Жизнь двора, да и всего города вообще, заметно изменилась — все стали мрачными и неразговорчивыми и, кажется, только и жили, что ожиданием страшных событий. Не стало праздников и народных гуляний, перестали петь песни и слагать стихи — даже при дворе. У каждого из моих братьев и сестер была конкретная цель, была своя часть в общем деле, в общем великом предназначении — им некогда было заниматься чем-то другим. С этим нельзя было не считаться. И только я, наверное единственный во всем королевстве, пытался жить по-старому, как ни в чем не бывало. Я читал книги, писал картины, вечерами подолгу играл на флейте. При дворе часто смеялись надо мной. Вскоре это стало считаться хорошим тоном. Меня считали чудаком, а многие — даже недоумком. Все думали, что я веду себя так экстравагантно, потому что завидую своим братьям и сестрам, их силе и могуществу. Но на самом деле — я это понял гораздо позже, уже здесь, в хижине на склоне Синей Горы, — я просто пытался сохранить равновесие хотя бы внутри себя, раз уж весь мир пошел вразнос. Втайне я наивно верил, что вот вернется Первый Маг и все станет на свои места, все будет правильно и красиво, как когда-то. Наверно, и вправду я был чудаком…
И вот наступил Черный день, предсказанный почти четверть века назад. Мы сразу узнали его по звуку, по цвету, по освещению…
Долина, что за Синей Горой, провалилась к самому центру земли, из провала повалил дым, тень дыма упала на город. Все вокруг стало сумрачным: яркие краски, казалось, были приглушены, и только шероховатая фактура предметов бросалась в глаза — притягивала взор, заставляла забыть все и погрузиться в транс. Весь город затих — жители боялись выходить из домов, и только странные, неизвестно где рождающиеся, гулкие звуки прокатывались от строения к строению, тревожа чахлое эхо. В народе начали говорить о гигантской темной фигуре, которую якобы видели беженцы из сел, ближайших к Синей Горе. Они бежали, побросав все, и теперь табором жили посреди Дворцовой площади, ожидая помощи и покровительства. Тогда впервые появилось название Темный Демон, так понравившееся певцам. Чуть позже мыслители назвали его Воплощением Зла, впервые пришедшего в этот мир.
Как водится, во дворце собрался Совет Мудрецов; к ним вышел Король и мы — семеро его детей.
Встал Великий Стратег и неспешно начал речь:
— Прошло ровно двадцать четыре года с того дня, как уважаемый всеми нами Первый Маг предсказал нам беду, а сам исчез. За это время не было от него никаких вестей, и даже слух о нем не достигал наших границ. Однако случилось все в точности так, как он предсказал, и вот пришло время и нам исполнить предначертанное. Выросло шестеро королевских детей, принцев и принцесс, сильных и властных, владеющих тайным знанием и древней мудростью. Лучшие маги и воители все эти годы готовили их к бою — и нам не стыдно за своих учеников. Пора снаряжать их в поход…
— Постой, но у меня семеро детей, — прервал Великого Стратега король.
— Нет смысла беспокоить вашего старшего сына, — решительно возразил Великий Стратег, — он не создан для военных действий. Ему лучше остаться в городе… — Помедлив, он добавил: — Не стоит отягощать отряд бесполезными людьми. Если помните, Первый Маг ничего не говорил о численности отряда — он не уточнял, все ли дети короля должны войти в него. На мой взгляд, руководствоваться в этом вопросе следует все-таки здравым смыслом…
Я молчал — я знал, что спорить бессмысленно. Я чувствовал (зная то, что я знаю, это было не трудно), что Верховный Стратег выражал общее мнение: мнение всех магов и мудрецов Совета, мнение всех моих братьев и сестер. И только отец мой, движимый то ли ощущением высшей мудрости, ныне почти забытой, то ли простой отеческой любовью к первенцу, пытался меня защитить:
— Но ведь именно он получил из рук Первого Мага перстень, носящий имя Сердце Мира, и хранил его все эти годы. Этот перстень должен освятить предстоящий бой и помочь одержать победу…
— Мы все, — Великий Стратег картинно обвел рукою весь зал и чуть наклонил голову, — премного благодарны ему за то, что он сохранил эту реликвию, этот, так сказать, символ… Но теперь пришли другие времена, и он должен передать перстень Эглю — младший брат подготовлен лучше всех. Он умеет больше всех, он первый среди них — он должен стать в этом бою главным…
Никто ему не возразил — да и мог ли кто возражать? Действительно, трудно найти человека, подходящего для боя лучше, чем Эгль. За это Великий Стратег его так и любил — больше всех своих учеников. Любовь эта была взаимной, и Стратег это знал. Великий Стратег… Он действительно был великим стратегом — уже тогда он думал о том, что будет, когда отряд вернется из похода, когда умрет наш отец и встанет вопрос о престолонаследии… Я об этом не думал — не хотел. Потому и молчал. Я чувствовал (зная то, что я знаю, это было не трудно), что и думать, и говорить об этом не только рано, но и вовсе бессмысленно. И все же нужно было что-то сказать.
— Что скажешь ты, сын мой? — обратился ко мне отец. — Почему ты молчишь?
— Мне кажется, я должен идти, — сказал я, хотя мог ничего не говорить.
— Сейчас не время для личных амбиций, брат, — твердо возразил Эгль. Он думал, что перебил меня, но я и не собирался продолжать. — Я понимаю, тебе, конечно, обидно, ты…
Эгль осекся, он хотел сказать: «Ты завидуешь» — я это почувствовал. Зная то, что я знаю, это было не трудно.
— Ты не прав, Эгль, — вмешалась сестра Камилла, — амбиции тут ни при чем — трудно найти человека менее амбициозного, чем наш старший брат. Ему просто неловко оттого, что нам предстоит рисковать жизнью, а он останется дома… Пусть это тебя не смущает, брат, — она повернулась ко мне. — Так будет лучше и для тебя, и для нас…
Тут снова нашелся Эгль.
— Ты и вправду не создан для боя, — собравшись с мыслями и сделав свой голос по возможности мягким, он повторил слова своего любимого учителя. — Такой человек в походе не просто бесполезен — он вреден. Ты должен отдать мне перстень, носящий имя Сердце Мира, а сам остаться в городе, с отцом и матерью. Так действительно будет лучше.
Он был по-юношески тверд и уверен — как он был красив, мой брат, в своей вере и твердости. Я невольно им залюбовался…
— Пусть будет так, как решит Совет, — сказал я.
И тогда все, кроме отца, молча подняли руки, и было ясно, за что они и против чего.
— Как угодно, — покорно сказал я и коснулся перстня, чтобы его снять. Только перстень, всегда так свободно сидевший на моем пальце, вдруг словно впился в сустав. Я замешкался в тщетных попытках его стащить. В зале поднялся шум, ропот — они все думали, что я хитрю.
Только вдруг цокот конских копыт за дверями заглушил этот шум недовольства. Дверь распахнулась, и с лошади, остановившейся прямо в проеме, сошел Первый Маг. Вернее, не сошел, а прямо упал, и только узда помогла ему удержаться на ногах.
Удивительно, как я сразу не догадался, что в этот день он не мог не прийти. Зная все то, что я знаю, это можно было понять — наверное, и на меня повлияло общее настроение, и чужая враждебность притупила мои, прежде тонкие, чувства.
Однако ни у кого, кроме меня, приезд Мага радости не вызвал. Уж это-то я почувствовал — насколько он не ко двору.
Еще меня огорчило то, что учитель мой был едва жив: одежда его была изорвана в клочья и окровавлена, лицо потемнело и осунулось, щеки ввалились, и лишь глаза горели судорожным огнем. Я так и не узнал, кто его ранил, сколько дней он провел в седле и скольких коней загнал. Никто не сделал ни шагу ему навстречу, не помог, не поддержал — и он, шатаясь, с большим трудом пошел через тронный зал. В полной тишине, один на один с эхом, дробились, множились и затихали шарканья его стоптанных сапог. Он шел прямо ко мне, не глядя ни на кого больше.
— Я узнал… — прошелестел Первый Маг сухими, беззубыми деснами. — Я узнал, что прежде я ошибался — знак врага мы приняли за предупреждение друга… Мы сами себе готовили гибель…
Сказал — мне.
Казалось, что в целом мире не было никого, кроме него и меня, или что все остальные были неважны. Он с трудом стоял на ногах. Он тяжело дышал, опершись о подлокотник моего кресла.
— Я понял… — сказал он мне, облизав треснувшие губы. — И ты это тоже поймешь… Только ты… Но там — на склоне Синей Горы… Этот перстень поможет тебе. Только ничего не бойся, иди смело — никто тебя не остановит. Ты справишься, ты победишь… Только ты можешь хоть что-то поправить…
Он изо всех сил сжал мою руку вместе с перстнем, носящим имя Сердце Мира, на указательном пальце и, склонив голову, затих.
Раньше такого не было — Первый Маг при всех признался в своей ошибке. Только никто не понял, в какой. Зал, затаив дыхание, слушал, что же он скажет еще. Но он больше ничего не сказал. Вообще ничего. Он умер, сжимая мою руку, склонив голову к моим коленям.
Потом было много шума.
Первого Мага хоронили со всеми почестями. За гробом, обшитым черным бархатом, украшенным гирляндами черных роз, шел весь королевский двор, весь Совет Мудрецов с Главным Стратегом во главе. Словно в замедленном механическом балете, воины отдавали умершему честь. Стреляли пушки, под колеса катафалка дети бросали цветы. Главный Стратег произнес речь, какой еще не слышали в королевстве Юм, — весь двор восхищался его красноречием. Вот только никто не плакал — все было сурово, торжественно и молчаливо. Похоже, Первого Мага похоронили уже давно, и весь этот величествённый ритуал был только запоздалой формальностью, как расстановка точек над «i» в давно написанном и уже изрядно подзабытом тексте.
В поход мы вышли всемером — отец сказал решительно, что предсмертная воля Первого Мага должна быть исполнена и, пока он король, последнее слово останется за ним. Возразить никто не посмел. Шли молча, говорить было не о чем, да и не было привычки. На привале мои братья и сестры продолжали тренироваться, совершенствоваться в своих искусствах, повышать мастерство… Я же без особой цели бродил по безлюдной лесной округе.