ель лежащего в стороне рогатого шлема, ударяя кулаком по недвижимо застывшей перед ним, так похожей на человека глыбе, рассекая кожу на костяшках, размазывая по непробиваемой маске свою кровь. — Ты умер! Ты не должен!..
Так же внезапно, как сорвался на крик, человек успокоился. Отошел в сторону, поднял меч, провел несколько выпадов, разрубил на части кинувшийся на него порыв ветра, несколькими взмахами завертев вихрь вокруг себя, заставив перемешанный с пеплом песок взвиться облаком и осесть снова.
— Я не пропущу тебя, — пообещал он, не оборачиваясь к каменному болвану. — Тебе ведь хватит одного меня? Жизнь за жизнь?
Словно услышав, глыба, похожая на человека, дрогнула — будто кто толкнул ее. А потом каменная маска треснула поперек уродливой щелью — там, где должен быть рот.
Злобная ухмылка, осыпающаяся каменной крошкой, была ответом на вопрос.
— Я в своем Праве, — прогудел каменный болван, разбрасывая в стороны мелкие и острые осколки своей неуязвимости.
Ожидание завершилось — а значит, хуже уже не будет. Бледнолицый не спеша обернулся.
Он узнал стоящего перед ним. Тот же самый рубака, положивший троих на пороге своего дома и встретивший его словами о Праве, — словно не у бога, а у врага своего просил о последней милости.
Из груди у него так же, как и ночью, струилась кровь, стекая с высунувшегося на палец наконечника стрелы. Стрелы? — удивился воин, разглядывая противника, но потом отогнал Г эти мысли — не до того теперь. А потом кровь остановилась, и пальцы вышедшего из каменного кокона человека извлекли ^ стрелу, бросив ее под ноги. Раны у него на груди не было.
— Я в своем Праве, — поднимая меч, произнес вышедший из камня.
— Ты просил о Праве не у бога — твои слова были обращены ко мне, — сказал бледнокожий, опуская клинок. — Используй свое Право — и уходи прочь.
Бывший Немхезом недобро усмехнулся — словно трещина вновь пересекла каменную маску. Короткий взмах — и через грудь бледнокожего тянется алая полоса.
— Тебе не страшно? — удивляется он, заметив, что противник даже не шелохнулся — словно и не было этой медленно расползающейся раны.
— Я уже знаком с ожиданием — мне ли бояться долгожданного? — ответил тот. И все-таки поднял меч. Это не было отчаяньем — это была плата мучительному, но завершившемуся наконец ожиданию. Теперь, когда ждать больше нечего, оставалось только умереть. Может быть, он удовольствуется одним…
Клинки сталкивались, высекая искры друг из друга, кружились в удивительном танце — и мир замер на миг, глядя на них.
А потом бледнокожий, разрисованный жутким переплетением алых полос, опустился на колени и выпустил иззубренный страшными ударами меч. Взгляд его снова споткнулся о стрелу — ту самую, что вынул из своей груди вышедший из камня. Всего лишь стрела — но раненый никак не мог оторвать от нее глаз, будто не было ничего важнее этого куска дерева, украшенного оперением и наконечником из меди.
— Бог мой… — прошептал он, протягивая руку к стреле. Неправильной стреле — ведь воины в рогатых шлемах…
Немхез не дал ему дотянуться. Замах, удар — и голова катится прочь, пряча страх в стекленеющем взоре.
Стрела указывала на запад — туда, откуда приплыли воины в рогатых шлемах.
Немхез не удовольствовался одним.
— Я в своем Праве.
Ему не с кем и не с чем было прощаться — деревня была сожжена дотла, а те, кто в ней жил, все до одного были мёртвы. Кроме него — получившего Право.
Он шагнул навстречу волне — одной из бесчисленных волн, принесших вчера на берег корабли с полумесяцами на носах и семизвездьем карающей длани на крыльях парусов, а нынче несущих их обратно.
Море тоже было виновно — а потому он мстил и морю, бредя по не смеющей, не умеющей поглотить его глади, прячущей в себе бездну, бессильную перед ним, униженную им…
Он в своем Праве.
Право на месть священно.
— Остановись!
Пришелец молчал. И откуда он только взялся? Весь день не было даже тени паруса на горизонте, ни одно судно не ткнулось носом в берег — но чужак вот он, здесь. Пешком, что ли, измерял морской простор?
— Остановись!
Молчит — и продолжает идти. Дозорный поправил рогатый шлем, потянулся было к сигнальному рожку на поясе…
Поднимать тревогу из-за одного полуголого бродяги, выброшенного на берег бездонным? Ха!
— Ты чужой на этом берегу, — сурово произнес страж. — Я вправе убить тебя.
— Я в своем Праве, — пришелец поднял взгляд пугающе глубоких глаз цвета бушующего моря. Взгляд мазнул по лицу дозорного, оставив пылающий след.
— Да кто ты такой?!
Меч как сквозь масло прошел от левой ключицы наглеца. вниз, рассекая грудь, но застрял там, где сердце, звякнув, будто ударился о камень.
— Вы убили мой род. Вы убили меня. Я в своем Праве…
И ладонь чужака смыкается на лезвии вонзившегося в его грудь меча, смыкается, вынимая клинок — словно не из тела, а из воды.
Крови нет.
До того момента, пока лезвие поменявшего хозяина меча, развернувшись, не перерубает пополам дозорного в рогатом шлеме, пытающегося дотянуться, успеть пронзить небо тревожным воем сигнального рожка, висящего на поясе…
Не успел. И кровь бьет фонтаном, раскрашивая равнодушное лицо пришедшего по волнам убийцы жутким узором.
— Я в своем Праве, — произносит Немхез, снимая с пояса убитого сигнальный рог. — Вы в моей власти.
И тревожный вой пугает небо, взывая о помощи.
— Вы в моей власти, — повторяет Немхез, отнимая умолкший рог от перепачканных чужой кровью губ, встречая взглядом бегущих к нему воинов в шлемах, увенчанных полумесяцами, на чьих щитах — Карающая Длань. — Я в своем Праве.
А потом он убивает их всех — одного за другим. А потом идет в поселок — и убивает остальных. Воинов, мастеровых, земледельцев, купцов, нищих… Мужчин, женщин, стариков, Детей…
Он в Праве. Право на месть священно — оно даровано богом.
Серый с подпалинами пес, больше похожий на волка, молча обнажает клыки, заступая дорогу убийце, перешагнувшему через тело его хозяина, чтобы войти в дом его хозяйки. Так же молча пес взмывает в воздух — и зубы смыкаются на глотке врага…
Вкус крови не пьянит пса — потому что это его собственная кровь, хлещущая из порванной голыми руками шеи.
— Я в своем Праве, — рычит человек с каменным сердцем, омываемый чужой кровью. Пес пытается дотянуться до босой ноги переступающего через него врага — и захлебывается последним выдохом…
Женщина на пороге безоружна.
— Пес… — говорит она с жалостью, глядя на умирающего в луже собственной крови зверя. — Пес! — шепчет она с ненавистью, глядя на не желающего насытиться чужой кровью человека.
Она кричала, когда он входил в нее.
Она молчала, когда он ее убивал.
Она была мертва, когда он убивал ее детей.
Он в своем Праве.
Есть тактика ведения войны, которую кто-то назвал «выжженной землей». Ее используют против заведомо превосходящего противника, оставляя на его пути ничто, не давая ему того, за чем он пришел. Только черные остовы выжженных селений. Только ядовитый вкус воды в отравленных колодцах. Пустота загубленных полей и садов, пустота хранилищ и кладовых… Враг не встречает сопротивления — только пустоту и смерть, но не те, которые несет сам, а те, что ему оставляют.
Вожди в рогатых шлемах после гибели трех поселков от руки Получившего Право решили использовать похожую тактику. Они назвали ее «выжженный взгляд».
И следующее селение встретило чужака равнодушием. Его не видели, на него не обращали внимания, не замечали. Даже когда он убивал — они не сопротивлялись.
Двое стариков беседуют о былом. Голова одного слетает с плеч. Второй поднимает ее — и продолжает говорить, словно ничего не произошло, словно все так же, как прежде… Потом умирает и второй — так и не подняв руки для того, чтобы защититься от удара.
Юноша и девушка неумело и неловко смыкают губы в поцелуе… Когда лезвие меча пронзает ей сердце, она лишь крепче прижимается к парню — и тот отвечает ей тем же, словно не замечая, что клинок не останавливается, вонзается и в его грудь.
Дети кувыркаются в придорожной траве. Один из них поднимается, падает — и больше уже не встает. Остальные не пытаются убежать, они продолжают свою игру — дальше, до самого конца…
Месть не приносит удовольствия. Но только кто решил, что мстят для удовольствия?
Убив последнего, Немхез лишь пожимает плечами, переступает через труп и идет дальше.
Мстят не для удовольствия — не прав был уже тот, первый, оставшийся дожидаться его возрождения в сожженном поселке на берегу. Немхез не мог удовольствоваться одним. При чем здесь удовольствие?
Мстят ради мести.
И Право на месть священно.
Тактика «выжженного взгляда» его не остановила. Ничто не могло его остановить.
Только осуществленная месть. А границы своей мести каждый определяет сам. Бог дает только Право. Только Право на месть.
Они вышли ему навстречу — те, кто решился выйти. И он убил их — всех.
Они бежали от него — те, кто не решался встретиться с ним в бою. Но он убил и их — всех.
— Ты ради этого живешь? — спросил у Немхеза смуглолицый купец, привезший свой цветастый товар в земли воинов в рогатых шлемах.
— Я — живу? — спросил у него Немхез. А потом убил и купца. Раз уж тот приплыл в поисках прибыли сюда, к возвращающимся из разбойных набегов дружинам с Карающей Дланью на щитах — значит, и он виновен в гибели рода Немхеза.
Значит, и он заслуживает мести. Значит, и его семья, и его Народ, и его страна…
Немхез ступил на водную гладь — и униженное море было вынуждено нести его на себе: оно тоже виновно. До сих пор виновно — ибо носит на себе корабли купцов, получающих прибыль от набегов разбойных дружин, пусть при этом и не сражающихся с ними в одних рядах.
— Я в своем Праве…
— Что за глупость? Так ведь получится, что он имеет право уничтожить весь мир, учитель! — Мальчишка удивлен так, что даже забывает встать, обращаясь к преподавателю.