А может Жуть I – Танатос, а Жуть II – Эрос? И первая преодолеваема через вторую, через «другие», через единство с ними. А преодоление Жуть II – через общее всем, через смерть, то, что всех объединяет.
Проясненное сознание – прорыв конечного в бесконечное, прерывного – в непрерывное и слияние с ним. Преодоление бессознательного сознательным, итогом чего становится сознательное бессознательное или сознательное, если угодно – засознательное. Мистическое – но не как сверхестественное, а как самое естественное – живое переживание опыта, в котором логически-дискурсивное и интуитивно-образное, лево-право-полушарное – едины и рас-членимы только рефлексией.
При желании можно увидеть в проясненном сознании структуру. Например, софийность триединства знания (истины), красоты (совершенства) и любви (сопричастности истине и совершенству). Можно и в структуралистском духе представить проясненное сознание как дао, как срединный путь, как синтез оппозиций: Жуть I – Жуть II, инь-ян, гедонизм-аскетизм, индивидуально-социальное, мистицизм (романтизм) – рационализм, даосизм-конфуцианство, правое-левое, непрерывное-прерывное… Этот ряд можно продолжать и продолжать.
Жуть I включает в себя время. И проясненное сознание наполняет его содержанием. До христианства человек жил в мифе. А миф вечен, он совершается не во времени, а в себе. И поэтому смерть – не смерть, а продолжение мифа. Христианство разрывает этот временной коллапс идеей спасения. В Новое время приходит осознание жути времени. Человек опять становится точкой, но не тотально размытой в коллапсе мифа, а нумерической на стреле времени, бесконечно малой во Вселенной. Проясненное сознание связано с осознанием временной определенности, отрезочности своего пути, в жизни, в истории, во Вселенной, своей вплетенности в ткань жизни. Но с чем вплетенности? Чем определяется содержание, позиция, интерес, определяющие цвет и фактуру моей нити и пряжи?
Интерес интересу рознь. Одному интересно заниматься логической семантикой, другому – толканием ядра, третьему – сидеть на игле, а четвертому – снимать скальпы с ближних. Если Бога и бессмертия нет, то все дозволено? Если умер Бог, то умер ли человек?
«Истинное знание достигается не размышлением. Оно есть то, чем вы являетесь? оно есть то, чем вы становитесь» – учил Шри Ауробиндо. Жизнь – не созерцание, а проживание пути. Можно называть это приключением, можно, как Паскаль – развлечением, можно, как Л. Я. Гинзбург – отвлечением. Но во всех случаях речь идет о том, что человека надо куда-то и от чего-то оттаскивать. Конечно, от ужаса, от страдания, от жути бытия. Но ведь существо дела – в самой ткани жизни, в ее плетении. Поэтому реализация проясненного сознания может быть представлена как happening, действие, поступок, деятельность. Абсурдная и ритуальная одновременно. Как мода и как детская игра. Как политический митинг и аттракцион. Синтез творчества и самой жизни, творца и предмета творения, дистанции и сопричастности, самой реальности и ее альтернативы.
Ткань бытия, которую я называю happening, русского названия не имеет. Поэтому, следуя упоминавшейся традиции – в плоскостях безоценочной терминологии обращаться к европейским языкам – предпочитаю happening – вплоть до того англоязычного написания.
Жизнь и путь в ней – творчество. Жизнь не кино и ты не зритель. Она – happening, а ты его участник и каждую секунду творишь его и себя в нем. Happening – охота за самим собой, пересмотр опыта, сталкинг. Happening – стиль, наиболее полное, интегральное выражение мировоззрения, миропонимания. Целостное мироотношение. Сам человек.
Happening – игра здесь и сейчас. По заданным правилам и себя самого по собственным правилам. Как лента Мебиуса, пропускаемая через душу.
Человек потерял близкого. Узнал о собственном безнадежном диагнозе. Выручает привычка – делать что-то, лишенное, на первый взгляд, смысла. Человек спасся от катастрофы, остался один в лесу, на острове, на земле. Чтобы жить, он ищет занятия, цели, задачи, иногда абсурдные, но обязательно и строго соблюдает их. Человек оказался в тюрьме, в ирреально регламентированном мире. Его ждет деградация и распад личности. И он придумывает себе зону автономного поведения, занятия, никем и ничем не заданные, кроме него самого, решения о которых – свободны. И человек сочиняет наизусть романы и поэмы, играет в уме в шахматы, путешествует в своем воображении…
Жизнь менее ужасна, чем потеря близкого – их так или иначе теряешь всегда. Менее ужасна, чем одиночество – ты изначально обречен на него. Менее ужасна, чем тюрьма – чем она сама не тюрьма человеческого духа. Все они: и тюрьма, и одиночество, и утраты – вышелушивают главное в жизни, оставляют человека наедине с нею, глаза в глаза, наедине с самим собой. И видит человек, что нет у него защиты, что вся его жизнь, если имеет смысл, то как happening. В жизни нет целей, нет «надо», вся она – сплошное средство, «не могу иначе», happening.
Happening – игра, а значит – переживание и всегда – отношение. Поэтому он – итог, переживание, окрашенное моим к нему отношением, остранение я для других, остраненное я для других. Остраненное потому, что не может иначе. Иначе – как все. Остра-ненное, но не отстраненное. И потому – иное, не как все, странное, иночество. Happening в основе иночества.
Речь идет о творческом самоутверждении во имя сохранения всечеловеческой истины как истины каждого, то есть во имя устранения несправедливости как метафизической (смерть), так и конкретной (насилие, бедность и т. д.). Эта надежда на лучшее, эта вера в добро и любовь к нему реализуется не столько в «не могу иначе», сколько в happening, юморе, иронии, шутовстве, юродстве, празднике. Homo sapiens есть homo ludens. Жизнь это праздник, на который тебя пустили и в котором ты участвуешь. Ты и поэтому – только ты сам можешь сделать этот праздник для себя и для других. Оформляя себя, остраняя и отстраняя себя в happening, я становлюсь собой. Не на потребу для других, а в себе для них и для себя в них.
Happening делает меня сопричастным общей мистерии, делает самоценным в ней, окликнутым. Это праздничный карнавал – прорыв повседневного опыта, выход в мистерийное пространство и время. Как у Достоевского герои сходятся в беспредельности, так общаются в Касталии и «мире бессмертных» Г. Гессе – в «большом времени» М. М. Бахтина. Разве останемся в истории мы – какие есть, какими были? Останется только то, что мы сделали, живя свою жизнь, наш happening. И домыслы потомков, связующие наши со-творчества. Легенда. История. Вечно возобновляющийся happening. И прав был В. В. Шкловский – не историю надо делать, а биографии, из которых и складывается история.
Жизнь, путь как happening – творчество и призвание. В конечном счете все сходится на позиции мастера: самоценность и свое место, ответственность и happening. Философия мастерства – ответственность за себя и за других и перед другими – не столько концепция жизни, сколько уже сама жизнь. Не столько философия поступка, сколько сам поступок – вменяемое во всех смыслах вменяемости действие. Но это и ответ на «или-или» Киркегора, ответ Родиону Раскольникову, сартровскому Оресту. Это, а не «транценденция» К. Ясперса, «сущность» человека А. Мальро или даже «благоговение перед жизнью» А. Швейцера. В этом, кстати, и еще одно расхождение с буддизмом. В нем есть и Жуть I и Жуть II, сопричастность и самоценность просветленного. Но нет мастерства – своего дела и совершенства в нем. Есть общее единое совершенство полноты – ом. Есть самосовершенствование как само-отказ, самоотречение, а личное спасение как отказ от себя в мире. Даже сперму надо копить.
Мастер – синтез не только сопричастности и самоценности, преодоления Жутей I и II, синтез растворения в бесконечном абсо-люте и монадической изолированности. Потому это и синтез Востока и Запада, нирваны и творчества. Проясненное сознание как сознание мастера – единство с целым, которое без тебя не цело. Ты – необходимая часть этого целого. Хотя и часть, но необходимая и не обходимая. И ты за это отвечаешь. Как мастер.
Мастер поступает не на пользу, а скорее невзирая на пользу. При-званность сродни самозванству, но не самозванство. Фанатик, экстремист, графоман тоже призваны, тоже «не могут иначе». Они тоже люди долга. Они тоже служат. Они тоже видят себя средством. Есть ли и где грань? Есть ли и в чем критерий? Где граница добра и зла?
Самозванство – самоутверждение за счет других, на их месте, то, чему противостоит конструктивное творчество, свобода и ответственность. Самозванчество – не-доля, отрицание судьбы, бармалеевщина, желание сделать других счастливыми вопреки их воле. Самозванец самоуверен, полон самомнения. Творец и свободный человек – концентрат сомнений, главная причина которых – не навреди. А еще лучше – помоги. И как помочь не во вред. Творчество – конструктивное сотрудничество, самозванство – навязывание своеволия. Поэтому свобода и ткань жизни оставляет культуру, самозванство – ничтожит.
Есть путь разума и путь мудрости. Г. Г. Шпет сопоставлял их как путь Афин и Иерусалима, Путь Европы и Востока[297]. Но и Восток и Запад мудры по-своему. Философия, мировоззрение и миропонимание могут быть чистым знанием как таковым – мудростью – как мудр крестьянин, старый человек, восточный гуру. Он знает и знает о том, что знает. И ему об этом незачем говорить. И может быть страсть мыслить, страсть рефлексии – действительно, свойственная европейской традиции – знать, что не знаешь или не знать, что знаешь. И то, и то оборачивается фантазиями – в науке, технике, теологии. И то, и то оборачивается незнанием о том, чего не знаешь. Все ценности гуманизма: разум, вера, любовь, честь, стыд, творчество, гений и т. д. оказываются зараженными самозванством. Конструктивность оказывается разрушительной. Определение уходит в бесконечность.