Неспроста идея богочеловечества и человекобожия так активно муссировалась в конце прошлого – начале нынешнего века, и именно в России. В. Соловьев, например, прослеживал именно с этой точки зрения всю историю человеческой мысли. А-теистское, бес-овское (в смысле бес-совестности, бес-культурности, без-рассудности, без-ответственности, бес-человечности и т. д.) сознание, анестезия души ново-каиновой блокадой рационалистически оправданного насилия, наркотиками мировых войн, «великой эпохи», «нового порядка» привели к массовым формам безответственной нетерпимости, массовому самозванству и предательству «великих идей». Оставшиеся голыми, беззащитными, слабые души льнут к самозванцам, ищут спасения в бесчеловечных и бес-человеческих учениях, «загадочных» явлениях.
Мир как целое рухнул. Теперь рушится индивидуальность. Вопрос в том – означает ли это конец человека? Человек нынешний – больше чем одинок. Он проблематичен. Кто или что человек? Кто или что личность? Границы свободы и ответственности сузились настолько, что перешли в запредельное. Если в архаичных обществах ответственность возлагалась на племя и род в целом, то сейчас границы вменяемости, а с ними и границы личности совпадают с психофизиологической целостностью человеческого организма, причем только на определенных этапах его жизненного пути и в определенных состояниях. За этими границами человек не является личностью, так как невменяем (ребенок, маразматик, психический больной и т. п.). Но ведь эта тенденция сужения границ вменяемости и личности может быть продолжена. Действительно ли ин-дивид неделим?
Разве уже сейчас не возлагается ответственность не на целостную личность, а на стихии, процессы и системы ее образующие и пронизывающие? Например, ответственность возлагается на наследственность, окружение, а то и на части тела и организма (нервная система подвела, «это не я убил – рука сама убила»…), а то и на отдельные социальные роли (разве ж это я убил, я бы не смог, но как зять…). Или как в шекспировском Гамлете: «Не я виной, мое безумие!».
И нет субъекта, нет человека. Он рассыпался на биологическое, социологическое, психологическое, религиозное и т. д. существа, а точнее – сущности. «Он найдет там какие-то детали своего облика, знакомые свойства, связи, структуры, но только не себя самого. Говорят о человеке, но на самом деле не видят его. Движутся по направлению к нему, но никогда не достигают его. Оперируют им, но не могут схватить. Человека исчисляют статистически, распределяют по организациям, используют его для разных целей, но весь этот странный, гротескно-кошмарный спектакль показывает лишь, что все это производится с каким-то фантомом. Даже когда человек становится жертвой насилия, злоупотребления, надругательства – даже когда его уничтожают, он не есть то, на что направлено насилие»[286]. Человек, по словам Н. А. Бердяева, «проваливается в окружающий его предметный мир». Бердяев был, пожалуй, первым, кто обратил на это внимание и на примере кубизма П. Пикассо и символизма А. Белого попытался осмыслить природу утраты искусством конкретной образности, включая эстетическую гибель жанра портрета. «…Мы видим процесс разделения, распыления, кубистического распластования целостных форм человека, разложение его на составные части для того, чтобы идти вглубь и искать первичные элементарные формы, из которых он слагается… Искусство Пикассо разрывает с образцами природы и с образцами античности. Оно уже не ищет совершенного целостного человека, оно потеряло способность к целостному восприятию, оно срывает покров за покровом, чтобы обнаружить внутреннее строение природного существа, идя все дальше и дальше вглубь и открывая образы настоящих чудовищ, которых Пикассо и создает с такой силой и выразительностью… Когда в картины вставляют куски бумаги или газетных объявлений или когда в картине вы видите составные части мусорной ямы, тогда окончательно ясно, что разложение заходит слишком далеко, что происходит процесс дегуманизации. Человеческая форма, как и всякая природная форма, погибает и исчезает. Такая утрата совершенных человеческих форм характерна и для творчества Андрея Белого… В его замечательном романе «Петербург» человек проваливается в космическую безмерность, опрокидываются и смещаются формы человека, отличающие его от предметного мира. Начинается процесс какой-то дегуманизации, смешения человека с нечеловеческим, с элементарными духами жизни космической… начинается новый ритм космического распыления. В самых последних плодах своего творческого пути человек Нового времени приходит к отрицанию своего образа. Человек как индивидуализированное существо перестал быть темой искусства, он погружается и проваливается в социальные и космические коллективности»[287]. Добавлю – подобно персонажам из II части «Фауста», которые недостойны быть сохраненными в вечности, человек распускается в элементы.
Человек современной культуры требует постановки своей индивидуальной трагедии в центр универсального исторического процесса. Он проклинает добро, прогресс, знание и т. д., если они не хотят считаться с его жизнью и смертью, утратами и ужасом судьбы. Как писал тот же Бердяев в своей философской автобиографии от лица каждого человека: «Смысл должен быть соразмерен с моей судьбой. Объективированный смысл лишен для меня всякого смысла». Таким образом, возникает парадокс современного человека: с одной стороны – его обостренное чувство собственной индивидуальности, с другой – все большее отсутствие этой индивидуальности, самоотрицание этой индивидуальности, бегство от самого себя и распыление. От этого напряжения и противоречия рождается мощный импульс самозванчества в нашем столетии.
Вряд ли источник этого импульса в самом наличии человеческого Я, как полагает, например, Ж.-П. Сартр. По его мнению, наличие рефлексивного Я уже объясняет, а значит, и оправдывает и выбор и поступки. Поэтому Сартр объявил Я – вредным законом жизни сознания, допускающим самооправдание и самозащиту, отказ и уход от ответственности. Необходимо освобождение, очищение трансцендентального поля от Я. Свобода оказывается творением ex nihilo. Очищение от эгоистичности – необходимое условие прозрачности сознания и бытия. Речь, таким образом, идет о сознании трансцендентного объекта, о субъективности, которая суть сознание сознания, самосознательность. Освобождаясь от непрозрачного эгоистического Я, сознание предстает прозрачной самосознательностью. Это позиция Сартра и в 1943 году («Бытие и ничто»), и в 1966 году («Трансцендентность Эго»). И в этой позиции самозванство приобретает трансцендентный характер.
Она питает не только левачество и экстремизм, как в случае с самим Сартром, но и дает «гносеологическое алиби» типа «не знал», «верил», «не догадывался» и т. п. Самосознание «прозрачно» для ответственности, пропускает ее сквозь себя, она, как нейтрино, сквозь планеты и звезды проходит без взаимодействия с содержанием личности.
Проблема решается не теоретически и даже не религиозно, а в реальной жизни и в реальных поступках. Человек существо не теоретическое, а поступающее. Поэтому ответственность так или иначе, но находит его явочным порядком, даже если он выстроил «100 %-ное гносеологическое алиби», отказываясь даже от знания о причинах и следствиях, но незнание закона не освобождает от ответственности.
И все же… Если не само наличие Я, то его особенности… «Но самое главное открытие касается нас самих. Если мы будем поступать так же, как это было описано при успокоении ума, и останемся совершенно прозрачными, то вскоре мы обнаружим, что не только ментальные вибрации приходят извне, прежде чем войдут в наши центры, но что все приходит извне: вибрации желания, радости, вибрации воли и т. д. Все наше существо сверху донизу – это воспринимающая станция: поистине это не мы думаем, изъявляем волю или действуем, но мысль, воля, побуждение и действие являются в нас. Поэтому говорить «я мыслю – следовательно я существую» или «я хочу – следовательно я существую» – значит уподобиться ребенку, который думает, что диктор или оркестр спрятаны в телевизоре, что телевизор – это мыслящий орган. В действительности ни одно из этих «я» не есть мы и они не принадлежат нам, ибо музыка их всеобща»[288].
Конечно, все переживания – это чьи-то – наши переживания, и хочется думать не в смысле простого прибора или аппарата. У нас есть свои пристрастия, привычки, установки – все то, что, выкристаллизовывая наш неповторимый опыт, составляет нашу личность. «Однако, если мы пристальнее взглянем на это, то не сможем даже сказать, что это именно “мы” приобрели все эти привычки. Наше окружение, наше воспитание, наши атавизмы, наши традиции делают выбор за нас. Каждую секунду выбирают они то, чего мы хотим или жаждем, то, что нам нравится или не нравится – как будто жизнь проходит без нас. Когда же во всем этом проявляется подлинное “я”?»[289]. Ответ и экзистенциалисту и универсальному йогу может быть только один – человек действительно не волен в своих мыслях и решениях. Его свобода – это свобода ответственности. Не власть, а вина – вот его удел. Единица измерения его ума, души, свободы и нравственности – ответственность. И тем человек свободней и нравственней, чем шире и глубже та сфера ответственности, которую он познал с помощью разума.
Разбор любой ответственности – всегда выбор между «наследственностью», «воспитанием», «окружением», «аффектом» и прочим. Редко, когда остается что-то для «личности» – пожалуй, то, что не удалось прописать по какому-то ведомству сил, стихий, условий и факторов. Очень близко оказывается к средневековью, толковавшему личность как поле противодействия и противоборства различных сил, стихий и начал.
Уход «конуса ответственности», а значит, и границ личности за и через индивида ведет через это «средневековье» к новой дикости и новому варварству. Возвращаются и разрастаются ужасы тьмы, пустынь и джунглей человеческого бытия. «Человек вновь стоит лицом к лицу с хаосом; и это тем страшнее, что большинство ничего не замечает: ведь повсюду машины работают, учреждения функционируют, образованные люди говорят без умолку»