверхчеловек, то есть не-человек. Так же как категорический императив предполагает в своих пределах человеческое наполнение практической нравственностью, так и воля к власти – предполагает конкретное наполнение этой воли. Метауровень – уровень внечеловеческих абстракций. Вне человеческих пределов – вне и бес-человеческое: либо божеское, либо сверхчеловеческое-самозванческое.
Современный человек вбирает в себя волю к власти, фактически – самозванство, как основоположение себя и всего сущего. Бог мертв в том метафизическом смысле, что утрачены внешние регулятивы и ограничители самозванства. Хайдеггер был прав – сверхчувственное основание сверхчувственного мира стало бездейственным. Регулятивы и ограничители должны быть найдены самым человеком – как самоограничители. Иначе воля к власти, ценностное полагание, нигилизм как отрицание сущего, насилие должного взорвет сущее, самозванчески оничтожит его. Бог сотворил свободу посредством самоограничения. Наша эпоха, если она хочет стать и станет одной из стадий жизни человечества, а не его самоуничтожения, должна осознать себя как эпоха завершения нигилизма и самозванства, как эпоха сознательного утверждения бытия, его истины и красоты. И потому – как итог этого параграфа —
Социальное и индивидуальное не противостоят друг другу. Это не два плана, а один, не две плоскости, а одна. Подобно ленте Мебиуса, перекручиваясь, они образуют одну плоскость. Эта лента протягивается через человеческую душу, а исходя из нее – образует ткань социальной жизни. Скрепляется же она, совмещая в одну обе плоскости – в человеческом сердце. В сердце души утверждается бытие. И в глубинах бытия нет зла.
7.2. Собственно Я
Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен.
Сознание и его собственник; Границы Я и Я-пограничное; Дезинтеграция Я; Философская антропология и метафизика свободы; Иночество и странничество Я.
Чуть ли не самое неиндивидуальное в человеке есть его индивидуальность. И «если традиционной задачей для индивидуума было возвыситься в своем созерцании до бесконечного, сделать его своим предметом, то сейчас, скорее, следует сделать предметом созерцания индивидуальное в его универсальной конечности и таким образом выявить индивидуальный характер самого субъекта созерцания»[278]. Но откуда берется сама эта индивидуальность? Она природна? Теле-сна? Духовна? Идеальна? Кто ее хозяин? Человек? А может быть – род, дающий ему телесность? Культура, дающая язык, нормы, образцы поведения и мышления? Что есть Я? Что есть субъект?
Я открывается не в итоге определения – оно всегда индивидуально конкретно. Оно уникально, ин-дивидо, то есть далее не-делимо. Но и не подводимо под общую категорию, не поддается обобщению – вплоть до необъяснимости. Казалось бы, тогда Я может быть обнаружено простым указанием, либо остенсивно, жестом, либо с помощью указательных местоимений «тот», «этот», «та» и т. п. Именно такая индивидность закрепляется именем собственным, к которому в конечном счете и сводятся возможные определения. «Совокупность нарицательных имен – …есть только длинная формула собственного имени», – писал Г. Г. Шпет[279].
В этой своей конкретности Я может быть понято только как некоторое единство переживаний, то есть как деятельное бытие – как в плане пассивной предопределенности, так и в плане творчества – чистой свободы. Собственно, как уже не раз отмечалось, именно между предопределением и свободой, а точнее – в их синтезе, и реализуется разумная мотивация. В переживаниях, в духовном опыте жизнь и предстает творчеством личности. «Личность здесь – словно художник, который лепит и чеканит в форме переживаний свою личную жизнь из материала окружающей действительности»[280]. Дело не в количестве переживаний, а в их глубине, способности личности к осмыслению переживаний, нахождению в них смысла. Переживания – не картошки в мешке, а осознание неслучайности и связи, осмысленности пережитого, осознание своей роли в пережитом, своей вины и ответственности.
Но что делает это единство переживаний единством? Очевидно – неповторимый сюжет жизненного пути. Судьба. Доля. Мойра. «…Я не отрезано или не отвешано только по объему, – отмечал тот же Шпет, – а вплетается как “член” в некоторое “собрание”, в котором он занимает свое, только ему принадлежащее место. Предназначение имярека в целом – в конечном итоге, во всецелом, в “мире”, – предопределяет его haecceitas, хотя еще не решается вопрос о невозможности его quidditas»[281]. Я – незаменимый и абсолютно единственный член мирового целого. Бытие утверждается Я. Человеческое бытие – не физическое и не биологическое существование. Это другое измерение – измерение осознания ответственности. Стол, стул – тоже бытуют, тоже по-своему неповторимы. Личность же – обладает сознанием.
Так что же – сознание Я, самосознание – ничье? Неопределенно чье? Кто его собственник? Ведь, оборачивая общность уникальности, оно – у многих?!
Что вообще можно говорить о Я и его сознании? Что «человек есть человек и его перспектива» (Ортега-и-Гассет), что человек есть система общественных отношений (марксизм), что человек есть ничто (экзистенциализм), что человек есть человек и его свобода (Бердяев), и его ответственность (М. Бахтин)? Главное – не кто собственник сознания, а что есть собственность сознания! В какие миры оно вхоже, где оно странствует. А единство сознания есть только его единство, то есть само сознание, самосознание. Проблема же в том, что есть обладание им. «…Так же нельзя сказать, чье сознание, как нельзя сказать, чье пространство, чей воздух, хотя бы всякий был убежден, что воздух, которым он дышит, есть его воздух, и пространство, которое он занимает, есть его пространство, – они “естественны”, “природны”, составляют “природу” и относятся к ней»[282]. Только человеческая природа – иная, она есть природа свободы и ответственности. Это как толстовская реплика, что «земля моя», но мы умрем, а она останется. А сознание? Мое Я?
Ответом на вопрос, «чье» сознание может быть указание какого-то пункта духовного целого, относительно данная доля. В этом плане человек вторичен от «доли», от своей включенности в мир. Поэтому-то не личность формирует ответственность, а наоборот – ответственность формирует личность. Не личность формирует язык и диалог, а они – личность. «Моя жизнь», «моя работа», «мои идеи и убеждения» есть ссылки на мое участие в соборных отношениях мира. Моя жизнь – соучастие в этой соборности, сопричастность ей, а не самозванство. Поэтому самозванство глубоко противно человеческому бытию, есть антибытие, ничтоженье бытия.
«Бытие человеческое утверждается общением», а не обобщением, – писал тот же Шпет. А по словам кн. С. Н. Трубецкого, «я по поводу всего держу внутри себя собор со всеми». Не общее, а общ-ное – природа сознания. Личность и человеческое бытие не могут обобщаться в принципе, так как связаны с уникальной судьбой, долей в общности мира. Ничей чужой опыт не убедителен. Главное в жизни – найти себя в своей свободе, свой дао-путь как дао-истину. Не заимствованную у других, а данную другим, явленную им в ответ.
Дух, духовность подобны эху жизненного многообразия, отклик на звуки и тон – интонированное бытие, осмысленное и вменяемое человеку. Дух – не единство с высшими силами, не самостоятельное и отрешенное бытие, не идеальная сущность и не состояние индивида, а чуткий орган, откликающийся как невольно рефлексивно, так и творчески сознательно на всякое событие в бытии единого мира. Индивидуальное – не общее, а на стыках общности, в откликах, ответах и интонациях, в которых индивид «сшивается» с другими, ткет ткань бытия и его духовности. Прав Б. Гройс – и тело и сознание формируются в столкновениях и дистанцировании. С другими и от других. Этот вывод перекликается с отмеченной Э. Ка-нетти в «Массе и власти» человеческой боязнью чужеродного прикосновения. Это боязнь за свое Я, снимаемая в толпе, в массе, лишающей человека его Я, сплющивающей его всеобщим «прикосновением» в единое тело, в безликое «das Man».