Фэнтези 2005. выпуск 2 — Кирилл Бенедиктов, Роберт Шекли — страница 3 читать онлайн бесплатно

Александр Зорич
РАШ-РАШ

Тяжело ступая по розовому зернистому снегу — это вызолоченные закатные тучи добавили ему колеру, — Бат Иогала пробирался вверх по горной тропе.

Снег шел давно, да такой обильный, что тропа едва угадывалась. Если он потеряет дорогу и не найдет себе убежище до темноты, ночевать придется в сугробе.

Мысль о таком ночлеге сообщала движениям Бата живость, в его случае тем более примечательную, что не отдыхал он с самого утра.

С механической монотонностью, по которой всегда отличишь опытного ходока, двигались ноги Бата, обутые в высокие охотничьи сапоги на собачьем меху. За его спиной ворочался лук. На поясе отсиживались в ножнах с фатоватыми эмалевыми накладками два кривых ножа — длинный и широкий.

Ох и страшен же бывал Бат, когда сжимал левой Чамбалу, так звали долговязый нож, а правой Кую, так звали коротышку, оскаливался по-боевому и, надувши живот, кричал удалое: «Йе-йе-ги-и-и!»

Даже в медвежьем сердце возбуждал страх Бат Иогала своим криком.

Двадцать шесть медвежьих шкур, отданных Батом перекупщикам жаркого и ласкового товару в прошлый сезон, были лучшим тому подтверждением. Со зверьем потише да пониже разговор у Бата выходил совсем уж коротким: шкуру — чулком, мясо — собакам, и домой, брагу пьянствовать.

Бат был потомственным зверовщиком. И, конечно, фамилию Иогала он присвоил себе против правил. Ведь смердам фамилии не положены. Да и не нужны.

Однажды на постоялом дворе он услышал от бродячего песня-ра сказ о Бате Иогале, тиране Ирвера.

Тиран «имел трех сыновей и каждому из них нанес намеренно увечье», — мелодично гнусил песняр. Одного сына — ослепил, другого — оскопил, третьему проткнул спицей барабанные перепонки. Чтобы сыновья не заносились в гордыне, от которой до междоусобицы и раздела царства рукой подать. Но, сплоченные увечьями, держались друг друга, управляли царством сообща и несли бремя власти в смирении и взаимной любви, пусть и принудительной.

Бату очень понравилась эта история: не столько драматургией, сколько пафосом насаждения тиранической воли. Растроганный Бат даже подарил песняру свои енотовые рукавицы. Носи, мол, береги пальцы.

С тех пор Бат решил назваться Иогалой — и звучит внушительно, и, как говорится, со значением.

Позднее, после одной особенно удачной охоты, когда его сума отяжелела от рябчиков, а конь, запряженный в волокуши — там холодели две кабарги, козюля и лиса, — едва ступал, Бат подвел под свое прозвище теорию: «Я над ними тиран, над этими зверями. Точно так же, как тот Иогала тиран был над Ирвером».

Тучи, чреватые пудами, тысячами пудов липкого снега, топтали Птичью долину.

Вершины и высокие перевалы было не разглядеть — там, где рисовал снежные шапки и шлемы солнечный день, теперь обманывала сизая, с черными проточинами фата-моргана.

Правда, облака там, вверху, были другими — поджарыми, ломкими, быстрыми. Они скоро менялись местами, тревожно слоились и деликатно сталкивались. Где-то вдалеке, в стороне вершины с игривым названием Поцелуйная, неслышно блеснула молния.

Бат насупился и недовольно причмокнул. Он вырос в горах и знал: когда такие тучи, когда наверху теплынь и молнии — жди сходня, лавины.

«Что это придумала молодая княжна? Какой осел промышляет в начале весны, — тем более барса? Ведь течка у маток! Уходят они высоко, дерганые становятся, об этом деле только и думают. И дерутся в охотку — страшно бьют, лапой рвут животы собакам, давят их, как кутят… Княжне все хихоньки-хахоньки, а мне тут шуруй…»

Впрочем, днем раньше Бат был на этот предмет другого мнения.

За живого барса обещали сто монет серебром — как за десять отменных медвежьих шкур.

Тут было ради чего стараться. Бат любил серебро — не столько как послушливую субстанцию, что быстро превращается во вкусную еду и блудливых женщин, сколько как объект художественный. Серебряные кругляши с бровастой императрицей не давали покоя безымянному лилипуту, что живет в каждом человечьем глазе и по членам которого от раствора алых губ иной светлокудрой красавицы или от солнечного покоя прекрасного пейзажа пробегает экстатическая судорога.

Добывать зверей живыми Бат умел и любил. Не один зверинец был заселен его трудами. И держатели зверинцев — рангом от барона и выше — оказывали Бату нечто вроде почета.

Да, в ловле этой был для Бата свой азарт. Совладать с живым барсом — вот это дерзновение! Его и убить-то непросто, как упадет на спину, как пустится лапами отбиваться, живучий, быстрый…

Но как раз на такой случай у Бата была сеть. Вот упадет кошуратик на спину, вот пустится лапами отбиваться — а он его сетью-то и накроет!

Главное — не мешкая присобрать ее, спеленать усатого негодника. И за веревку его, волоком вниз, по снегу легко пойдет, может, разве шерсть на боках пострадает. Ну да шерсть — не уши, отрастет лучше прежней на княжеском-то харче.

Похвалиться поимкой живого барса Бат не мог. Но вот матушку-рысь ему добывать живой случалось. Барс, рысь, какая разница?

Было и еще одно обстоятельство, которое распаляло Бата Иогалу.

Несчастного барса этого добывали для зверинца княжны уже второй год. И пасти ставили, и капканы, и загоном теснили. Приманки, напитанные снотворным зельем, раскидывали по звериным тропам.

Без толку.

Ну, с приманками все ясно. Будет барс тебе упадь есть, как же! Разбежался! Ему подавай свежину! А вот с остальным ясности было меньше.

Сказывали, будто четырежды загонщики уже почти держали голубу за уши. И четырежды он уходил.

«Хитрый очень, осторожный! А может, кто-то ему уйти помогает… Может, духи гор, а может, наш брат, человек…» — пожимали плечами очевидцы.

«Да он и не барс никакой, но оборотень! Уж больно часто след рвется, словно под землю уходит… А случается, вдруг человечий след невесть откуда на тропе… А потом снова кошкин…» — добавляли другие.

Словом, небывальщины Бат наслушался за три дня — на год хватит пересказывать.

Сначала он высмеивал пустобрехов, потом рукой махнул.

Плохой охотник, он чем от хорошего отличается? Хороший — с трофеем идет. Плохой — с рассказом.

Призрак тропы привел Бата к подножию серой скальной твердыни, такой крутой, что казалось, она вот-вот рухнет прямо на голову тебе.

Бат пошел вдоль, между делом размышляя над неудачливой своей долей. Вниз — опасно и поздно. Вверх — бессмысленно. Крыши над головой нет, как и конца тропе. Сил, дров, спасительных мыслей — тоже.

Нет, не впервой было Бату терпеть лишения, ночевать на протопленной собственным теплым животом прогалине, укрывшись соленым от пота тулупом.

Но перспектива топить прогалину животом от этого не делалась приятней.

И потом, одно дело претерпевать ради добычи, ради шепотка славы и завистливых взглядов. Совсем другое — когда знаешь, что добыча уже испарилась. Чутье охотника нашептывало Бату — барс снова ушел. Ускользнул. Утек. И упустили его — те самые простофили, которые с рассказами.

«Я бы не упустил», — бормотал себе под нос Бат, гневливо сжимая красный кулак.

Холодало. Снег под ногами начал поскрипывать.

«А ведь без костра недолго замерзнуть».

Бок о бок с ножами на поясе Бата висел сигнальный рог — можно позвать подмогу. Но толку в том? Он отошел от товарищей слишком далеко. Соблазнился свежим круглым следом с ясными отпечатками мякишей, следом молодого барса.

«А все гордыня! Правильно тиран Иогала сынков своих учил. Заноситься — себе дороже. Держался бы своих, не выёживался — не дошел бы до жизни такой… Вот займется сходень — и нету Бата!»

Но судьба над ним сжалилась. Текучий серый пух сумерек уже почти сомкнулся вокруг путника непроглядным коконом, когда он обнаружил низкий, закопченный вход в пещеру.

Чиркнул огнивом.

От этого искристого звука родился огонь, сначала робкий, затем цветущий жарко и уверенно — у предусмотрительного Бата была припасена на такой случай просаленная тряпка.

Пещера оказалась довольно просторной и вдобавок обжитой.

В новорожденном свете факела Бат осмотрел ее и улыбнулся сдержанной улыбкой человека, который честно заслужил свое везение. Его блуждания по горам оказались ненапрасными — он набрел на покинутое жилище отшельника!

Невдалеке от входа был сооружен и заботливо огражден камнями очаг. В дальнем углу желтела изрядная куча соломы, служившая, вероятно, отшельнику постелью. Вот завалиться бы туда, прямо так, прямо сразу!

Под подошвой сапога негромко хрустнуло, и Бат опасливо подобрался. Змея? Крыса?

Нет, нет. Пол был щедро усыпан крошевом торфа и серыми смолистыми артишоками — тонким еловым хворостом. Бат удовлетворенно крякнул: поросенка на этом не зажаришь, но на чай должно хватить.

Он уже собрался было заняться костром, когда вдруг, словно бы повинуясь чьему-то неслышному приказу, оглянулся.

На добросовестно отбеленной известью стене пещеры желтой охрой в черной обводке было начертано: «Океан души не имеет дна. Океан судьбы — берегов. Океан печали — воды».

Читать Бат не умел, что сэкономило ему немало мыслительных сил. Но саму надпись он посчитал хорошим предзнаменованием.

«Не иначе как святой муж тут жил. А не ведьмак какой-нибудь».

По мнению Бата, ведьмак писать на стене не стал бы. Такой нарисовал бы клыкастого, взлохмаченного демона, оскалившегося встречь зрителю. Причем не охрой, а красной человеческой кровью, высосанной из трепещущей жутью жилки невинной жертвы. Бат нахмурил брови и оставил надпись в покое.

Постель аскета Бат нашел сухой и мягкой — он попробовал ее рукой. Тут его ждал еще один подарок: оказалось, соломенное ложе водружено на невысокий помост из горбыля, связанного лыком в некое узнаваемое подобие лежанки.

На этом горбыле можно было изжарить и поросенка, и цельного кабана.

А из сушеного мяса и рассыпчатого пшена, что дожидались своего часа в переметной суме, складывался ужин — топи только снег да дров подкладывай!

Бат так увлекся своими уютными мыслями, что не сразу заметил гнездо серохвостки. Неряшливое, но старательно опушенное изнутри, гнездо было устроено в дуплистом углублении возле самого входа в пещеру.

В гнезде ерзали четверо сонных птенцов. Еще голеньких, но уже зрячих. Они сонно таращились на Бата, искательно вытягивали свои уродливые морщинистые шеи и благоразумно помалкивали.

Своим появлением в пещере Бат подписал всем четверым смертный приговор — мать-серохвостка никогда не возвратится к гнезду после того, как рядом с ним побывал чужак. Такова ненависть горных птиц к человеческому роду.

Бат живо скинул лук, переметную суму, тулуп, стащил мокрые сапоги и принялся разводить огонь.

Ночь снаружи стала чернильно-черной. Лишь изредка одичалый ветер задувал в пещеру снег — словно бы горстями его подкидывал.

Золотистое озеро каши с бурыми лодчонками мяса. Озеро пузырится, облизывает неровные стенки котелка, исходит сырыми запахами.

Босой Бат, по пояс голый, помешивает варево походной ложкой.

Широкое, с кустистыми бровями лицо Бата стало чумазым — отсыревший за зиму горбыль занимался трудно, коптил и пыхтел.

Очаг тоже оказался мокрым, словно бы кто-то нарочно справил в него малую нужду. Вдобавок он был полон золы и черного старого мусора — фруктовых косточек, рыбьих костей, останков убогой глиняной утвари и непрогоревших суковатых головешек. В куче этой — очаг пришлось от нее освободить — Бату даже померещился намек на расколотый череп, не то обезьяний, не то детский.

Когда дрова наконец занялись, пещеру заволокло дымом.

— Эй, полегче, полегче! — Бат машет руками, заслоняясь.

Разомлев от долгожданного тепла, вши, что обитают в швах кожаных щтанов Бата, принимаются трапезничать. Но Бат не спешит.

Привычно почесываясь, он неотрывно следит за тем, чтобы пшено не разварилось в размазню. Вот он похищает ложкой лакомую горку, трепетно снимает с нее губой, вдумчиво пробует сладкие желтые зерна и, бормоча промежуточный поварской вердикт, снова кланяется очагу — взбодрить кочергой угли.

Бат дожидается нужного момента, чтобы приправить варево специями — солнечной куркумой, чихательным черным перцем, горячим имбирем и перемолотым в ароматную пыль листом лавра. Если добавить смесь раньше времени, запах специй испарится, что твой барс. А если опоздать, каша и мясо не пропитаются как следует величавым травным духом. Да-да, Бат был на свой лад гурманом.

Когда приправа и каша сошлись самым гармоничным образом, а костер наконец установился, снаружи, возле входа в пещеру, заскрипел снег.

Бат сам не заметил, как в правой руке у него оказался коротышка Куя, а в левой — долговязый Чамбала. Он привстал, испытывая взглядом снежную чернь входа.

«Кто там может быть? Медведь? Невероятно! Ланка? В такую-то погоду? Да нет. Из наших кто-то? Или из не наших?»

Рука с коротким метательным ножом ушла за плечо, изготовилась.

Рука с длинным застыла.

Бат отступил от костра в темноту — чтобы лучше видеть.

Скрипучая возня снаружи обратилась вдруг деликатным шорохом… А вот и незваный гость!

Юноша был худ, почти не одет и вдобавок стоял на четвереньках. Впрочем, никаким иным образом попасть внутрь жилища отшельника было невозможно — Бат и сам в этом убедился.

Оружия при странном юноше не было. Отсутствие одежды — не считать же таковой набедренную повязку из грубой шерстяной ткани — свидетельствовало о низком общественном положении отрока. Вместе с тем его ухоженная кудрявая шевелюра и гладкая, чистая, жемчужная кожа намекали на некие необычные и таинственные обстоятельства.

Снаружи было по-ночному морозно, но юноша озябшим не выглядел.

«Тоже аскет, что ли? Может, сам хозяин пещеры?»

Бат опустил метательный нож, но с места не сошел. И хотя котелок было пора снимать с огня, Бат решил погодить.

— Чего надо-то? — спросил он.

Вместо ответа юноша обвел пещеру затравленным взглядом и что-то промычал себе под нос. Бат не разобрал — что.

— Чего ты там варнакаешь? Не слышно!

Юноша продвинулся еще на два шага и присел возле костра на корточки. Уперся растопыренными пальцами в землю. И словно бы с усилием что-то проворчал.

— Ты по-нашенски понимаешь?

Юноша согласился — одними глазами.

— Может, ты варвар?

Юноша отрицательно замотал головой.

— Значит, понимаешь. Тогда почему не говоришь?

Лицо юноши искривила гримаса муки. Он широко открыл рот, как будто собираясь зевнуть, но не зевнул, а лишь многозначительно ткнул в нарождающийся зевок пальцем.

Бат сделал два нешироких шага по направлению к гостю. Затем еще два — таких же опасливых. Нет, слишком темно, не разобрать.

— Что там у тебя во рту? — спросил он, а затем, поразмыслив, предположил: — Языка, что ли, нет?

Юноша кивнул.

— A-а… Вот оно что… Языка нету… Так ты, наверное, раб?

Юноша сделал неопределенный жест правой рукой.

— Раб, значит. Беглый, — догадался Бат и, гордясь своей проницательностью, осклабился. К рабам он относился с симпатией. Вероятно, потому, что и сам до изжоги накушался рабской похлебки из дикого риса — подростком его продали на маслодавильню за отцовские долги. Хоть и было это давненько и с тех пор много чего памятного в жизни Бата случалось и даже сидел он в почете, по правую руку, на именинах барона фальмского Семельвенка с цветочной гирляндой до самого пупа, но горькую похлебку из дикого риса и кисленький запах людской забыть не сумел.

— Ты это… Заходи, не стесняйся. Тут у нас ужин поспел. Ты как насчет поесть?

Близоруко сощурившись, юноша покосился на котелок, от которого шел торжественный запах специй и тяжелый запах пригоревшей каши.

— Мать твою за ногу, горит! — темпераментно воскликнул Бат и бросился спасать варево. — Заболтался тут, кашу прозевал! Но это ничего, желудок — не язык. Не разбирает, где горелое, а где сладкое. Я тут подумал, может, оно и лучше — когда без языка живешь. Может, и не чувствуешь, когда потчуют тебе деликатес. Но зато когда говно — тоже не чувствуешь.

Юноша улыбнулся — сначала глазами, затем застенчивой, не открывающей зубов улыбкой. И рассмеялся. Его шипящий смех походил разом и на покашливание, и на шелест осеннего дождя.

«Раш-раш-раш», — слышалось в нем Бату. Странным был этот смех, не вполне человеческим, будто змея по песку прошуршала.

Бат водрузил чернобокий котелок на камень и бдительно обернулся.

Юноша сидел на прежнем месте, сложив руки на коленях, — безмятежный, непонятный. Но ничего вроде бы не замышляющий.

— Вот тебе смешно. А я — ужин запорол. Как тебя звать-то, кстати?

Сделав над собой усилие, юноша промычал что-то невразумительное.

— A-а, ладно, не мучайся… Буду звать тебя Раш-Раш.

Ел юноша жадно, но тоже как-то не по-людски.

Вначале азартно вылавливал разбухшую мясную ленточку, подхватывал ее двумя пальцами, подносил к носу и, лишь как следует ее обнюхав — тяжело, вдумчиво двигались тогда его чувствительные ноздри, — перехватывал мясо губами и уже равнодушно всасывал шматок в рот. Потом тщательно разжевывал его и глотал.

Кашей же Раш-Раш вовсе не интересовался. Вначале Бат думал, это оттого, что нет второй ложки и юноше приходится есть руками. Но не в ложке было дело.

Перед тем как начать игру с очередным куском темной волокнистой оленины, Раш-Раш тщательно очищал его от пшенных зерен, то ли брезгуя, то ли чего-то своего страшась.

— Ты что это? Пшено тебе не по нутру? — не выдержал Бат.

Юноша глянул на него своими цепкими, тускло светящимися глазами, конфузливо искривил рот и отдернул от котелка обе руки.

— Да нет, ты ешь. Ешь что хочешь! Я просто так спрашиваю… Пшено, как по мне, куда вкуснее мяса. Меня вот от мяса вообще воротит. Случается, на нем одном неделями сидишь зимой на промысле… Уже готов кислицу жевать, как козюля. А нету ее, той кислицы. Снег один, елки да сосенки…

В ту ночь Бат был особенно словоохотлив. Немота собеседника как будто обязывала говорить за двоих.

Котелок был опустошен наполовину, когда в черном зеве входа показалась еще одна фигура.

— А можно мне к вам залезть, скажите? — спросил писклявый детский голосок.

Бат едва не поперхнулся. «Людно тут у них, в безлюдных-то горах. Пацаны как летом расхаживают, в одних повязках. Дети ничейные шастают…»

А вот Раш-Раш нисколько не удивился. Как будто только и ждал гостей. Он дружелюбно заулыбался девочке, закивал, замычал.

— Так, значит, можно? — переспросил голос. Теперь уже Бат не сомневался: девчачий.

— Да не прогоним, не боись, — проворчал Бат, прощально облизывая ложку. Он мысленно смирился с тем, что остатки каши и самое вкусное — горелую корку со дна котелка — придется уступить бродяжке. А кем же еще гостья может быть, как не бродяжкой? Не странствующей же принцессой, что отстала от нарядного своего каравана!

Однако при свете костра девочка выглядела барышней. Купеческой дочкой!

На ней была опрятная заячья шуба до середины голени с громоздкими костяными застежками, сапоги из нежной рыжей замши, теплые рукавицы. Только кудлатой мерлушковой шапки с черными атласными лентами, что купеческие дочки завязывают бантом под подбородком, ее костюму недоставало. Чистые белявые волосы гостьи были стянуты шнурком в конский хвост.

Румяное личико девочки не казалось испуганным, напротив, глаза ее любознательно лучились.

— Что вы тут делаете? — спросила она.

— А ты-то сама?

— Гуляю.

— Разве барышням можно гулять по ночам?

— Другим нельзя. А мне можно.

— Это ты так думаешь, что можно. А родители, наверное, думают, что нельзя. — Бат лукаво подмигнул и жестом предложил гостье место рядом с Раш-Рашем. Тот почтительно потеснился.

— Мои родители ничего не думают. Потому что они умерли, — серьезно отвечала девочка и, расстегнув шубку, уселась.

— Сирота, значит, — кивнул Бат. И после деликатной паузы поинтересовался: — Ты это… кашу будешь? Пшенная, с мясом?

— Не буду.

— Да полно тебе ломаться!

— Правда не хочу! Я не голодная! — Девочка наморщила носик. — Я просто тут с вами посижу немножечко. И пойду. Ведь можно?

— Да сиди пожалуйста. Можно даже без спросу — пещера ведь не наша.

— Я знаю, что не ваша. Раньше тут жил один… один мудрец. Это он написал на стене. Но потом его позвала его мама — ну, та, которая живет на небе. И он куда-то ушел. Раньше мы с ним часто играли вместе, было весело. А еще раньше здесь жил другой человек. Плохой. Он рылся в могилах, вытаскивал оттуда кости беременных. Потом вызывал ихних духов и все время их мучил. Чтобы они на него работали. А потом его укусила ядовитая змея, он опух, стал как жаба. А еще раньше тут жили две сестры, они прятались от своего господина. Но потом их нашли и забрали в город. Там, наверное, их убили. А еще раньше тут один чудак жил…

— Раш-раш-раш, — засмеялся юноша, понимающе глядя на девчонку, как будто издавна были они друзьями и он уже знал, какого именно чудака та имела в виду. Но Бата Иогалу отвлек костер, и он переглядок этих не заметил.

— И откуда ты все это знаешь? Родители тебе рассказывали? — спросил Бат.

— Родители мне ничего такого не рассказывали. Потому что они умерли, я же говорила.

— Ну, мало ли…

— Они умерли еще до того, как тех двух сестер нашли!

Бат мысленно оценил возраст девочки — должно быть, никак не больше десяти лет.

«А то и семь. Глазенки совсем уж бесхитростные».

— А давно это было? Год назад? Два? Когда они умерли?

Девочка шморгнула носом, вопросительно посмотрела на Раш-Раша, на лице которого застыла загадочная гримаса, потом перевела взгляд на Бата и наконец ответила:

— Я вам лучше этого не скажу.

— Не скажешь? — Бат потянулся к котелку и подцепил на кончик ложки еще каши.

— Если я скажу, вы сразу испугаетесь.

— Да мы не из пугливых, — отозвался Бат с набитым ртом. — Я, милая моя, даже черного медведя не боюсь! И даже могу влезть ему на шею! И смыкать его за уши. А могу ногой ему поджопник вот такой вот — бамс! — отпустить. И медведь твой кубарем через голову покатится. — Артистично размахивая руками, Бат показал, как именно он управится с медведем.

Девчонка рассмеялась и захлопала в ладоши. Раш-Раш обрадованно закряхтел. И Бат заулыбался. Детское общество ему никогда не докучало.

Как вдруг девочка перестала смеяться и сказала:

— Все равно не скажу. Потому что некоторые слова — они пострашнее черного медведя.

От уверенного тона девочки повеяло потусторонним холодком. Это дуновение, впрочем, Бат поспешил поскорей вычесать из розы ветров своего сознания. Он нервически облизал ложку и заметил примирительно:

— Ну, дело твое. Не хочешь — не говори.

— Да вы не обижайтесь, дяденька. Просто вы такой добрый… Мне так не хочется вас испугать! Лучше спросите какой-нибудь другой вопрос.

— Другой? Ну, спрашиваю, ладно. Как тебя зовут?

— Зовут Елей.

— И где Еля живет?

Девочка снова спрятала глаза и засопела. Раш-Раш принялся шарить взглядом по потолку, где отплясывали свои дикие танцы длинные тени от костра.

— Не хочешь говорить, тогда я сам угадаю. Ты живешь в доме пастуха, возле водопада!

— А вы что, там тоже были? — удивилась девочка.

— Не был. Но мои товарищи говорили, что где-то здесь должен быть водопад. А рядом с ним — пастуший дом. В этом доме, думается мне, Еля и живет. Правильно, Еля?

— Неправильно, — девочка энергично замотала головой, и ее редкий хвостик дважды хлестнул ее по щекам. — Там никто не живет. И в этот дом людям лучше не ходить, потому что там водятся эти… как их… призраки! Честное-пречестное слово! — Она посмотрела на Раш-Раша, словно бы ища поддержки.

Раш-Раш выразил согласие угрюмым мычанием.

— Тогда ты живешь в Птичьей долине!

— Тоже неправильно. В той долине живут только пастухи да ихние бараны. Они глупые, жадные и неопрятные. У них все село воняет шкурами.

— Подумаешь, какая госпожа! Шкурами воняет! Тогда где же ты живешь? Наверное, во дворце?

— Нигде. Я нигде не живу! — мрачно сказала девочка.

— Так не бывает. Все люди обязательно где-то живут. У каждого должен быть дом!

— Неправда. Вот у вас же нет дома — и ничего!

Бат Иогала задумался. В каком-то смысле негодяйка была права. Конечно, случались места, где он задерживался надолго, даже на несколько лет. Но пустить корни у него никогда не выходило, все тянуло его куда-то, и шел он, не столько соблазнившись зверьем да деньгами, сколько самой мыслью о неведомых краях, о свободе.

— Я взрослый. Аты — маленькая. Вот и Раш-Раш тебе скажет, если ты мне не веришь: у каждой девочки обязательно должен быть дом!

— Его зовут не Раш-Раш, — строго сказала Еля. — А Гррссы. И он тоже нигде не живет.

— Правда, что ли? — Бат посмотрел на юношу, но тот лишь усмехнулся и развел руками: мол, понимайте как хотите.

— Что за имен понапридумывали? — задумчиво бросил Бат, вновь набирая себе каши. — Что это за имя для пацана — Гррссы? Я такого и не слыхивал… По мне, так даже Раш-Раш лучше.

— А ему все равно, как его называют. Ему лишь бы не лезли!

— Не лезли?

— Ну да, не лезли. Как еще сказать? — Девочка примолкла, подбирая выражение. — Ну, чтобы никто от него ничего не хотел, понимаете?

— Понимаю, — сказал Бат. На самом деле он ничего не понимал. Но, поразмыслив, нашел-таки объяснение: «Ясен перец! Парень он миловидный, стройный… А баре нынче пошли распущенные, каждый день караван идет через Старый перевал чуть ли не с царем каким. Видят небось красавчика и пристают со своими этими дуростями. Тем более что парень немой, не разболтает никому. Удобно…»

Он снова оделил себя кашей, хоть и был уже сыт.

— А можно мне тоже попробовать? — Еля просительно посмотрела на котелок.

— Так бы и сразу! А то строишь из себя тут непонятно кого. Держи ложку.

Но ложку девочка не взяла. Она вскочила и, широко расставив ноги, встала над котелком — фигуры Бата, Раш-Раша и Ели образовали равнобедренный треугольник. Девочка протянула над варевом руку и быстро-быстро зашептала.

Запахло лавровым листом и имбирем. Причем запах был таким сильным, будто не щепоть травяной смеси высыпал в кашу Бат, но сама пещера была котлом со специями, в который вдруг высыпали Бата, Раш-Раша и Елю.

Щекотный дух черного перца ударил Бату в ноздри, и он громогласно чихнул. Глаза охотника увлажнились.

Тем временем Еля прошептала новую абракадабру, сжала ладонь в кулачок, поднесла кулачок к губам и слизнула невидимое лакомство с растопыренных пальцев. Обсосала мизинец и удовлетворенно зажмурилась.

— Вкусно! — сказала она.

В тот же миг аромат специй растаял без следа. Ни лаврового листа, ни имбиря, ни перца. Сырой запах камня и душный запах птичьего помета вновь вошли в силу.

— Спасибо, дяденька Бат! — сказала девочка и вернулась на прежнее место. — Но только жжется немного внутри, как будто кишки чешутся.

— Раш-раш-раш, — отозвался юноша.

— На здоровье. — Бат утер нос рукой и заглянул в котелок. — Постой, а за что спасибо-то? Ты же ничего не съела!

— Я вообще мало кушаю, — сказала Еля тоном отменно полакомившегося дитяти, и это успокоило Бата. «Может, ей и впрямь пол-ложки — самое то?!» Как вдруг Бату кое-что вспомнилось: — Погоди, как это ты меня только что назвала?

— Дядей Батом. А что? — Зеленые глаза девочки округлились. — Разве не так?

— Так… Да только… Разве я тебе говорил, как меня зовут?

— Говорили!

— Что-то не припомню!

— Ну… тогда не говорили, — быстро сдалась девочка.

— Откуда же ты знаешь, как меня зовут?

— А мне Гррссы сказал.

— Так он же немой?

— A-а, ну да, немой, — задумчиво глянув на юношу, согласилась Еля. — Тогда мне ваши люди сказали. Охотники.

— Ты что же, видела их? Где ты их видела, скажи-ка?

Несложные вопросы Бата загнали Елю в тупик. Она согнулась, уперла локти в колени и уныло оттянула кулаками щеки.

— Не помнишь, где видела? — не отставал Бат.

— Не помню, — буркнула Еля.

— Ну вот… А имя — помнишь… Нехорошо получается. Разве родители… ну, или кто там тебя воспитывает, разве они не говорили тебе, что врать нехорошо?

— Говорили.

— Тогда сказала бы правду. На мне же не написано, что меня Батом зовут!

— Вообще-то написано. Для тех, кто умеет читать. — Девчонка озорно улыбнулась.

— И на каком это месте написано? Может, на этом? — Бат привстал и треснул себя по тесно обтянутому кожаными штанами заду. — Или на этом? — Хлопнул по лбу.

— Раш-раш-раш!

— На том месте, где у вас мысли.

— На голове, что ли?

— Нет, в голове.

— Ого! Да тут передо мной знатная ведьма Елеанирда Косматая собственной персоной! И она умеет читать, что у людей в голове! — сказал Бат глумливо.

— Ничего тут такого нету. Мои друзья читают в голове, как вы в ваших книгах.

— Что за друзья такие? Ведьмацкого, что ли, роду?

— Мои друзья — они духи, — серьезно ответила девочка.

У Бата похолодели кончики пальцев и отяжелел язык. Очень уж не любил он слово «духи». И вдвойне не любил ситуаций, в которых его обыкновенно произносят. Где какое несчастье — всегда духи виноваты. Удавился мужик — дух-самогубец им овладел, бабу свою зарезал — овладел дух ревности. Дом сгорел — духа воздуха не умилостивили. Уд не стоит — не нужно было мочиться под священным деревом, духа прогневал. Духи-духи-ду-хи. «Зато когда что-то путное случается, про духов и не вспоминает никто, мол, тут их влияния нету. Это как тот песняр говорил про войну, что города сдают солдаты, а берут — ихние воеводы…»

— Негоже детям с духами знаться, — осуждающе заметил Бат.

— Раш-раш-раш.

Срок ложиться еще не подошел, да и сна не было ни в одном глазу.

Стоило Бату заикнуться об отдыхе, как Раш-Раш с Елей поглядели на него укоризненно — мол, погоди, погоди!

— Чаю, что ли, сделать? — предложил Бат.

Гости воодушевленно закивали.

— Тогда, Елюшка, ступай на воздух, помой котелок, набери чистого снегу.

Та лучезарно заулыбалась, скинула шубку и в одном шерстяном платье с высоким горлом, свежем, чистом, словно бы вчера сшитом, шустро бросилась к лазу.

— А ты, Раш-Раш, дровишек наломай, а то вышли все… В общем, потрудитесь-ка теперь сами, покуда дядя Бат передохнет. Это будет по справедливости. Ведь я тут среди вас самый старший. И вы должны оказывать мне почтение, почти как царю, — пояснил Бат.

Каково же было его удивление, когда Раш-Раш вместо того, чтобы отправиться доламывать лежанку из горбыля, приблизился к нему, присел на корточки и… растянулся у его босых нечистых ног в земном поклоне.

Красиво сложенное тело юноши прижалось к холодному полу пещеры и застыло, лучась самым первосортным почтением. Словно был Раш-Раш опытным царедворцем, магистром льстивых наук. Наступи ему на голову — он и бровью не поведет, сочтет за честь.

Бат опешил, даже язык прикусил.

На какой-то миг он вдруг почувствовал себя, да-да, тем самым ирверским тираном Батом Иогалой, который, сказывают, восходил на трон по семи ступеням, на каждой из которых лежал плененный вражеский военачальник. Вот так, прямо по военачальникам, и восходил.

Молча созерцал Бат гибкую спину юноши с крыловидными выступами лопаток, скользил взглядом вдоль хребта по жемчужной коже, отливавшей шелковой голубизной, кое-где обросшей белесыми тающими волосками. Ласково ворошил взглядом же серебристые, с серым оттенком, кудри. И любовался бы он так, скользя и оскальзываясь, быть может, еще долго, если бы взгляд его не угодил в овраг свежей рубленой раны с розовыми расходящимися краями. Рана шла наискось от печени до самых ягодиц и была длиной в Батову ладонь. Рана, казалось, кричала о себе во весь голос.

— Да у тебя там хрен знает что на спине! — ужаснулся Бат.

Раш-Раш поднял узкую длинную голову с аккуратными заостренными ушами и жалостливо посмотрел на него. Мол, сам знаю. И страдаю.

— Чего же ты молчишь? Да вставай ты, дурак!

Раш-Раш ловко собрался, присел на корточки. Бату вдруг стало физически больно: не за себя — за него. Эту рану он словно примерил на свою спину.

— Да что ты улыбаешься, как вроде все в порядке?

Раш-Раш прикусил нижнюю губу и застенчиво насупился.

— Вот дурак так дурак, — приговаривал Бат с отеческой укоризной в голосе. — И сидит как ни в чем не бывало! Да так же и сканать можно запросто! Ты знаешь, сколько таких хороших, как ты… — Лицо Бата покраснело, на лбу бисером выступил пот. Он разделал немало туш, но к виду человеческих ран так и не смог до конца притерпеться.

— Вот! — Еля вползла в пещеру с полным котелком снега. Встала. Отряхнулась. — Чаю хочу!

— Да подожди ты! — отмахнулся Бат. — Ты рану у Раш-Раша видела?

— Не-а.

— Вот и не встревай. Раш-Раш твой, если масла сейчас ему кипящего в рану не залить, заболеть может. А потом даже умереть!

— Умереть? — задумчиво повторила Еля.

— Давай сюда котелок!

То ли жаркая еда подействовала на него возбуждающе, то ли самочинно распоясалось воображение, но Бат явственно увидел Раш-Раша, вялого и желтого, с сухой, как старый пергамент, кожей, мятущегося в последней горячке, невнятно мычащего. Перед смертью он, конечно, придет в себя и будет смотреть на них с Елей глупо и радостно, как котенок, которого несут топить…

Бат смерчем носился по пещере, позабыв об усталости, — только бы не дать видению сбыться. Расшвыривая сквернословия, он суетливо искал среди вещей заветную бутылку с лечебным маслом. Нашел. Потом яростно скоблил и мыл собственной мочой котелок. Помыл. Кипятил масло на огне. Пробовал его языком. Добавлял в масло полынь и плесень — их пришлось разжевать в горькую серо-зеленую кашицу. И наконец…

— А теперь, будь добр, не рыпайся, — сказал Бат, прижимая юношу к соломенной подстилке всем своим мужицким весом. — Будет больно — ори! А еще лучше — не ори. Лучше вот эту палку закуси. А ты, — сказал он, обращаясь к присмиревшей Еле, — что расселась, как неродная? Помогай! Палку эту держи, чтоб Раш-Раш твой ее не выплюнул, когда я в рану масло лить начну.

— Он не Раш-Раш, а Гррссы!

— Да какая разница?!

Девочка присела возле головы Раш-Раша и вцепилась своими розовыми ручонками в палку, которая, как великанские удила, раздвинула юноше рот. Зажмурилась.

Левой рукой Бат прижал сильную, длинную шею раненого к земле, а правой, на ней была рукавица, поднял дымящийся котелок, прихватив его за край, примерился…

— Беда-беда, — бормотал Бат, разглядывая края раны. Те уже успели обрасти серым, всем бывалым охотникам знакомым, нечисто пахнущим налетом, не сулящим раненому ничего хорошего.

Масло агрессивно зашипело. Содрогнулась мышца. Раш-Раш всем телом рванулся.

— Не рыпайся, кому сказано! — прорычал Бат и, стараясь не растерять хладнокровия, разом вылил остатки масла.

Хрустнула палка. Раш-Раш пронзительно заорал.

— Ма-а-а-а!

— Заткнись!

— Мау-у-у!

— Заткнись же!

Раскаленное масло заполнило красный овраг до краев.

Бат с облегчением выдохнул, Еля осторожно открыла один глаз.

Даже Раш-Раш перестал вопить.

Благодаря всех подряд богов, Бат отстранился. Отер со лба пот и оглядел творение рук своих.

Рана вела себя престранно. Вместо того чтобы налиться дурным соком, накалиться (как это всегда случалось с ранами, что прежде врачевал маслом Бат), она словно бы переродилась. Искривилась дурным подобием человеческого рта. Ее края обратились губами, каемчатыми, твердыми, а внутренность — гнойная и зеленоватая — языком. Губы растянулись в бандитской недоброй ухмылке. Затем сошлись в трубочку, да так, что язык высунулся из кольца плоти как начинка из пирога, что в Хелтанских горах зовется «пальчиком». Тут же губы морщинисто сомкнулись, язык пулей вылетел из них и прилипчиво чвакнул о неровный потолок пещеры. Он повис на нем соплей, но не удержался и упал прямо в костер.

Пламя ответило на это вторжение высоким снопом искр и недовольно отрыгнуло тяжелым чадом.

— Оба-на, — прошептал Бат, поднимаясь на ноги.

— Так и надо, — прокомментировала Еля.

Бат уселся на свое место и закрыл глаза.

От увиденного, да и вообще — от всего — ему стало не по себе.

Вечер, который начинался так обыденно — случайная пещера, неподатливый горбыль, растущий костер, золотая каша, — становился… становился… да каким же он, Хуммер его раздери, становился? В общем, правильного слова для описания вечера Бат так и не подобрал.

Душа его негаданно затрепетала — почти как когда песняр сказывал о Бате Иогале, ирверском тиране. На этот раз, однако, не мраморнолицый гений истории задел его своим крылом. Но какое-то новое, совсем незнакомое высокое существо — ведь это оно привело к нему на огонек и невероятную девчонку Елю, и ее дурковатого, но вместе с тем наделенного какой-то звериной, неподдельной привлекательностью приятеля. Чего желает это существо, кровавой жертвы или поклонения добрым делом, да и желает ли оно чего-нибудь, кто разберет?

Будь на месте Бата младой дворянский сын, в шелковых подштанниках и белой рубахе с кружевными рюшами, он непременно спросил бы себя, упоенно покусывая кончик писчей палочки: «А вдруг я схожу с ума?»

Прошел еще час.

Бат и Еля пили земляничный чай, отдававший лечебным маслом, по очереди отхлебывая из походной деревянной чашки.

Чинно орудуя тряпицей, присыпанной золой из костра, Бат наводил блеск на чеканную рукоять Чамбалы (обласканный первым Куя сиял на соседнем камне). Баловница Еля пошевеливала кочергой жаркий шар красных углей.

Звуки нелепых деревенских песен, которые она напевала себе под нос, нехотя отражались от высоких сводов пещеры.

Лежал на соломенном ложе обмертвелый, бледный Раш-Раш — лежал, не поднимая головы.

— Ему, наверное, очень больно, — сочувственно сказала Еля.

— Еще бы! Такую дыру в боку пропороли! — откликнулся Бат. — Но без масла было бы хуже. И кто это его так, не знаешь?

— Наверное, люди из той долины… Ну, где такой красивый дворец. В нем еще княгиня живет. Они хотели его поймать. Но у них не получилось! Только ранили! Так уже было несколько раз…

«Точно, беглый раб», — подумал Бат.

— И когда они его в покое оставят? — по-взрослому тяжко вздохнула Еля, ковыряя землю носком сапожка. — Вот бы их всех сходень завалил! Тогда другим неповадно было бы…

— Да разве можно так говорить, милая моя?! — На Бата нашло воспитательное настроение. — Ведь это люди живые! А ты им смерти желаешь! Да еще и такой страшной!

— Может, и нельзя. Но мне Гррссы жалко.

— Небось если бы ты сходень увидела настоящий — не говорила бы так. А только маму с папой звала. Кричала бы: «Спасите-помогите!» И клялась на хлебе, что больше никому такого желать не станешь!

— Ха-ха! Да я сходней этих, дяденька Бат, и побольше вашего видела, если хотите! — Зеленые глаза Ели азартно сверкнули.

— Ну-ну.

— Не верите?

— Не верю!

— А вот и глупо! Потому что если сходень сейчас пойдет, вы его больше моего испугаетесь. В тысячу раз!

— Как же, — не отрываясь от тряпицы, бросил Бат.

— Не верите? — Недоверие уязвило ее чуть не до слез. — Тогда на что поспорим?

— Да на что хочешь!

— Тогда на этот нож! — Еля указала на коротышку Кую, но, что-то свое в уме взвесив, тут же добавила: — Или лучше на тот. — И указала на Чамбалу.

— Да пожалуйста, спорь! Только где ты сейчас сходень найдешь, милая моя? Холодает… Сходень — это тебе не снежная крепость. Его нарочно не сварганишь.

— Ах не сварганишь?! — Девочка задыхалась от возмущения.

Они так увлеклись разговором, что не сразу заметили Раш-Раша, который поднялся с лежанки и теперь как ни в чем не бывало сидел на корточках в пограничье света. И слушал.

— Неужели оклемался? — Бат удовлетворенно поскреб щетинистый подбородок.

— Вот он и будет нашим судьей! — провозгласила Еля.

Бат вопросительно заломил бровь.

И тогда легкая, словно годовалая ланка, Еля скакнула в костер и резво топнула левой ногой. Прыснули искрами угли, и пещера враз наполнилась разноцветными, разновеликими огненными мошками и мотыльками — переливчатыми, перламутровыми, слепящими.

Бат заслонился рукой…

Когда он открыл глаза, пещера, очаг, котелок с чаем — все пропало, ушло.

Он стоял на вершине горы, формой и цветом напоминавшей сморчок-переросток. А рядом с ним, раскинув руки встречь дюжему ветру, ветру небес, но более уже не земли, приплясывала Еля — в своем шерстяном платье, без шубки.

— Раш-раш, — послышалось за плечом. Бат обернулся. Да, юноша тоже был здесь.

Бат огляделся.

Полная луна — близкая, почти ручная, стояла еще низко. Ее маслянистым светом щедро были облиты соседние вершины — такие же лысые, облые.

Пониже, там, где начинаются сланцы — недомерочные березки-рябины да можжевельник, — раскинулась ватная перина облаков, кое-где уже порванная ветром. В прорехи виднелись вершины пониже, ущелья, тропы, кривой лес.

Ветер переменил направление.

И, словно дождавшись условленного сигнала, Еля закричала, обращаясь к пустоте.

Закричала хриплым, недетским голосом — воронье карканье, а не крик.

Но Бат лишь равнодушно пожал плечами. Елина поза, Елина гримаса и даже ее хриплый вопль — это казалось ему почти естественным, почти правильным. Почти не страшным.

Тем временем ветер продолжал капризничать — теперь он обратил свою мощь на восток.

Сильный, беспардонный, напирающий в спины, он свистел в ушах, сбивал с ног. Но — и здесь Бату снова нужно бы удивиться — он не чувствовал холода. Хотя был бос и не одет.

— Чего мы ждем? — спросил Бат, старательно отталкивая от груди накатившую вдруг плотную, живую волну страха, которая, впрочем, далеко не ушла, но обратилась звездчатой россыпью, фейерверком стрельнула в ночное небо да там до поры и замерла, на все нахально глазея.

Увлеченная невидимым Еля не ответила. Казалось, она Бата просто не слышит.

Охотник подошел к девочке вплотную и требовательно привлек к себе. Еля посмотрела на него снизу вверх мутным, пьяным взглядом.

— Что еще? — дерзко спросила она.

— Чего мы ждем? — повторил Бат.

— Мы ждем сходня! — Еля вырвалась и оттолкнула Бата.

— И долго еще ждать?

Бат был готов поручиться, что если бы не мытарь-ветер, взымавший по звуку с каждого созвучия, за спиной его послышалось бы «раш-раш-раш!».

— Долго еще ждать? — спросил Бат, обращаясь к юноше, который завороженно смотрел туда же, куда и Еля, то есть — в никуда.

Но ответила ему Еля:

— Мы уже на нем! Смотрите! Мы уже еде-е-ем! — И Еля засмеялась ликующим, захлебывающимся смехом, в котором много было от оргии и совсем ничего — от детских забав. — Едем!

Снег под их ступнями дрогнул. Заворчал. Заерзал. Словно бы какая-то сила нехотя его одухотворяла — так, неспешно, но неотвратимо, превращаются в экстатические волчки храмовые медиумы, когда их телами овладевают духи божественных танцоров.

Тут же снежный корж неспешно тронулся вниз по отлогому склону — набирая скорость, наращивая мощь.

— Хотите, я дам вам свою руку? — спросила Бата Еля.

— Зачем?

— Ну, вам же, наверное, страшно…

— Нет, — сквозь зубы процедил Бат.

«Да», — признался он сам себе.

— Как хотите, — загадочно улыбнулась Еля. — Когда будет страшно, вы сразу берите мою руку. А то ведь от страха, как от раны, можно тоже умереть. Вы меня слышите, дяденька Бат?

Снежный остров, отливающий аквамарином неземных морей, нескладно лавировал в мутных потоках лунного света. Он полз вниз, путаясь амебными ножками в своем шлейфе из зловещего гула и снежной пыли. Полз в самую гущу рыхлых облаков, что походили на присыпанные серой свинцовой пылью сбитые сливки. Исподволь склон горы становился все круче, сходень — все массивней.

На спине острова, будто на льдине утки, что заплутали по пути на спасительный юг, стояли золоторусая девочка, тщедушный, долголягий отрок в набедренной повязке и крепкий нестарый охотник с оплывшим, крупным лицом.

Ветер лизал кудри юноши, разбирал на сальные прядки черную, с проседью и залысинами, шевелюру охотника и, не выпуская из своих прозрачных пальцев, раскрывал веером жидкий девчонкин хвостик.

Вдруг остров притормозил, уткнувшись брюхом в гигантский скальный нарост, и вся троица повалилась на спины — впрочем, устоять на ногах не сумел бы даже канатный плясун.

Послышался высокий хохот девочки и беззлобная охотничья ругань. На миг стало тихо. Но вот снежная лава поползла дальше ухабистой своей дорогой, и снова загудело, затряслось.

Сначала Бат Иогала смотрел во все глаза. Пытался понять, объяснить или хотя бы запомнить.

Но потом пытаться перестал. И его сознание обратилось пустым сосудом, в который чувствам вольно заливать что угодно: глазам — белое мельтешение, сердцу — нездоровую свою стукотню, ушам — славные звуки лютни. Пальцам же — тающую, дразнящую кожу снежную прохладу.

Славные звуки лютни…

«Трень-трень-трень». Бат прислушался.

Приятное мужское сопрано ведет мелодию. Язык песни кажется Бату знакомым, но что это за хряскающее, звенящее согласными наречие — наверняка не сказать. Да и откуда льется эта музыка? Звуки долетают сзади. Но повернуться и посмотреть, откуда именно, у бедолаги Бата, зачарованного, завороженного превращениями снежного острова в снежного слона, а слона — в дракона, забавы ради спускающегося на заду с горы, просто нет мочи.

— Раш-раш-раш, — смеется обочь юноша.

— Здорово! — вопит Еля.

Сопрано за спиной оканчивает куплет, и два новых голоса — басовитый и тенорок — принимаются наперебой нахваливать певца. Тут наконец Бат решается обернуться.

Что ж, на спине сходня путешествуют не только Еля, Бат и Раш-Раш.

Позади, тоже на снегу, устроились еще четверо незнакомцев в пестрых громоздких платьях с широкими рукавами. Недобрым лиловым сиянием окружены их фигуры.

Грузный мужчина в возрасте, назойливо разодетый, с развращенными, влажно блестящими губами, в высоком сиреневом тюрбане, сидит, подобрав под себя короткие толстые ноги, на подушке с кистями. Рядом с ним в подобострастных позах — трое молодых людей придворной наружности.

Один настраивает свою лютню, уложив ее на колено.

Другой, полный, женовидный, деликатно прочищает горло — видать, снова готовится петь.

Большеглазый, с упрямым выражением этих глаз, третий, стоит на коленях позади важного толстяка в тюрбане и через батистовую рубаху разминает ему плечи — хладнокровный, непроницаемый.

Все четверо ведут себя почти непринужденно и старательно не замечают оборотистого хаоса, что вокруг правит. Будто не несется грохочущая снежная река по крутому склону, не трещит примятый ее сносящим препятствия бегом приземистый уродливый лес. Если бы не ветер, что задавал хорошую трепку рукавам их одежд, и впрямь можно было бы подумать, что не несется и не трещит.

Ряженая четверка не отпускала Бата.

Евнух снова запел в лад лютне. Лицо того, что в тюрбане, замаслилось — правда, не ясно, от сладостных ли созвучий или от умелых тычков массажиста, а Бат все разглядывал их чудные платья и словно бы старинные лица.

В крое одежд Бат не разбирался, но между лицами быстро прочертил зыбкие легато несомненных сходств. С одной гусиной попки срисованы были их подбородки, вполголоса перекликались узко посаженные глаза, а носы, острые, чуть раздвоенные на конце, ни на что не походили, кроме как друг на друга.

«Видать, отец и сыновья, — догадался Бат. — Но зачем они с нами? Откуда? Ведь на вершине не было больше никого?»

Бат, привыкший примечать и по приметам проведывать самое важное, увлекся тем, который играл на лютне.

Быстры, искусны сновали пальцы музыканта. Но глаза его не смотрели на струны. Они вообще никуда не смотрели, незрячие, лишние.

«Певец — евнух. Лютнист — слепой. А третий сын — что?»

Сопрано дотянуло куплет и смолкло. Выплюнул что-то поощрительное толстяк в тюрбане. Лютня опустилась на гулко дрожащий снег. И только упрямец с непроницаемым лицом разминал батюшкину жирную спину, не изменив даже ритма.

«Третий — глухой», — прошептал Бат.

И тут стало ему тошно и холодно, как никогда, ни разу не бывало в его жизни прежде. Даже когда по осени тонул он в жидкой, хваткой, утробно чавкающей трясине, ступив по недосмотру с тропы, было ему веселей.

Ибо в музицирующей четверице признал он баснословного ирверского тирана Бата Иогалу и его злосчастных сыновей. Тех самых, чьи тела, высушенные веками и, кстати, мастерами бальзамического дела, цветом походящие на старую карамель, а запахом — на аптеку, заточены в знаменитом мавзолее, со стен которого смотрят на мир тысячи пустых глазниц; выбеленные временем человеческие черепа ведь тоже умеют смотреть…

Бат знал: уроды стекаются к тому мавзолею со всего света, чтобы там от зари до зари выпрашивать себе исцеление и платить втридорога за каждый хлебец. Но мавзолей — он далеко. А эти четверо — тут. И все как будто живые… Но что значит «как будто»?

Дрожа всем телом, Бат отвернулся.

Рядом с ним размахивала руками и во все горло радостно визжала Еля. Скалился, расшвыривая лепкий, желтушный лунный снег тихоня Раш-Раш. Парочка была окрылена, взбудоражена безумной ездой — для них, не исключено, не только безумной, но и привычной. И, уж конечно, до поглощенных музыкой призраков не было им, беспечальным, никакого дела.

— Дай мне свою руку, Елюшка, — ноющим, покорным голосом попросил Бат и шепотом добавил: — Прошу тебя.

А потом был скальный карниз, открывающийся в темноокую бездну, — с него-то и сверзился гигантский белый слизень на всем ходу, — было и кувыркание в воздухе, и льдистая пыль, от которой не продохнуть. Не отпуская руки охотника, отрывисто хохотала Еля, спиной летящая в пушистую пропасть. Угловато размахивал руками-крыльями, а когда наскучивало — совершал акробатические перевороты оказавшийся в воздухе ловким, словно кот, Раш-Раш. Вразнобой голосили сыновья ирверского тирана. У самых глаз Бата пронеслась ношеная меховая рукавица — неужели та, которую подарил он песняру?..

Бат Иогала с усилием закрыл глаза — сосуд его души был полон выше края, не пошла бы трещина…

Проснулся Бат Иогала поздно. Снаружи оглушительно чирикали птицы — так громко бывает только в марте.

Кряхтя и почесываясь, он встал с соломенной лежанки, ухнул, потянулся.

Что было потом — после того, как падение в воздушную бездну окончилось безболезненным приземлением в-непонятно-куда и он перестал орать, — Бат помнил смутно.

Кажется, они отправились спать на соломенное ложе.

Залегли «валетом»; то есть как ложились, Бат совершенно не помнил, память сохранила лишь одну картину: они уже лежат. Он — головой на север, Раш-Раш и Еля, обнявшая белую сутулую спину Раш-Раша, — головами на юг. Помнил он еще, как Еля все никак не желала угомониться: шумливо щекотала Раш-Раша, егозила, толкала его, Бата, под ребра своей маленькой ножкой в ворсистом шерстяном чулке, а он, для порядку сердито, прикрикивал на безобразников, хотя пару раз и сам, кажется, не выдержал, сорвался в неуемный гогот, словно одержимый смешливым духом. Впрочем, за последнее Бат не мог поручиться…

Хоть и спал он долго, но той ядреной первородной бодрости, что необходима охотнику по утрам, не чувствовал.

«Старею, маттьево».

Он прошелся по пещере взад-вперед, просто так, без всякой цели. Пнул пустой котелок.

Ни Раш-Раша, ни Ели в пещере больше не было. Но куда они подевались, Бат себя не спрашивал.

Пожалуй, ответа на этот вопрос он знать и вовсе не хотел. Как не хотел знать наверное, а правда ли, что призраки те были Ба-том Иогалой и его сыновьями.

Взгляд охотника упал на пригорюнившуюся бутылку из-под масла, теперь пустую, и тотчас ему мучительно, невероятно захотелось снова оказаться рядом с Елей и Раш-Рашем. В объятиях чудной ночи, где все так зыбко и страшно, но где с души словно бы сходит короста, высвобождая живое, главное. Бат даже поймал себя на мысли, что его, как зверя, подманить теперь можно запросто на Елин благодейственный хохот да на «раш-раш-раш», как дикую рысь — на поддельный мышиный писк.

«Может, если подождать до темноты, они снова появятся? И все будет как вчера? Или что-нибудь новое, странное будет?» Но эту мысль Бат тоже прогнал. Ненужная она была, больная.

Бат выполз из пещеры в солнечный, звенящий капелями день и вдохнул полной грудью.

Тут, пред ликом высокого горного солнца, мысли его понемногу приобрели обычную плавность.

«Да чего это я в самом деле? Не было никакой горы, никакого сходня не было. Просто легли мы спать, вот мне вся ерундовина эта с призраками и приснилась».

Он зачерпнул горсть снега, поднес к губам и жадно лизнул. Холодная влага его освежила. Преодолев лень, он растер снегом лицо и грудь.

«А может, и Ели с Раш-Рашем вовсе не было. Может, они мне тоже примерещились. А что — бывает всякое!»

Звучало это если и не правдоподобно, то по крайней мере успокоительно.

«Вот сейчас позавтракаю — и вниз. Не то наши меня в покойники запишут. Решат, что под сходнем пропал, — подумал Бат, но тут же себя поправил: — Хоть и не было никакого сходня».

С такой правдой жить было легче. Бат уже почти уверовал в то, что видел причудливый страшный сон, когда обнаружилось, что короткого ножа Куи в пещере больше нет — так же, как и щегольских его с эмалями ножен.

«На Елином месте я выбрал бы Чамбалу», — усмехнулся Бат, впервые в жизни проспоривший дорогую вещь.

Завтракать он вскоре передумал — без Ели и Раш-Раша пещера казалась тоскливой мокрой дырой. Да и надпись глядела со стены форменным чернокнижным заклинанием, буквы которого сейчас потекут человечьей кровью.

Когда Бат начал собирать вещи, птенцы серохвостки отчаянно запищали, как видно, от голода.

Смутно вспомнилось Бату, что перед тем, как забраться в солому, сердобольная Еля пыталась накормить несчастных сухой олениной из Батовых запасов. Но сиротки, конечно, съесть ее не сумели. Им бы чего помягче, посвежей. Еля даже размачивала оленину в холодной воде, но потом бросила этот напрасный труд.

Что ж, два птенца к утру окочурились.

Они лежали на краю гнезда, свесив дряблые шеи с пупырчатыми лысыми головами, — так на верхней кромке балаганной ширмы отдыхают тряпичные куклы, из которых артист вынул всемогущие свои пятерни.

Двое их братьев, все еще живые, не обращали на морщинистые трупики своего птичьего внимания. Напирая на них грудью, они тянулись к Бату и выпрашивали, умоляли.

Тут на Бата нахлынула какая-то невероятная, неохотничья совсем жалость. Словно бы весь страх и весь трепет вчерашней ночи в эту жалость утекли.

Он присел над гнездом, аккуратно вынул оттуда мертвеньких и, уложив на камень почище, разделал тела Чамбалой на множество мелких кусков. И тотчас бережно скормил шматки нежного розового мясца сиротам.

Птенцы жадно, отрывисто глотали, нисколько не смущаясь происхождением завтрака, или скорее об этом происхождении не подозревая. А когда наелись, сразу уснули.

Доброе дело было сделано, и Бат уже собрался уходить.

Но снова передумал.

Он уложил гнездо вместе со спящими птенцами в свою переметную суму — в тот карман, где без мошны с зерном и бутылки с целебным маслом стало свободно.

Конечно, символичней было бы взять птиц за пазуху. И ка-кой-нибудь сентиментальный барчук в шелковых подштанниках и рубахе с кружевными рюшами так и сделал бы. Но Бат знал: когда дурачки выйдут из сытого обморока и начнут с перепугу в валкой темноте возиться, их молодые, но уже достаточно твердые клювы непременно порвут ему грудь до самой кости.

В пяти шагах от пещеры, на небольшом пятачке, отгороженном от бездны зубьями белых валунов, девственный ночной снег был примят и изрядно затоптан, будто утолока там случилась — не то между людьми, не то между людьми и зверьем.

Затаив дыхание, Бат присел на краю поляны и прищурился.

«Так-так-так… Кто тут у нас порезвился? Ага. Нога детская. В сапожке. Да это же Еля! А это чьи растопырены пальцы? Раш-Раша, точно его. А это чьи следы? Батюшки, неужто барс! Да крупный какой! Откуда взялся? И что он тут только делает? Все верно, барс, отпечаток ясный, не хуже вчерашних. Тот же барс, тот же самый! А тут он что, на спине валялся? Блох гонял? — Бат осторожно поднял клок нежной голубоватой шерсти. — А тут? Господа хорошие, а куда Раш-Раш-то подевался? А Еля куда?»

На последнюю головоломку Бат немало потратил времени.

Хотя ее решение вырисовывалось еще на той поляне, ведь все следы на него недвусмысленно указывали. Собственно, время ушло именно на то, чтобы это решение признать, принять его.

«Это что же получается? Что Раш-Раш и был этим барсом? И рана его, может, той раной была, что товарищи мои ему подарили? И что Еля на нем разъезжает, как на коне? А след такой тяжелый у барса делается оттого, что Елю он на себе везет? А чего разъезжает-то? Хозяйка она ему, что ли? Или просто подружка? Да… Дела-дела…»

Спускаясь вниз по снежной целине склона, Бат обкатывал в уме свои следопытные выводы. Но как он ими ни крутил, оставались они теми же.

«А ведь мог бы и сразу догадаться, что Раш-Раш этот — не человек. Уж больно глупенький».

Вот уже показалась Птичья долина, что служила словно бы приглашением в другую, дальнюю, с шелковым именем «Шафранная», где дворец, зверинец, баня и мягкие перины.

При виде розовой дымки над Шафранной долиной встала у Бата перед глазами молодая княжна — такая же плавная, дымчато-розовая.

Небось взглянет на него так капризно и, задумчиво прижав палец к виску, молвит с жеманным трагизмом, на столичный манер: «Как же это, любезный Бат, выходит, снова с барсом ничего не получилось? А ведь я так на вас рассчитывала, так рассчитывала…»

Может, от щедрот душевных велит отсчитать ему пять тертых монет — за участие в охоте. А может, и не велит…

Но неохотно думалось Бату Иогале о княжне и ее деньгах. В конце концов, Еля и Раш-Раш стоили всей казны Ее Светлости. И императорской тоже.

«Видать, далеко уже ушли, может, что и к самому водопаду», — с нежностью подумал Бат Иогала.

Русоволосая девочка и дюжий голубой кот следили за удаляющейся фигурой с вершины горы Поцелуйной и на свой манер озорно переглядывались. Время от времени Раш-Раш оборачивался, изгибал шею, струной вытягивал пушистый хвост и, выпростав шершавый язык, тщательно вылизывал свой правый бок, покрытый гладкой, с серым отливом шерстью. А Еля лепила снежки, швыряла их вниз.

И были они красивее снега, легче пуха, серебристей серебра.

Роман Афанасьев
ЗНАК ЧУДОВИЩА

Когда лес раздался в стороны, открывая вырубку и первые деревенские дворы, Сигмон с облегчением вздохнул. Он уже предвкушал, как завалится на печь и зароется с головой в подушку. Готов был даже довольствоваться охапкой соломы — лишь бы сверху не капал дождь и от земли не тянуло холодом.

Под неумолчный гомон деревенской живности и восторженные крики детворы курьер поехал по широкой улице, тянувшейся через всю деревню. Она вывела его на деревенскую площадь с колодцем. У сруба стояли трое крепких бородатых мужиков и откровенно разглядывали гостя. Пялились во все глаза, если говорить без обиняков. Сигмон направил коня к ним, полагая, что почетного караула с фанфарами ждать не стоит.

Навстречу шагнул кряжистый мужик лет сорока. Был он невысок, не так широк в плечах, как остальные, но зато упитан и одет лучше земляков. Да и вид имел солидный: подбородок чисто выбрит по городской моде, а шикарные сивые усы завиваются кольцами едва ли не до ушей.

— Здрав будь, господин военный, — сказал усач. — Я староста деревни, звать Потгон. По делу к нам в Холмовицы или проездом?

— Проездом, — отозвался Сигмон и спрыгнул в бурую пыль. — Найдется где переночевать?

— Отчего ж не найтись, — сказал староста, щурясь на мундир гостя. — А кто вы сами будете, куда следуете?

— Сигмон Лa Тойя, курьер второго пехотного вентского полка, следую в Пасам с поручением, — отчеканил Сигмон, не упустив случая подчеркнуть, что находится на службе.

Староста моргнул и почесал нос. Мужики за его спиной зашептались: служивым людям было предписано оказывать всяческое содействие, о том помнили все.

— Мне бы переночевать и дорогу узнать, — добавил Сигмон, понимая, что деревенские опасаются за своих коней. Гонец на службе вправе потребовать любого, какого захочет.

— Заходите ко мне, господин военный, — сказал Поттон, довольно разглаживая усы. — Пройдемте в дом. Как раз Мариша на стол собирает.

Угощение пришлось как нельзя кстати. Стол был накрыт богато, словно здесь ждали гостей. Жареная курица с румяной корочкой и густой подливой, посыпанная от души зеленью, занимала почетное место в центре стола. Впрочем, и другой снеди хватало.

— Хорошо живете, — бросил Сигмон старосте.

— Не бедствуем, — согласился тот и предложил садиться за стол.

Его жена, длинная и тощая как жердь женщина, едва успевала подавать тарелки со снедью. Ей помогала дочка — симпатичная девица на выданье, с пшеничными косами и озорными синими глазами, поглядывавшая в сторону Сигмона. Один из таких взглядов перехватил староста, нахмурился и велел оставить их с гостем наедине. Женщины ушли из горницы, но Сигмон успел поймать еще один взгляд синих глаз.

— Ну, стало быть, — сказал староста, — в Пасам путь держите?

— Точно так. Решил срезать дорогу, да, похоже, заплутал.

— Отчего ж, — буркнул Поттон. — Верно все. Отсюда на юг три дня конному, потом свернуть у Сивого луга на запад, а там рукой подать до Пасама.

— Отрадно слышать. Этой дороги я не знаю, пришлось положиться на совет. Но на дороге было пусто.

— Бывает. Сейчас у нас работы много, в город редко кто ходит. Вот через седмицу, пожалуй, народу на дороге прибавится.

Сигмон опустил глаза и уставился в кружку с пивом. Староста все бормотал, рассказывая про загадочный Сивый луг, но курьеру не было до этого никакого дела. Все, что было нужно, он уже узнал и теперь вспоминал голубые глаза и пшеничные косы дочки Поттона. Погружаться в обсуждение дел деревенских он не хотел — даже из вежливости. Но, заметив, что староста дожидается ответа, кивнул.

— Спасибо за угощение, — сказал курьер. — Давно так вкусно не ел.

— А на здоровьице, господин военный. Вы, ежели не ослышался, из Вента?

— Точно так.

— Значится, про нас вряд ли слышали. Про деревню-то, про Холмовицы?

— Не слышал. А что?

— Да писали мы в Меран, господину Страмону, городскому главе. А ответа нет. Жаль, что вы не из Мерана. А то, может, слышали про наше письмо?

— Не слышал. А что случилось? — спросил курьер.

— Донимает нас, понимаешь, колдун. Живет тут недалеко, под боком, почитай, да насылает на деревню тварей. Сначала скотину изводил, потом, слышь, и до мужиков добрался.

— Ага, — глубокомысленно заметил курьер. Он понял, что ему придется выслушать одну из деревенских баек, сильно разбавленную жалобами на тяжелое житье-бытье. Впрочем, вечер только начинался, пива и закуси еще в достатке. Почему бы нет?

— Он пришел лет десять назад с севера. — Поттон хлебнул пива и намочил в пене левый ус. — Маг то бишь.

— Как же маг, — удивился Сигмон. — Колдун?

— Тогда, стало быть, маг это был. Самый настоящий, по всему видать, из коллегии магов. Из Мерана, а то даже из Вента.

— Так все же маг или колдун?

— Вы, господин военный, уразумейте: пока он служит королю и людям — он маг. А как пакостить начинает, то сразу колдун.

— Ага, — только и сказал Сигмон.

— Пришел, значит, с севера. И сразу ушел за лес, к холмам. Дом построил. Магией, стало быть. Много лет не было от него вестей. Он к нам не лез, мы к нему. Но полгода назад — началось.

— Что началось? — переспросил Сигмон, заметив, что староста крепко задумался.

— Неприятности, — веско уронил староста и йаполнил кружку пивом.

Сигмон поступил так же.

— Неприятности начались полгода назад, — повторил староста, словно припоминая, что именно случилось. — Задрали насмерть корову старой Мерены. Потом курей передавили, лошадь у меня задрали. И главное — следов никаких.

— Может, медведь? — предположил Сигмон.

— Какое там. Медведей тут нет. Да и следы от медведя — слепой заметит.

— И все же…

— Когда пятую корову задрали, наши мужики взбеленились. Особо кумовья Тимор и Панаш — их это корова была. Ну и устроили засаду, стало быть. В лесу козу на ночь оставили, вроде заблудилась, а сами за ней следить. Все честь по чести. Думали, что волчара умный объявился. Бывает такое.

— И как, поймали?

— Нашли мы их утром. Подранных в клочья. Тимор к вечеру умер, а Панаша откачали. Он-то про нечисть и рассказал. Вроде как ночью напала на них тень, обличьем на человека похожая, но с когтями. И так быстро бегала, что и не рассмотрели они ее толком. Не успели. Одно слово — нечисть.

— А что колдун?

Староста хмыкнул, хлебнул пива и уцепил с блюда кругляш кровяной колбасы.

— Мы сразу смекнули, что нечисть от колдуна. Тут до него отродясь такого не видели. Собрались мы кучей и двинули к нему в гости.

— И что? — заинтересованно спросил Сигмон, предвкушая, как поведает эту историю Трегору, охочему до баек.

— Поссорились мы. Напустился он на нас как цепной брехун. Он, вишь, жизнь положил на борьбу с нечистью, не нам его винить. Стало быть, знать ничего не знает. Ну, поругались мы маленько и разошлись.

— И все?

— Какое там. Нечисть за людей принялась. За последний месяц двоих прикончила. Теперь не дерет — кровь пьет. Ходили мы еще раз к колдуну, грозились, а он нас в ответ огнем пугнул. Вот мы в город и отписали. Только ответа все нет, хотя, почитай, две седмицы прошло. Я как вас, господин военный, увидел, подумал, что вы по нашему делу.

Поттон замолчал. Сигмону вспомнились голубые глаза дочки старосты, и он крепко задумался, пытаясь припомнить, что там Трегор рассказывал о сеновалах.

— Так, стало быть, поможете нам? — спросил староста, подливая пиво в кружку гостя.

— Что?

— Я говорю, сходите к колдуну завтра? Потолкуете с ним? Нас-то он теперь и близко к дому не подпускает.

— И о чем с ним толковать? — спросил Сигмон, отодвигая наполненную кружку.

— Ну, спросите про нечисть-то. Может, испугается колдун, притихнет. Вы — человек военный, на службе. Ему, чай, такой интерес не с руки. А наша весточка тем временем дойдет до кого надо.

— Не знаю, не знаю, — протянул Сигмон, не решаясь напрямую отказать старосте.

Связываться с колдуном ему не хотелось. Расследовать такие случаи — дело коллегии магов, а не военных курьеров. Тут мечом делу не поможешь, будь ты хоть первым клинком королевства. С другой стороны, приняли его в деревне хорошо, по всем правилам. Отказать хозяевам в просьбе — обидеть. Тем более что она на первый взгляд пустяковая. Просто сходить к магу, поговорить с ним. Но дело в том, что не маг то — колдун.

— Просто поговорите с ним, господин Сигмон, — не отставал староста. — Не обидит он вас, забоится военных.

— Обидит! — выдохнул курьер и расправил плечи, показывая, что плевал он на всех колдунов королевства. Разом.

— Я ж говорю, что забоится, — подхватил Поттон.

— Не в этом дело, любезный староста, — отозвался Сигмон, жалея, что к двадцати годам так и не обзавелся усами, которые можно лихо подкрутить. — Я на службе. Тороплюсь с пакетом в Пасам и задерживаться в пути мне непозволительно.

— А вы и не задержитесь, господин военный. Тут до Пасама рукой подать. Вы же сначала через Мибер хотели ехать? А потом к нам свернули? Все верно. На два дня раньше доберетесь. Я вам картейку начерчу, не ошибетесь.

— Ну, не знаю. — Сигмон покачал головой, начиная жалеть, что свернул к деревне. — Далеко ли до колдуна?

— Да туточки он, рядышком. Верхом до его дома быстро обернетесь. Туда и обратно — к обеду управитесь.

— К обеду? — переспросил курьер, все еще не решаясь отказать.

— Как есть к обеду. — Староста тяжело поднялся из-за стола, опираясь на гладко выструганную столешницу обеими руками. — Вот что. Давайте-ка переночуйте у меня, господин военный. Вон уж и солнышко село. А утром, на свежую голову, и поговорим о деле.

— Идет, — быстро согласился Сигмон, рассчитывая, что за ночь придумает, как вежливо отказать старосте.

— Ночевать где будете? Могу здесь, в горнице прямо, постелить, у печи.

— Я буду спать рядом с моим конем, — заявил Сигмон, припоминая рассказы Трегора о деревенских сеновалах. — Где он?

— А в сарае, там и моя сивка стоит. Сразу видно настоящего военного — от боевого товарища ни на шаг.

Курьер поднялся из-за стола, стараясь сохранить гордую осанку. Слова старосты ему понравились. Он, в общем-то, имел в виду вовсе не это, но и так хорошо получилось.

— Куда идти? — спросил Сигмон и чуть покачнулся. Во всем теле ощущалась приятная тяжесть, голова немного кружилась. Пиво оказалось добрым — мягким и крепким.

— За дверью сразу налево, там конюшня. И вот еще что. Ежели соберетесь на двор, господин военный, так лучше идите на огород и за овин. Там всего сподручней.

Сигмон кивнул и направился к двери, чувствуя, что за овин ему надо прямо сейчас.

Все оказалось именно так, как он себе представлял. Большой сарай, переделанный под конюшню, тихое посапывание лошадей, колкое сухое сено… И томительное ожидание. Сигмон ждал, надеялся, и все же, когда скрипнула дверь сарая, не сразу поверил в то, что это все происходит на самом деле.

Он заворочался, разбрасывая сухое сено, и сел. Она подошла ближе. Светлые волосы были распущены и струились по плечам как мягчайший шелк. Курьер приподнялся, чувствуя, как сердце выдало барабанную дробь — дочь старосты все-таки пришла. Сама. К нему. В распахнутую дверь ярко светила луна, заливая сарай молочным светом, и силуэт девушки казался вырезанным из черной бумаги. Прекрасный силуэт, такой близкий и желанный…

— Сигмон, — шепнула она, опускаясь на сено.

Курьер потянулся к ней, обнял, жадно прижал к себе крепкое тело, желая слиться с ним в одно целое, чтобы не упустить ни единого мгновения наслаждения. Голова девушки запрокинулась, луна высветила ее профиль, сделав его белоснежным, как у мраморного изваяния. Она прикрыла глаза и потянулась губами к лицу курьера — робко, словно не надеясь на ответ. Сигмон не выдержал и впился в ее уста, прижимая к себе податливое тело, мягкое и теплое, словно пуховая перина. Девушка вздрогнула, обхватила руками его плечи и мягко, но настойчиво потянула на себя…

Она оказалась совсем не такой, как те городские девицы, с которыми Сигмон весело проводил время. Ее тело оказалось по-крестьянски крепким, плотным и в то же время податливым. Она таяла в его руках, вся, без остатка, отдаваясь ласкам гостя. Никаких затей, все просто и естественно, по-доброму провинциально, так, как оно и должно быть. И так было.

Позже, много позже, когда они лежали на сене, пахнущем луговыми травами, и слушали тихое сопение лошадей, Сигмон вдруг сообразил, что не знает, как ее зовут. Ему сделалось страшно неловко. Он пошевелился, и девушка подняла голову. Сигмон протянул руку и вытащил длинную соломинку из распущенных пшеничных волос.

— Какой ты сильный, — прошептала она и провела ладонью по вспотевшей груди курьера. — И храбрый.

— Тут храбрости не надо, — отозвался Сигмон и смущенно кашлянул.

— Отец сказал, что ты поедешь завтра к колдуну. Никто из наших не пошел, все боятся. Ты храбрый.

— Я… — Сигмон замялся и снова кашлянул. — Да. Поеду.

— Сигмон, — прошептала она, обнимая его широкие плечи. — Сигмон….

Курьер навалился на нее, обнимая мягкое тело. Оно пахло травой и молоком, и этот запах сводил его с ума. Зарывшись лицом в ее волосы, он вдруг подумал — почему бы нет?

— Как, — прошептал он, — как тебя зовут?

— Иша. Можно просто Ишка.

— Ишка.

— Сигмон…

Их губы встретились, и курьер тут же позабыл и о колдуне и о своем обещании. Для него не существовало ничего, кроме крепкого девичьего тела, пахнущего травой и парным молоком…

Проснулся он с первыми лучами солнца. Довольно потянувшись, курьер поднял голову. Рядом никого не было, и только разворошенное сено напоминало о том, что ночью гостя дома посещала прекрасная хозяйка. Сигмон приподнялся, осмотрелся и с довольным стоном повалился обратно. Деревня, крестьяночка с голубыми глазами, сеновал… Определенно, в жизни курьера есть свои прелести.

Сигмон потянулся, сладко зевнул. День начинался отменно.

— Эгей! — донеслось снаружи. — Господин военный!

Сигмон вскочил, подхватил штаны и запрыгал на одной ноге, пытаясь втиснуть другую в тесную штанину. Голос принадлежал старосте, отцу Ишки, и курьеру не хотелось, чтобы его прихватили в сарае со спущенными портками. О том, как крестьяне потчевали дрекольем незадачливых любовников, он тоже слышал.

— Господин военный!

— Иду, — крикнул Сигмон, натягивая камзол. — Иду!

Староста ждал снаружи. Когда гость вывалился из сарая, — растрепанный, с соломинками в волосах, — Поттон только ухмыльнулся. Но курьер, озабоченный тем, как сохранить солидный вид, этого не заметил. Пригладив волосы, он откашлялся. Потом поправил пояс, перевязь с кавалерийской саблей, одернул камзол и решил, что выглядит вполне прилично.

— Как спалось? — спросил староста.

— Благодарю, отменно, — вежливо ответил Сигмон.

— Прошу к столу. Позавтракайте с нами перед дорожкой.

— Конечно. Но не рано ли еще?

— В самый раз. Народ уже на работу потянулся. Откушайте с нами, а потом можно и к колдуну ехать.

— К колдуну? — переспросил курьер.

— А то как же. Помните наш вчерашний разговор?

— Помню, — кивнул курьер, хотя совершенно забыл о просьбе Поттона.

Ехать не хотелось. Настроение сразу испортилось, Сигмону отчаянно захотелось вскочить на Урагана и дать деру. Ведь он не обещал поехать! Только подумать над предложением и обсудить его с утра на свежую голову.

Староста молчал, выжидающе смотрел на гостя и ждал ответа.

Усы Поттона воинственно топорщились, а на лбу явственно проступили морщины. Отступать он не собирался.

Сигмону же вспомнился жаркий шепот Ишки — как она звала его по имени, называла храбрым и сильным. Вот ей он обещал, что поедет. И если сейчас откажется от своих слов… Курьер поморщился. Нет. Это не дело. Воины второго пехотного полка не отступают. Солдату трусить нельзя, и тем более позориться перед дамой. А хоть бы и крестьянкой. Что она запомнит? Сладкую ночь? Вовсе нет, она запомнит утреннее бегство кавалера. Никак невозможно.

Сигмон расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и снова пожалел о том, что у него нет усов.

— Разумеется, — выдохнул он. — Сначала завтрак — потом поездка. На голодный желудок с колдунами разговаривать несподручно.

— Само собой, — подхватил Поттон и снова ухмыльнулся в усы. — Прошу, господин военный, за мной. Завтрак ждет.

Дорога к дому колдуна шла мимо полей, потом сворачивала в лес и превращалась в нехоженую тропу. Ураган шел ходко, и вскоре Сигмон увидел невысокий забор из камней, уходящий в заросли орешника, и большие кованые ворота, оплетенные вьюнком. За воротами виднелся сад, заросший сорной травой, а дальше — стена дома, скрытого кронами диких яблонь. Курьер тяжело вздохнул и спешился. Пора было исполнять обещание.

Ворота оказались заперты, а на его окрик никто не отозвался. Урагана пришлось оставить у входа. Убедившись, что жеребец крепко привязан к решетке ворот, курьер перелез через забор и направился к дому.

Он оказался довольно большим — два этажа, высокая остроконечная крыша и просторное крыльцо говорили о том, что на его строительство было потрачено много сил. Вот только выглядел он не лучше сада. Серые камни стен заросли по низу мхом и потемнели от воды. Окна, узкие и высокие, были забраны разноцветной мозаикой. Но она давно выгорела на солнце и покрылась грязью. По стенам вился дикий зеленый плющ, каменные ступеньки крыльца начали крошиться, а дорожка, ведущая к ним, заросла травой.

Ему вдруг захотелось развернуться и убраться подальше от этого заброшенного дома. Сказать старосте, что тут давно никто не живет, отправиться в Пасам и навсегда забыть об этой истории. Он даже остановился и взглянул на солнце, прикидывая, успеет вернуться к обеду или нет.

В этот момент деревянные створки дверей распахнулись, и на крыльцо из темного проема шагнул человек. Сигмон подался назад, положил руку на рукоять сабли и замер.

На крыльце стоял маг, в этом сомнений не было, никем иным хозяин дома и не мог быть. Правда, он больше походил на булочника: невысокий плотный старик с намечающимся брюшком. Но его глаза — темные, почти черные — смотрели так, словно готовились пронзить собеседника. Так выглядят глаза магов. Сигмон почувствовал себя неуютно и замялся, не зная, что сказать. Пауза затянулась до неприличия, и тогда хозяин первым нарушил молчание.

— Здравствуй, гость, — сказал он. — Что привело тебя ко мне?

— Здравствуй, маг. Я здесь проездом, но у меня есть к тебе разговор.

— Разговор? — Маг вскинул густые брови. — Ну что ж, в таком случае — проходи. Не часто ко мне заходят в гости с разговорами.

Отступив в сторону, маг поманил гостя рукой. Сигмон, на секунду замешкавшись, поднялся по крошащимся каменным ступеням и встал рядом с хозяином дома.

— Заходи, — пригласил тот, указывая на темный проем. — Позавтракаем. За столом разговаривается лучше всего.

От мага разило потом, луком и грязным бельем. Похоже, он не следил за собой, а позаботиться о нем было некому. Курьер нерешительно глянул на темный проем — из него несло холодом и плесенью, как из склепа, — и подумал, что в другое время он бы и близко не подошел к этому дому.

Маг, видя замешательство гостя, пожал плечами и шагнул в темноту.

— Если хочешь поговорить со мной, — тихо произнес он, — иди следом.

И он пошел вперед, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, идет за ним гость или нет. Сигмон сжал зубы и переступил порог, клянясь себе, что больше никогда не попадется в ловушку голубых глаз. Никогда и никому он не будет ничего обещать ночью, в постели. Никогда.

Маг привел его в большую комнату с высоким потолком. В центре расположился длинный дощатый стол, на котором стояли большие бронзовые подсвечники, и курьер догадался, что это столовая. Она была под стать дому: в углу зияла черная пасть потухшего камина, узкие окна занавешены тяжелыми лиловыми шторами — старыми, проеденными молью в десятке мест. Осмотревшись, курьер заметил, что на полу кое-где лежит мусор, углы затянуты паутиной, а деревянные шкафчики, расставленные вдоль стен, тронуты плесенью. Он подумал, что дом очень похож на своего хозяина — такой же грязный и запущенный. Похоже, магу все равно, как он выглядит и где живет. Наверняка проводит все свое время в библиотеке, роясь в пыльных фолиантах и составляя новые заклинания.

— Садись, — сказал маг, указывая на стул с высокой спинкой, стоявший во главе стола. — Будь моим гостем.

Сигмон послушно уселся на стул. Тот жалобно скрипнул, и курьер замер, опасаясь, что древняя деревяшка рассыплется в прах. Маг достал из шкафчика бутылку вина, два старых серебряных кубка, глиняную тарелку с хлебом и чуть подсохшей ветчиной. Все это он поставил на стол перед Сигмоном, а сам сел рядом.

— Здравствуй, гость, — сказал он, откупоривая бутылку. — Меня зовут Фаомар. Я маг из Вибера, удалившийся на покой. Кто ты такой и какое дело привело тебя ко мне?

— Меня зовут Сигмон Jla Тойя, я курьер второго вентского пехотного полка. Следую в Пасам с поручением.

Представившись, как того требовали правила вежливости, Сигмон замолчал. Не хотелось ему вот так сразу, в лоб, в самом начале разговора, бросать обвинения в колдовстве.

— Служба, значит, — проговорил маг, аккуратно разливая вино по кубкам. — Ну что ж, выпьем за второй пехотный полк. — Итак, — сказал он, когда кубки опустели, — какой разговор у тебя ко мне, Сигмон Ла Тойя?

— Речь о деревне, о Холмовицах.

— Вот как? — нахмурился маг.

— Да. Крестьяне жалуются, что в последнее время вокруг деревни пошаливает нечисть.

— И, конечно, обвиняют в этом меня? Дескать, балуюсь колдовством?

— А это не так? — резко спросил Сигмон.

Маг поставил кубок на стол, поднял взгляд на курьера, и его борода воинственно встопорщилась. Он пожевал губами, причмокнул, но так ничего и не сказал. Сигмону показалось, что маг собирался ответить грубостью, но все же сдержался.

— Деревенским мужланам часто мерещится всякая дурь, — произнес наконец Фаомар. — Я этим не занимаюсь. Не мой стиль.

— А как же трупы? Староста говорил, что нечисть убивает крестьян, а это уже не шутки.

— Ты трупы видел? — перебил маг. — Померли двое мужиков, занедужила корова, скисло молоко, девку обрюхатили… И виновата, разумеется, в этом нечисть, а не пьянство, лень и деревенские лоботрясы.

— Они обычные крестьяне, — вступился за холовицких Сигмон. — Не пьяницы и не бездельники. Трудолюбивые и работящие, самые обычные мужики.

— Вот именно, — холодно заметил Фаомар. — Обычные деревенские темные мужики. И мне странно, что вы, господин курьер, принимаете их домыслы за чистую монету. К тому же, как мне кажется, не ваше это дело, нечисть по деревням искать. Так?

— Так, — бросил Сигмон сквозь зубы, уязвленный справедливым замечанием. — Но по прибытии в Вент я доложу о том, что здесь творится. В городскую коллегию магов.

Фаомар удивленно вскинул брови и вдруг расхохотался. Курьер ожидал, что он разозлится, и даже готовился в случае нужды обнажить клинок. Но смех…

— Милости прошу, — сказал маг, отсмеявшись. — Докладывайте, господин Ла Тойя. Прекрасная выйдет шутка. Уверен, вы доставите моим коллегам пару веселых минут.

— И все же, — сказал Сигмон, чувствуя, как у него начинают гореть уши. — Раз вы не причастны к этим событиям, то почему бы вам не разобраться, что происходит в деревне? Вы же маг. Вам это будет легко, не так ли?

— Я ушел на покой, — тихо ответил Фаомар. — Мне нет дела до деревни, Вента и всего королевства в целом. Мне нужен только покой. И даже тут, в этой глуши, я не могу его найти.

— Ничего странного, — заметил курьер. — Здесь не такая уж глушь.

Фаомар косо глянул на гостя, но ничего не сказал. Взял кубок и отхлебнул вина. Сигмон последовал его примеру, надеясь, что удовольствие от гернийского смягчит горечь разговора.

Скрип половиц застал курьера врасплох. От неожиданности он дернулся, пролил вино и откинулся, нашаривая рукоять сабли… И замер.

В дверях стояла женщина — уже не молодая, но еще сохранившая зрелую женскую красоту. Бледность ее лица, которое ничуть не портили высокие скулы, подчеркивали пышные черные волосы, аккуратно завитые по моде десятилетней давности. Ее большие темные глаза были чуть прикрыты, словно дама из вежливости не решалась смотреть прямо на гостя. Длинное платье, явно сшитое хорошим портным, хоть и вышло из моды, но смотрелось замечательно — подчеркивало все достоинства ее фигуры.

— Фимель, — тихо сказал маг и взглянул на Сигмона. — Моя жена.

Сигмон неловко поднялся, едва не опрокинув стул, и поклонился. Он никак не ожидал встретить тут женщину и был поражен. Казалось, ни дом, ни его хозяин давно не видели женской заботы. Но ему пришлось удивиться еще больше, когда из-за спины Фимель показалась черноволосая девушка лет восемнадцати. На щеках играл румянец, черные волосы ниспадали шелковистым водопадом на плечи, высокую грудь… Девушка смотрелась намного лучше, выглядела живее, да и платье у нее было намного откровенней.

— Это Лаури, моя дочь, — сказал маг, и Сигмон, онемевший от изумления, снова поклонился.

Лаури напоминала мать, казалась ее молодой копией. Те же черты лица, та же линия плеч. Вот только темно-карие, почти черные глаза, рассматривающие курьера, похоже, достались ей от отца.

— Лаури, Фимель, — сказал маг. — У меня гость. Поднимитесь наверх.

Мать и дочь послушно развернулись и вышли из комнаты, не сказав ни слова. Сигмон перевел дух, сел на стул, нашарил кубок с вином и сделал большой глоток.

— Ну что ж, господин курьер, — сказал маг. — Думаю, вы сказали все, что хотели, и готовы продолжить свой путь.

— Да. Безусловно, — отозвался Сигмон и одним глотком допил вино.

Намек мага он понял сразу и даже обрадовался ему. Сигмону не терпелось побыстрее покинуть это странное место, он был по

горло сыт и магом и его домом. Поэтому, поставив кубок, он сразу встал, отвесил хозяину поклон и вышел в коридор.

Здесь он на секунду замешкался. В воздухе разлился странный аромат, напоминавший запах увядшей сирени. Именно — увядшей. Сигмон сразу подумал, что это духи Лаури. Такой запах подошел бы дочери, но не матери. Слишком игривый и фривольный для замужней женщины. Но его нельзя было назвать приятным. Необычным, интригующим — да. Приятным — нет.

Из дома мага он вышел нарочито медленно, показывая, что ничего не боится, и вразвалочку пошел к диким яблоням. Пройдя мимо деревьев и добравшись до разросшихся кустов, Сигмон воровато оглянулся и пустился бегом к воротам. Бормоча проклятия, он с разбегу перемахнул через забор и прижался к Урагану. Оглянувшись, курьер окинул взглядом неухоженный сад, темный провал двери и дал себе слово, что, вернувшись в город, обязательно зайдет в городскую коллегию магов. Что бы там ни говорил Фаомар, непременно зайдет.

Урагана даже не пришлось пришпоривать. Конь с места рванул в галоп, стремясь, как и хозяин, как можно быстрее убраться прочь от странного дома.

Полуденное солнце заливало дворы яркими лучами, припекало, но уже не жгло. Все же осень не за горами. Сигмон был этому только рад — проезжая по опустевшей улице, он нежился в солнечном свете, подставлял горячим лучам лицо в надежде, что они изгонят из тела и души неприятный холодок, оставшийся после посещения дома колдуна.

Завидев курьера, староста вышел к воротам. Сигмон бросил ему поводья, спешился и, не говоря ни слова, пошел прямо к колодцу, примостившемуся недалеко от дома. Набрав холодной как лед воды, он вволю напился, а потом окунул голову в ведро. Староста тем временем отвел разгоряченного Урагана в сарай, служивший конюшней. Вернувшись, он встал за спиной гостя, наблюдая, как тот плещет себе в лицо водой.

— Ну, как? — спросил он.

Сигмон снова окунул голову в ведро. Ему казалось, что он пропитался сыростью и затхлостью, царившими в старом доме. Ощущение было на редкость неприятным, и курьер хотел избавиться от него. Холодная вода, увы, помогала мало.

— Поговорили, — бросил он старосте, утирая рукавом мокрое лицо.

— Прошу к столу. Перекусим, господин военный. За едой и расскажете, что да как.

За едой Сигмон рассказал старосте о встрече с магом. Поттон слушал внимательно, не перебивал и остался доволен рассказом. Особенно его обрадовало обещание курьера зайти в городскую коллегию магов Вента и доложить о подозрительном отшельнике. Они поговорили еще немного, а потом Сигмона сморило, он устроился на лавке и уснул.

Проснулся он вечером, когда крестьяне стали возвращаться с полей. Пастухи гнали домой скотину, и деревня наполнилась мычанием и блеяньем. Солнышко покатилось в лес, в воздухе повисла прохлада, и деревня разом ожила.

Сигмон сидел на лавке, смотрел на стол и думал, что ему совершенно не хочется уезжать из деревни. В конце концов, днем раньше, днем позже — какая разница? Никто не оценит его усердия, не стоит себя обманывать.

Уговорить самого себя Сигмон не успел — дверь распахнулась, и в комнату вошли староста, его жена и дочь. Сразу стало шумно. Увидев, что гость проснулся, хозяева засуетились: Ишка и Мариша стали собирать на стол, староста начал уговаривать гостя остаться ночевать. Сигмон вяло сопротивлялся, отговариваясь, что ему пора в дорогу, что его ждут в Пасаме и что он на службе. Староста, чуя слабину, не отставал — напирал на то, что негоже ночью слоняться по пустынным дорогам, что долг хозяина велит не отпускать гостя и прочее в том же духе.

Дело решил быстрый взгляд Ишки. Заглянув в ее голубые глаза, курьер понял, что сегодня он уже никуда не поедет. Он будет вновь ночевать на сеновале, и пусть тот Пасам горит огнем.

Курьер с деланым вздохом поддался уговорам Поттона и объявил, что остается. Тут, как по заказу, подоспел ужин, и за стол на этот раз сели все вместе. За едой Сигмон вновь пересказал историю встречи с магом и был вознагражден восхищенным взглядом синих глаз.

Когда солнце спряталось за лес, Сигмон объявил, что отправляется спать, и встретил полное понимание. Поднявшись, он пошел к дверям и подмигнул Ишке. Она улыбнулась в ответ, и Сигмон понял, что остался не зря.

Удобно устроившись в мягком сене, он откинулся на спину и стал ждать. Когда на деревню опустилась ночь, Сигмон Лa Тойя, курьер на испытании, незаметно задремал, убаюканный размеренным сопением лошадей и пряным запахом сена.

Разбудил его громкий звук. Подхватившись, он рывком сел и прислушался, пытаясь понять, что это — обрывок сна или реальность. Напряженно вслушиваясь в ночь, Сигмон ругал сам себя за беспечность. Как он мог уснуть! Оставалось надеяться, что Ишка еще не приходила. Она ведь могла обидеться на незадачливого кавалера и уйти.

Ночь выдалась тихая. Сигмон слышал, как настырно звенят вездесущие комары, как тяжело сопят лошади — его Ураган и коняка старосты. Где-то далеко квохтали разбуженные куры и тихо, больше для порядка, переругивались две собаки. Похоже, кому-то приснился страшный сон, только и всего. Расслабившись, Сигмон повалился в сено, и тут же тишину разорвал крик ужаса.

Курьер подпрыгнул, вскочил на ноги и стал шарить по сену, разыскивая сапоги. Крик повторился, и он разобрал, что кричит женщина — страшно, надрывно, ужасаясь тому, что увидела.

Хлопнула дверь дома, и Сигмон услышал, как Поттон бранится в полный голос. Дверь распахнулась, и в сарай влетел староста — в белой домотканой рубашке до колен, с факелом в руках. Он вскинул руку, освещая сарай, и бросил на курьера полный безумия взгляд. И тут же, ничего не сказав, бросился прочь.

— Поттон! — крикнул Сигмон, натягивая сапоги. — Поттон!

Снова закричали — где-то недалеко, за домами, — и тут же забранились в несколько голосов. Собаки подняли лай, и деревенская ночь разом наполнилась шумом и гамом.

Сигмон, бросив сапоги, выскочил из сарая и увидел, как за овином пляшет свет факела. Он бросился следом, заметив краем глаза, как на порог дома вышла Мариша — жена старосты. Курьер пробежал мимо, свернул за овин и увидел, как староста, размахивая факелом, бежит по огородам к соседнему дому. Сигмон, не раздумывая, бросился за ним.

Сразу за огородами начинался лес. Тропинка вела в самую чащу, но староста не остановился. Сигмон, бежавший следом, потерял тропинку и бросился напрямик, следом за Поттоном. Прикрыв голову руками, курьер с разбегу проломился сквозь кусты и выскочил на большую поляну.

В центре стояли деревенские — человек десять, не меньше. Они ожесточенно ругались, кричали друг на друга, размахивали руками. Свет факелов плясал по траве, и в его свете разлапистые деревья казались ожившими чудовищами.

Староста бросился к толпе, чуть не сшиб крайнего, и люди расступились, пропуская его в круг. Запыхавшийся Сигмон перешел на шаг, и в этот момент Поттон закричал. Тяжело, с надрывом и отчаяньем, как смертельно раненный зверь. Курьера бросило в жар. Он прыгнул вперед, оттолкнул мужика с факелом и прорвался внутрь круга.

Там, на траве, лежала девушка. Потгон склонился над ней, обнял за плечи и зашелся криком. Курьер, замирая от страшной догадки, бросился вперед, упал на колени, оттер плечом старосту.

Это была Ишка. Она лежала на спине, раскинув руки, и ее распущенные волосы стелились по траве, как светлое покрывало. Дрожащими пальцами коснулся ее щеки и тут же отдернул руку. Щека была холодной, как лед.

Очнувшийся староста взревел, двумя руками толкнул курьера в грудь, и Сигмон повалился на спину.

— Ты! — закричал Потгон. — Ты!..

Он коротко размахнулся и отвесил Сигмону звонкую оплеуху. От удара курьер откинулся назад и повалился на спину. Поттон полез прямо через тело дочери, попытался ударить его еще раз, но на него навалились мужики и потащили в сторону.

Сигмон приподнялся и подполз к Ишке. Ее лицо, казавшееся в свете полной луны белым, словно мрамор, оставалось спокойным, как будто она спала. Вот только ее открытые глаза смотрели вверх, в ночное небо, на верхушки качающихся деревьев. Дрожащими пальцами курьер провел по холодной щеке Ишки. Мертва. И давно. Никаких ран на теле не было, и Сигмон откинул ворот ее рубахи. И тут же увидел на шее девушки две раны — словно кто-то ткнул ее новомодной вилкой. Или укусил.

— Нечисть, — прошептал Сигмон.

Мужики, стоявшие за его спиной, зашумели, браня нечисть, колдуна и все волшебство разом. Они кричали, что отомстят, звали соседей подняться и пойти сжечь гнездо колдуна, вытравить эту пакость с родной земли. Они заглушили даже Поттона, вывшего от горя и отчаянья. Но Сигмон их не слышал. Он гладил холодную щеку Ишки, чувствуя, как из глаз медленно катятся слезы. Фаомар. Проклятый колдун. Неужели он посмел прийти следом за ним в деревню и убить Ишку, так нагло, словно насмехаясь… Зачем?

— Солдатик… Эй, солдатик…

— Что? — Сигмон почувствовал на плече ладонь и обернулся.

Над ним склонился дед с растрепанной седой бородой.

— Слышь, солдатик, шел бы ты отсюда. Вона Поттон не в себе, обезумел вконец. Да и мужики распалились, сами себя подзуживают.

— Зачем? — спросил Сигмон, отворачиваясь и снова касаясь холодной щеки Ишки.

— Чего?

— Зачем она сюда пошла?

— Известно зачем. Травки тут нужные. Любят бабы эти травки заваривать, особо перед тем, как с мужиком побаловаться. Так что шел бы ты, солдатик, в деревню-то.

— Да, — прошептал Сигмон. — Конечно.

Он уже начал подниматься с колен, как вдруг почувствовал знакомый запах. Резко наклонившись, он припал носом к шее Ишки, словно дикий зверь, почуявший добычу. Кожа пахла сиренью. Увядшей, с гнильцой.

— Ты что, служивый! Очнись! Эй, солдатик!

Сигмон поднялся на ноги, выпрямился, сжимая кулаки. У него закружилась голова, и он сжал зубы, сдерживая крик.

— Лаури, — процедил он, чувствуя, как в груди становится горячо. — Лаури!

— Чего? — Переспросил дед, отодвигаясь в сторону.

— Ничего, — резко бросил Сигмон.

Он развернулся и пошел в темноту — к деревне. Сжимая до боли кулаки, он думал о том, что никуда мужики не пойдут — слаба кишка у них ночью на колдунов ходить. Пошумят, покричат и разойдутся. А завтра еще одно письмо в Меран напишут. Городскому главе. Но он — Сигмон Ла Тойя, курьер второго пехотного вентского полка, — пойдет. Он не деревенский мужик — солдат. Он наследственный тан и не может оставить это дело — дело чести.

Пробегая мимо дома старосты, он заметил Маришу. Она сидела на крыльце в одной ночной рубахе, обхватив колени руками, и тихо всхлипывала. Ее плечи вздрагивали, и Сигмон понял, что она плачет. Она уже знала.

Сигмон остановился, хотел подойти к ней, но так и не двинулся с места. Не решился. Тогда он крепче сжал кулаки, так что хрустнули костяшки, и зашагал к сараю.

Луна заливала сад мертвенной бледностью, превращая его в путаницу изломанных теней. Белое и черное — лишь два цвета осталось в этом саду, превратив его в царство смерти. Сейчас он был лохож на болото, мертвое и пустое, пугающее гробовым молчанием.

Подбежав к ступенькам, ведущим на крыльцо, Сигмон обнажил саблю. На медной ручке двери играл лунный отблеск. Курьер толкнул ее, потянул на себя — напрасно. Дверь оказалась заперта.

— Фаомар! — закричал Сигмон. — Фаомар!

Никто не ответил. Дом возвышался молчаливой громадой, казалось, он давно покинут. Ни огонька в окне, ни шороха. Только темнота и запах плесени.

Сигмон ударом ноги вышиб дверь и переступил порог молчавшего дома. Его встретила самая настоящая тьма, густая, как студень, липкая, склизкая, пахнущая страхом. Она окружала со всех сторон, мешала дышать, лезла в ноздри, в рот, в глаза. И все же он пошел вперед.

Сделав десяток шагов, Сигмон запоздало испугался. Со всех сторон его окружала темнота и пустота, реальным был только пол под ногами. Курьер остановился, чувствуя, как его начинает тошнить. Вроде бы коридор не настолько велик, он должен давно кончиться — обычной деревянной дверью. Сигмон взмахнул саблей направо, потом налево — пусто. Казалось, что он стоит посреди огромной темной пещеры и что никакого коридора на самом деле и нет. Есть только ненасытная утроба дома колдуна, готовая поглотить незваного гостя, растворить в себе, размазать тонким слоем по стенкам каменного желудка.

Сжав зубы, Сигмон осторожно шагнул вперед, словно проверяя, не исчез ли пол. Под ногами по-прежнему был камень, твердый и холодный. Тогда Сигмон взмахнул клинком, и снова — ничего. У него вдруг закружилась голова, словно он стоял на тоненькой дощечке, перекинутой через бездонную пропасть. Курьер покачнулся и застыл на месте, боясь пошевелиться. Стараясь сохранить равновесие, он взмахнул руками, как заправский акробат, глубоко вздохнул и вдруг почуял запах сирени. Тот самый мерзкий запах, что намертво въелся в его память. Сигмон, не помня себя от гнева, притопнул ногой, выругался, а потом пошел вперед, наплевав на все страхи. На пятом шаге сабля с глухим стуком воткнулась в дерево.

Сигмон подошел ближе, протянул руку и нащупал дверную ручку. Тут же все стало на свои места, наваждение отступило, и он понял, что коридор кончился. Не было никакой пропасти, никакой ненасытной утробы и огромной пещеры. Был только его страх.

От удара дверь распахнулась настежь. В лицо плеснулся свет, и Сигмон прищурился. Прикрыв ладонью глаза, он шагнул вперед и оказался в той самой комнате, где еще утром беседовал с колдуном. На обеденном столе стояли два огромных бронзовых подсвечника с зажженными свечами. Все еще щурясь, Сигмон подошел к столу и огляделся. В комнате пусто, нужно идти дальше, но снова лезть в темноту, блуждать наугад по коридорам не хотелось. Он опустил клинок, размышляя, что будет лучше — взять с собой свечу или сделать из штор факел.

— Стой!

Глухой голос пришел из-за спины. Не раздумывая, Сигмон перемахнул через стол и развернулся, выставив вперед саблю, готовясь рубить и колоть. Но в комнате по-прежнему было пусто.

— Зачем ты пришел?

— Выходи! — крикнул Лa Тойя, узнав голос Фаомара. — Выходи, колдун!

Темнота за дверью сгустилась, всколыхнулась, как занавес, и выплюнула колдуна в комнату. Он тяжело шагнул вперед, и под его взглядом Сигмон попятился.

— Сигмон Ла Тойя, курьер второго пехотного полка, — тихо произнес Фаомар. — Зачем ты вернулся?

— Я хотел тебя видеть.

— Чтобы поговорить?

— Поговорить? — вскинулся Сигмон. — О, нет. На этот раз нет!

— Стой! — крикнул маг, заметив, что гость оперся рукой о стол. — Не шевелись!

Сигмон увидел, как ладони колдуна едва заметно засветились, и замер. Он с досадой подумал, что до Фаомара слишком далеко. Чтобы достать его клинком, надо подобраться ближе — намного ближе.

— Ты возбужден, — отметил маг. — Что-то случилось?

Сигмон выпрямился и опустил саблю. Колдун должен думать, что ему ничего не угрожает. Сигмону достаточно будет только одного удара. Только одного.

— Случилось, — ответил он магу. — Ты спрашивал меня, видел ли я трупы крестьян? Теперь видел.

— Трупы?

— Один. Но этого достаточно. Молодая девушка, дочь старосты. Она лежала на поляне, белая и холодная, как мрамор. Я подумал, что это просто свет луны, но нет — в ней не было ни кровинки. На шее — две дыры, как от укуса. Укуса дикой твари, нечисти, которую ты породил!

Колдун нахмурился и опустил руки. Сияние померкло, и Сигмон осмелился сделать пару шагов вдоль стола.

— Я тут ни при чем, — глухо сказал маг.

— Конечно, ни при чем, — легко согласился Сигмон, делая еще один шаг. — Это твоя дочь.

— Дочь? — удивился Фаомар. — Да ты спятил!

— От убитой девушки пахло сиренью. Сгнившей сиренью, так же как пахнет от твоей дочери!

— Замри! — крикнул колдун и вскинул руку. Кончики его пальцев тлели, как угольки костра, и Сигмон остановился. — Моя дочь не имеет к этому отношения, — сказал Фаомар.

— Но запах…

— Тебе показалось.

— Я узнаю его из тысячи! Это запах тлена!

— Не двигайся, кому сказано! Замри на месте, если не хочешь распрощаться с жизнью.

— Фаомар!

— Постой, — сказал маг и отступил на шаг. — Я вижу, ты веришь в то, что говоришь. Но ты заблуждаешься. Ни я, ни моя дочь тут ни при чем. Я не хочу напрасных жертв. Так что стой спокойно.

— Ты врешь!

— Тише, сопляк, поумерь пыл. Ты сам не знаешь, о чем говоришь.

— Я знаю достаточно, чтобы потребовать у коллегии магов забрать тебя на трибунал. Тебя выкурят из этого дома, как выкуривают лисицу из норы, и потащат в Вент на цепях!

— Проклятье, — зло бросил маг. — Надо было сразу тебя спалить, а пепел рассыпать по саду.

— Ну, давай жги! Чего же ты ждешь?!

— Заткнись! Стой на месте. Я не колдун, я не использую магию во зло. Поэтому и не убиваю тебя, хотя мог это сделать тысячу раз. Хорошо, Сигмон Ла Тойя, я дам тебе объяснения. Но только если ты будешь стоять спокойно.

— Давай, — сказал Сигмон, сжимая рукоять сабли. — Я жду.

Он надеялся, что, пока колдун будет оправдываться, он сможет продвинуться вперед.

Фаомар поднял вторую руку и звонко щелкнул пальцами. Темнота в дверном проеме заволновалась, зарябила. Сигмон невольно попятился, ему померещилось, что в темноте ворочается что-то большое и страшное. Он вскинул саблю, но из темноты появились жена и дочь мага.

— Послушай меня, — сказал маг, не обращая внимания на женщин. — Пятнадцать лет назад мы жили в Мибере. В то время я был членом городской коллегии магов и честно служил короне. Чернь волной прокатилась по городу, сметая все на своем пути. Они жгли дома — все подряд, разоряли лавки, грабили, насиловали. Мы всей коллегией защищали магистрат. Наша сила остановила толпу, и мы сдерживали ее натиск два дня. Потом подоспели солдаты, бунт усмирили. Все успокоилось. Но когда я вернулся домой…

Маг замолчал и шагнул к столу. Сигмон отскочил к стене и выставил саблю перед собой, но Фаомар не обратил на это внимания. Он оперся руками о дубовую столешницу и взглянул курьеру прямо в глаза.

— Они были мертвы, — с горечью сказал маг. — Мертвы. Чернь разгромила мой дом, пока я защищал город.

Глаза Фаомара полнились злобой и болью. Его взгляд внушал страх, казалось, на Сигмона смотрит не старик, живущий в заброшенном доме, а молодой воин, готовый броситься в бой. Сигмон вжался спиной в стену и поднял клинок на уровень глаз, желая защититься от этого страшного взгляда.

Это помогло. Маг неожиданно опустил глаза, и курьер облегченно перевел дух.

— Нежить, — прошептал он. — Ты поднял их из могилы? Что ты натворил, колдун?

Фаомар не ответил, лишь покачал опущенной головой. Потом вдруг схватил со стола подсвечник, развернулся и запустил им в жену. Сигмон вскрикнул, но тяжелый кусок бронзы пролетел сквозь Фимель и канул в темноту коридора. Женщина не вздрогнула, не отстранилась. У нее даже не изменилось выражение лица.

— Это фантомы, — сказал маг, поворачиваясь к курьеру. — Иллюзии. Десять лет я потратил на то, чтобы придать форму своим воспоминаниям. Они могут говорить, но они неразумны. Эти слова вложил в них я. У них нет своего сознания. Ты их видишь, но они бесплотны и не способны взять в руки даже ложку. И уж тем более не могут коснуться человека. Это просто портреты.

Он снова повернулся к Сигмону и смерил его взглядом. Потом щелкнул пальцами, и фигуры женщин растаяли в воздухе.

— Десять лет я живу в этом доме, — глухо сказал Фаомар. — И они живут вместе со мной, создавая видимость обычной жизни. И я очень не люблю, когда мне напоминают, что это иллюзия. Понимаешь, курьер?

Сигмон заглянул в черные глаза мага, и его рука, сжимавшая рукоять сабли, задрожала. В глазах Фаомара плескалось безумие. Похоже, он так и не оправился от удара судьбы, а жизнь рядом с фантомами лишь усилила душевное расстройство.

— Я никому не рассказывал эту историю, — продолжал маг. — Мне слишком больно говорить об этом. Надеюсь, теперь ты понял, что ошибался. Сгупай своей дорогой, курьер, и оставь в покое меня и мою семью.

Сигмон не ответил. Перед ним тоже стоял фантом, но видел его только он. Молодая девушка с васильковыми глазами и пшеничными прядями волос. Она улыбалась Сигмону, звала к себе. А на шее у нее красовались две раны, истекавшие черной кровью. Курьер сглотнул и помотал головой, отгоняя видение.

— Лаури, — сказал он. — Ты не проверил Лаури. Позови свою дочь, колдун!

— Что? — свистящим шепотом осведомился Фаомар. — Что ты сказал?

— Твоя дочь! — выкрикнул Сигмон. — Это она! От нее пахнет сиренью. Даже сейчас я чувствую этот запах. Проклятье, позови ее, я хочу с ней говорить!

— Не забывайся, сопляк, — бросил маг. — Я и так слишком много сказал тебе. Проваливай отсюда, пока я не раскаялся в том, что сделал.

Теперь они стояли друг против друга, их разделял лишь стол. Сигмон мог легко дотянулся мечом до колдуна, но тот сверлил его таким пристальным взглядом, что курьер не надеялся на то, что ему удастся нанести удар. Колдун определенно спятил, и в другое время курьер сбежал бы прочь из этого дома без оглядки, как убегают от верной смерти. Но сейчас он не мог отступить. Его пальцы еще помнили холод кожи Ишки, а в жилах кипел гнев. Сигмон Лa Тойя, курьер второго пехотного полка, не желал отступать.

— Позови ее, — потребовал он. — Позови! А не то…

— А не то — что? — переспросил Фаомар, и в его глазах отразилось пламя свечей. — А не то ты приведешь сюда толпу крестьян, вооруженных вилами и факелами? Это многоглавое орущее чудовище, лишенное разума, которое уже один раз растерзало мою дочь? Так?

Маг вскинул руку, и Сигмон взмахнул мечом, выплескивая все напряжение, скопившееся за эту безумную ночь в его теле. Рука распрямилась как атакующая змея, нанося смертельный удар…

Фаомар отшатнулся в сторону, и клинок рассек лишь воздух. Сигмон прыгнул на стол, попытался зацепить мага ногой, но тот ловко ухватил курьера за сапог. Сигмон упал со стола, кувыркнулся через голову, вырвался из рук колдуна и вскочил на ноги. Разворачиваясь, он вскинул меч, но получил удар в грудь, такой, что захрустели ребра, и влетел спиной в деревянный шкаф. Тот разлетелся в щепки, и на курьера градом посыпалась фарфоровая посуда. От удара перехватило дыхание, помутилось в глазах, и он тяжело осел на пол.

Маг стоял у стола, вытянув вперед руку и указывая на курьера длинным тонким пальцем. Его глаза пылали как раскаленные угли, а растрепанные волосы стояли дыбом, словно шерсть на загривке озлобленной собаки. Сигмон застонал и попытался поднять саблю, чтобы защититься от страшного взгляда, но рука дрогнула и не подчинилась.

— Будь ты проклят за то, что напомнил о моей боли, — процедил колдун. — Надо было сразу так поступить. Да, именно так.

Сигмон попытался встать, но тело не слушалось. Ноги не шевелились, словно его разбил паралич, а руки только вздрагивали.

— Иди сюда, — велел маг и сжал руку в кулак.

Тотчас незримая сила потащила курьера по полу, волоком, словно мешок с зерном. Он чувствовал, как сила Фаомара сжимается вокруг него, давит на грудь кузнечным прессом, мешает дышать.

Остановился он у самых ног колдуна. Тот наклонился над пленником и спокойно сказал:

— Вы все одержимы жаждой убийства. Но я не такой, нет. Я не буду отнимать твою никчемную жизнь. Ты послужишь науке. Великой науке магии, о которой такие, как ты, не имеют ни малейшего представления…

Маг распрямился, шагнул в сторону, и Сигмона снова потащило по полу. Парализованный курьер видел лишь темный потолок, но не сомневался в том, что его тащат в подвал. Он кричал от ужаса, но горло издавало лишь жалкий хрип. Подвал колдуна! Нет, лучше смерть. Сигмон страстно желал смерти, хотел, чтобы колдун сжег его дотла и, как обещал, развеял его пепел по дому. Но в этом ему было отказано.

Когда над ним сомкнулась тьма коридора, живая, исходящая холодом, Сигмон обмер от ужаса, намочил штаны и потерял сознание.

Не было дня и не было ночи. Лишь темнота и свет, боль и покой, жара и холод. Обрывки бессвязных видений не давали уснуть, затягивали на темное дно, в бездну кошмаров. В редкие минуты просветления Сигмону казалось, что он попал в мир, где страдания и жизнь означали одно и то же. Он не знал, кто он, где и зачем. Когда возвращалась способность связно мыслить, курьер понимал, что это не сон, вспоминал, где находится, и начинал кричать. Он орал и выл до тех пор, пока колдун не погружал его в новый кошмар.

И все же, когда отступала боль, когда слабели заклинания и действие дурманящих отваров, Сигмон открывал глаза и видел то, что казалось ему продолжением кошмаров.

В первый раз ему удалось понять, что находится в темном подвале, освещенном лишь парой факелов. Сигмон сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Он попытался пошевелиться, но оказалось, что запястья прикованы к стене железными кольцами. Все тело болело, ломило спину, а руки затекли и казались деревянными колодами. Удалось лишь поднять голову и разглядеть, что перед ним стоит длинный стол, уставленный стеклянными колбами, ретортами и жуткими на вид конструкциями из блестящего металла. Блеск инструментов напомнил Сигмону один из кошмаров и заставил вспомнить, что многие из них погружались в его тело. Курьер застонал, попытался собраться, подтянуть ноги под себя, но даже на это не хватило сил. Он застонал, уронил голову на грудь и погрузился во тьму.

Следующее пробуждение запомнилось намного лучше. Сигмон сразу понял, что проснулся, и разом вспомнил, что произошло. Он был по-прежнему прикован к стене, а перед ним возвышался все тот же стол, уставленный зловещими колбами и приборами. Но на этот раз в подвале горели факелы, и Сигмону удалось рассмотреть стены. Оказалось, что подвал большой — не меньше гостиной. Стены сложены из мелких темных камней, покрытых плесенью, а потолок забран прогнившими досками. За столом, в темной стене, едва виднелась большая дощатая дверь. Слева от нее было большое пустое пространство с гладким полом, напоминавшее площадку для тренировок. Это впечатление усиливал деревянный стенд с оружием, пристроившийся у самой стены. Сигмон прищурился и разглядел три меча, топор-клевец и прислоненную сбоку кавалерийскую саблю. Свою саблю. Курьер подумал, что он не первый гость подвала. Сигмон повернул голову, пытаясь рассмотреть дальний угол, погруженный во тьму. Вдоль стены шел длинный желоб, выдолбленный в полу. Оканчивался он большой темной дырой, очень похожей на жерло колодца. Желоб, скорее всего, служил кровостоком. Сигмон уже видел такой — в темнице армейской казармы, куда попал за драку с офицером. Там-то ему и объяснили, зачем нужен желоб.

Сигмон застонал и облизнул пересохшие губы. Ишка, кадетский корпус, родное поместье, мама, отец… Все это было так давно. Прошлая жизнь казалась чудесным сном, счастливым уголком, куда не суждено вернуться. Никогда. Впереди только мучения, кошмары и тяжелая смерть. Сигмон подумал, хочет ли умереть. Прислушался к себе и понял — хочет. Сейчас же. Он заворочался, но был настолько слаб, что даже не смог сесть поудобнее.

— Тебе сегодня лучше?

Сигмон замер и постарался сжаться в комок. Этот голос. Он не забывал его даже в самых страшных снах. Голос колдуна, принесшего новую пытку.

Он постарался отодвинуться подальше от мага, но лишь уперся спиной в стену и тогда жалобно заскулил. Тотчас сильная рука схватила его за волосы, запрокинула голову, и Сигмон увидел лицо Фаомара, предвещавшее начало нового кошмара.

— Ну что же, — сказал колдун. — Продолжим.

Он разжал пальцы, и голова Сигмона упала на грудь. Курьер закрыл рот, набрал воздуху и завыл. Он выл до тех пор, пока магия колдуна не погрузила его в новый кошмар, наполненный болью и отчаяньем.

На этот раз очнулся Сигмон от ласкового прикосновения. Очередной кровавый кошмар выворачивал его наизнанку, сводил с ума, заставлял биться в оковах, но на этот раз что-то было не так. Прикосновение… Ласковое прикосновение к щеке.

Глаза так и остались закрытыми, немного кружилась голова, но в целом чувствовал он себя прекрасно. Некоторое время Сигмон просто молча висел в цепях и наслаждался давно забытым ощущением покоя. Его правую щеку гладили нежные тонкие пальцы, гладили ласково, легко, так, как это умеет делать лишь женская рука. Холодная как лед.

— Ишка, — прошептал Сигмон, и тут же рывком вернулась память. — Ишка!

Он вскинул голову, открыл глаза и замер. На него смотрело прекрасное женское лицо: тонкие брови, прямой ровный нос, пухлые алые губы, румянец на щеках… Лаури. Дочь колдуна. Нежить.

Сигмон вздрогнул, повернул голову, уклонясь от очередного касания, и прижался щекой к холодной стене.

— Проснулся? — тихо спросила Лаури, наклонясь к самому уху Сигмона.

Он не ответил, только плотнее вжался в стену, почувствовав щекой грубый рубец каменной кладки.

— Ты выглядишь лучше, чем раньше, — продолжила Лаури, и ее низкий грудной голос прозвучал как гром. — Как ты себя чувствуешь?

Чувствовал он себя прекрасно, словно и не было бесконечных кошмаров, пыток и голода. Оказалось, что тело подчиняется, руки налились силой, а боль отступила. Только немного кружилась голова. Все было просто прекрасно, но Сигмон не стал отвечать, просто закрыл глаза, надеясь, что вернется привычный кошмар, а чудовище в облике девушки исчезнет.

— Отвечай! — резко бросила дочь колдуна.

Он взяла Сигмона за подбородок и с недюжинной силой повернула его голову к себе. В ее остекленевших глазах не было ни малейшего признака жизни. Только пустота, словно девушка и впрямь давно умерла. Но это не испугало Сигмона — после пыток колдуна он не боялся ничего и никого. Ему стало неприятно, только и всего. И немного — любопытно.

— Кто ты? — спросил он.

— Тебе незачем это знать, юнец, — сказала Лаури.

— Что тебе нужно? — снова спросил Сигмон, не отводя взгляда от мертвых глаз.

Лаури улыбнулась.

— Мне нужна твоя жизнь, — сказала она. — Только и всего. Надеюсь, теперь ты поправился и восстановил силы. Они мне понадобятся.

— Кто ты?

— Какая тебе разница?

— Кто?

Лаури отпустила его подбородок и рассмеялась — резко и зло. Она отступила на шаг и легко повернулась, исполнив замысловатое танцевальное па.

— Правда, красивое тело? — спросила она. — Скоро оно будет моим. Полностью.

— Ты призрак, — бросил Сигмон. — Нежить. Фаомар скоро это поймет, и ты займешь мое место.

— Как бы не так, маг слишком увлечен своими экспериментами. Он немного заигрался, вообразил себя Творцом. Создал это тело, наделил его примитивными чувствами, простейшим сознанием… И оставил лазейку для меня. Это было очень просто. Я захватил этот фантом сразу, как только он появился на свет. Единственная неприятность заключалась в том, что это тело было бесплотно. Оно появлялось и исчезало по желанию мага, но я всегда возвращался, потому что этот самоуверенный глупец не знал о маленькой незапертой дверце…

— Демон, — с отвращением сказал Сигмон.

— Можешь звать меня и так, — ответила Лаури и кокетливо улыбнулась.

— Зачем это тебе?

— Зачем демону тело? Глупый вопрос. Чтобы жить. Здесь, в этом мире сладких и мягких тел, наслаждаясь каждой прожитой минутой и каждой каплей пролитой крови.

— Ты врешь. Все врешь. Фантом не может ничего коснуться. Фаомар поднял тебя из могилы, ты просто оживший мертвяк…

— Я коснулся тебя! И подружку твою пощупал, и этих деревенских чурбанов!

— Зачем? За что?

— Мне просто нравится — касаться вас… так. И потом, мне нужно было немного крови, немного вашей жизненной силы, чтобы это тело обрело плоть и независимость. Пришлось начинать с малого, с тонких эманаций. Потом насекомые, животные, и вот я добрался до самых лакомых кусочков… До вас. Осталось немного, совсем чуть-чуть, и я начну жить по-настоящему.

— Так ты убивал…

— Да. Чтобы оживить фантома. Я умею это делать. Но для этого нужно много крови, много!

Демон в обличье Лаури шагнул вперед, наклонился над Сигмоном и обнял его за плечи.

— Сегодня, — прошептал он. — Это будет сегодня. Старый дурак сам не понимает, что делает. Ну и хорошо. В тебе много силы. Очень много. И вся она будет моей!

Сигмон вырывался, бился как рыба в сетях, но все усилия были напрасны: демон оказался сильным, а движения Сигмона сковывали цепи. Наконец разозленная тварь схватила его голову обеими руками и прижала к холодной стене.

— Тише, — прошипела она. — Не дергайся, человечек. Твои мучения скоро закончатся.

Курьер почувствовал, как холодные губы приникли к его шее, и закричал что было сил. Тотчас холодная ладонь легла на рот, заглушая крик.

Сигмон ерзал на месте, с ужасом чувствуя, как его плоть рвется под напором зубов, и в рану проникают клыки демона. Он ничего не мог сделать. Тварь пила кровь, забирала его жизнь, а Сигмону оставалось только стонать от ужаса и ждать смерти.

— Лаури!

Тварь вздрогнула, словно ее ударили. Она отстранилась от Сигмона, и он увидел ее белое, как простыня, лицо. По узкому подбородку стекала кровь — его кровь. Демон моргнул, и пустые глаза девушки вдруг оживились, стали осмысленными.

— Лаури!

Демон резко поднялся на ноги, шагнул в сторону, и Сигмон увидел, что у дальней стены, за столом, стоит Фаомар.

— Что ты тут делаешь? — спросил он.

— Отец, здесь человек. Он болен, и я решила…

Брови мага дрогнули, он вскинул обе руки, толкнул от себя невидимый шар, и демон взвизгнул. Его подняло в воздух и прижало к стене.

— Кто ты?! — закричал маг.

Демон не ответил. Он шипел, извивался, но невидимая сила, с которой курьеру уже довелось познакомиться, крепко прижимала его к стене. Колдун взмахнул правой рукой, и тело Лаури стало меняться. Сигмон увидел, как ее лицо вытянулось и почернело, а ладони вдруг превратились в лапы с длинными когтями.

— Проклятье! — взвыл Фаомар. — Как ты посмел!

Демон замер, но превращение продолжалось. Его тело менялось: из плеч вылезли длинные шипы, ноги вытянулись и стали похожи на волчьи лапы. Платье исчезло, открыв мощное мохнатое тело. Из фантома Лаури вылупилось отвратительное шипастое чудовище, похожее на помесь волка и жука.

— Моя дочь… — застонал маг. — Я верну тебя, верну!

— Ты опоздал, — прошипел демон. Подобрав под себя чудовищные лапы, он с силой оттолкнулся от стены и прыгнул вперед.

Колдун вскрикнул, его отбросило назад и приложило спиной о стену. Демон оттолкнулся лапой от пола и одним прыжком взлетел на стол. Стеклянные лабиринты колб разлетелись тысячами брызг, над столешницей взвился клуб сизого дыма, и черную фигуру лизнул язык пламени. Демон зашипел, метнулся в сторону, но тут же взмыл в воздух, как от удара, отлетел к стойке с мечами и с размаху обрушился на нее всем телом. Стойка разлетелась в щепки, и оружие с грохотом рассыпалось по каменному полу.

— Давай! — заорал Сигмон, забыв о своей ненависти к колдуну. — Давай!

Фаомар, словно услышав крик, вынырнул из клубов дыма. Руки он держал перед собой и перебирал пальцами воздух, словно плел невидимую сеть. Демон вскочил на ноги, пригнулся, готовясь атаковать, но с рук колдуна сорвался огненный шар. Тварь метнулась в сторону, и пламя расплескалось по остаткам деревянной стойки. Фаомар выругался, и с его пальцев сорвались еще два огненных шара. Демон заметался по подвалу, уворачиваясь от огня.

— Давай! — кричал Сигмон. — Жги!

Он страстно желал этого, желал победы колдуну, позабыв и о пытках, и о ненависти. Он хотел видеть, как умрет тварь, убившая Ишку. Но пока он видел только, что демон слишком быстр.

Сигмон заворочался, пытаясь избавиться от цепей. Напряг правую руку, потянул на себя, но стальной браслет, вделанный в стену, даже не шелохнулся. Он обернулся, чтобы попросить колдуна о помощи, и чуть не вскрикнул.

Демон, уворачиваясь от огненных шаров, вспрыгнул на потолок и прижался к гнилым доскам. Фаомар вскинул руки, выпустил новый шар огня, и тут же демон обрушился на колдуна всем телом. Фаомар сдавленно вскрикнул, тварь навалилась на него, но тут же ее объяло пламя. Демон взвизгнул, метнулся в сторону и покатился по полу, сбивая огонь. С размаху наткнулся на стену, ударился головой о камень и замер.

Колдун рывком поднялся на колени, оперся о пол руками и тяжело встал. Борода его сгорела, одежда дымилась, а левая щека висела кровавыми лоскутами. Его пошатывало, он едва держался на ногах, но не собирался сдаваться. Фаомар шагнул вперед, вскинул руки, и на кончиках пальцев вновь появилось пламя.

— Жги! — крикнул Сигмон.

Но колдун вздрогнул и опустил руки. Курьер, выворачивая шею, обернулся на демона и застонал. У стены лежало тело Лаури. Дочь колдуна выглядела как раньше: ни ран, ни ожогов, ни страшных когтистых лап.

— Отец, — прошептал фантом, поднимая голову.

— Нет! — закричал Сигмон. — Это демон!

Но Фаомар не слышал его. Он медленно ковылял к дочери, протягивая к ней обожженные руки.

— Вернись! — крикнул курьер.

Тело фантома вдруг выгнулось дугой и взлетело в воздух. Извернувшись на лету, демон обрушился на колдуна и запустил когтистые лапы в его тело. Фаомар забился в когтях твари, но она легко подняла тело старика над головой и отшвырнула. Колдун с грохотом обрушился на стол, проехал по нему, сметая остатки колб, и замер на самом краю. Демон прыгнул следом, прошел по столу и присел на корточки, нависнув над телом Фаомара.

Колдун вздрогнул и захрипел. Из рваных ран на его теле ручьями текла кровь, но он все еще был жив.

— Фаомар! — отчаянно крикнул Сигмон, понимая, что все кончено. — Фаомар!

Демон повернул к курьеру милое девичье личико. Алые губы искривила злая улыбка, и раздвоенный, как у гада, язык ощупал воздух.

— Подожди, — сказала тварь. — Твой черед еще не пришел.

Демон нагнулся и вцепился когтями в живот колдуна. Фаомар запрокинул голову, захрипел и судорожно забил ногами по столу. Чудовище вырвало из живота колдуна кусок мяса и впилось в него длинными клыками.

Сигмон застонал и опустил голову, стараясь сдержать тошноту. Демон же, как нарочно, урчал и шумно чавкал. У курьера снова закружилась голова, во рту стало горько. От страшной мысли, что следующим блюдом нежити станет он сам, сделалось еще хуже, и Сигмона стошнило желчью.

Отплевываясь, он ощутил странный толчок: каменный под коленями едва ощутимо вздрогнул. Сигмон подумал, что ему показалось, но потом дрогнула и стена. Курьер вскинул голову. Тварь по-прежнему сидела над телом мага и насыщалась его плотью. Сигмон шумно сглотнул, решив, что сходит с ума, и тут же понял, что случилось.

Колдун умер. Его магия ушла, и дом, построенный с ее помощью, начал разрушаться. Все, что наколдовал Фаомар, должно было умереть вместе с ним. Сигмон с надеждой глянул на тварь, но она и не думала исчезать — видимо, кровь курьера и плоть мага позволили ей окрепнуть и удержаться в этом мире.

Сигмон повернул голову и заметил, что железный браслет на его запястье потускнел, словно бы состарился. Не веря глазам, Сигмон дернул рукой, и металл блестящей трухой осыпался на пол.

Курьер бросил взгляд на чудовище. Оно продолжало насыщаться, зарывшись лицом в живот колдуна. Сигмон неслышно вздохнул и одним рывком освободил вторую руку. Тварь ничего не заметила.

Ему сразу стало лучше, в голове прояснилось, сердце кузнечным молотом бухало в ребра, а в висках стучала кровь. Даже мышцы не затекли. Похоже, колдун не успел наслать на него очередное ослабляющее заклятье.

Тварь довольно заурчала, курьер вздрогнул, но чудовище так и не оторвалось от страшной трапезы. Сигмон прикусил губу. Теперь он свободен, но что в том проку, когда выход загораживает смертоносная тварь, одолевшая колдуна? Даже если бы у него было оружие…

Оружие!

Сигмон повернул голову и прищурился, стараясь рассмотреть, куда девалось оружие с деревянной стойки. На глаза сразу попался один из мечей — он лежал ближе других, в паре шагов от ног Сигмона, и призывно поблескивал клинком. Это был полуторник с длинным и узким клинком, созданный для фехтования. Наметанный глаз курьера отметил и узор на гарде в виде птичьих лап, и оголовье с блестящим камнем, и синеватый отблеск лезвия. Похоже, меч был настоящим боевым оружием. Во всяком случае, выглядел он как один из старых эльфийских мечей, выкованных в незапамятные времена — во время войны рас, а то и раньше. И если это правда, то лучшего оружия не сыскать во всем королевстве.

Осторожно повернувшись, курьер взглянул на тварь. Она по-прежнему была занята едой. Тогда Сигмон тихо встал на четвереньки и, не отводя взгляда от жующего чудовища, пополз к мечу. Нужно было всего-то тихонько подобрать клинок, напасть на демона со спины и снести с плеч его мерзкую башку.

До меча было недалеко, шага три, не больше. Но сейчас Сигмону казалось, что до него все три лиги. Обливаясь холодным потом, курьер полз вперед, замирая каждый раз, когда тварь начинала чавкать. Он не отводил взгляда от затылка демона, все еще сохранявшего облик Лаури, и полз.

Когда до меча оставался шаг, Сигмон решил, что у него все получится. Иначе и быть не могло. Тварь должна умереть, ее нельзя выпускать в большой мир, никак нельзя.

Пол вздрогнул, стены затряслись, и где-то далеко внутри дома раздался звон разбитой посуды. Тварь перестала жевать и подняла голову. Сигмон замер. До меча оставалось немного — только руку протянуть. Но он не шевелился, боялся, что чудовище его почует.

Тварь, не поворачиваясь, заглянула себе за спину, как умеют только совы, и уставилась на курьера. С окровавленного лица молодой девушки на него смотрели круглые, как у крысы, глаза. Мир замер. А потом лицо Лаури вдруг стало вытягиваться, превращаясь в черную морду зверя, и Сигмон прыгнул к мечу.

Рукоять, оплетенная шершавой кожей, удобно легла в руку, словно под нее и делали. Распрямляясь, Сигмон взмахнул мечом снизу вверх, наугад — и попал. Подскочившая тварь взвизгнула, шарахнулась в сторону. Курьер успел развернуться и отступил к стене, выставил клинок перед собой и приготовился защищаться.

Тварь стояла в трех шагах от него. Сквозь призрачную пелену фантомного тела Лаури просвечивала темная бугристая шкура. По ней снизу вверх шла длинная рана, сочившаяся бурой жижей. Сигмон приободрился — похоже, тварь была не такой уж неуязвимой, как казалось.

— Ты будешь умирать медленно, — сказала тварь.

— Посмотрим, — бросил Сигмон. — У тебя теперь есть тело. Значит, его можно разрубить.

Демон цокнул когтями и стал обходить жертву по кругу. Сигмон поворачивался следом. Он был готов отразить атаку, но тварь не нападала. Познакомившись с клинком, она не спешила нападать.

Дом снова вздрогнул, и пол под ногами скакнул как норовистая лошадь. Сигмон покачнулся, и тварь прыгнула. Курьер припал на колено, взмахнул мечом, подрубая демону ноги, но тот перескочил клинок и очутился за спиной. Сигмон ударил мечом назад, кувыркнулся, уходя от удара, вскочил на ноги и широким взмахом меча отогнал тварь.

Теперь демон атаковал непрерывно. Он бросался на курьера справа, слева, прыгал с потолка, крутился бешеным волчком, но Сигмон не давал ему приблизиться. Он стриг мечом воздух, вкладывая в удары всю ненависть и боль, накопившуюся за последние дни. Ярость управляла клинком, и Сигмон двигался быстро, очень быстро. Так же, как и тварь.

Пол бился в судорогах, теперь сотрясения не прекращались ни на миг. Дом колдуна разваливался на части, стены шли трещинами, и гул при этом стоял как при сходе горной лавины. С потолка сыпались гнилые щепки, из стен вываливались куски камня, но ни Сигмон, ни демон не замечали этого. Они были слишком заняты — друг другом.

Курьер пытался атаковать, но тварь была быстра, очень быстра. Когда Сигмон замешкался, она вскочила на потолок и прыгнула сверху. Он успел выставить меч вперед — тварь напоролась на него всем телом, завизжала и ударила курьера в грудь обеими лапами.

Удар был настолько силен, что Сигмона отбросило в дальний угол подвала. Он ударился спиной о стену, осел на пол, но так и не выпустил из рук меча. Тварь прыгнула следом, нависла над курьером, и он рванулся в сторону, уходя от удара. Когти скользнули по спине, и Сигмона бросило вперед, на обломки деревянной стойки. Он кувыркнулся, встал на одно колено и успел занести меч. Тварь уже нависла над ним, вскинула когтистые лапы… Но не успела ничего сделать. На этот раз удар попал в цель — точно в середину мохнатого бедра. Нога демона подломилась, он покачнулся, взмахнул лапами, и Сигмон распрямился, нанося удар снизу верх.

Клинок старой эльфийской работы развалил демона на две части, располосовал его от паха до макушки одним взмахом.

Сигмон отступил на шаг и опустил клинок. Останки твари еще содрогались, шевелились, как два раздавленных жука. Когтистые лапы царапали пол, оставляя в камнях глубокие зарубки. Тогда он взялся за меч обеими руками и принялся за дело.

Остановился курьер только тогда, когда от твари остались сотни мелких кусочков. Брезгливо оглядев крошево, Сигмон подошел к стене, взял один из факелов, бросил его в бурое месиво и молча смотрел, как дымятся останки твари.

Очнулся он от удара по плечу. Вздрогнув, он поднял глаза и увидел, что потолок ходит ходуном. Теперь из него вываливались целые доски, одна из них и угодила в него. Дом колдуна разваливался на части. Сигмон плюнул в огонь и бросился к двери.

Дом колдуна напоминал оживший кошмар: столбом стояла пыль, из стен вываливались камни, пол бился в предсмертных судорогах. В темноте метались ожившие тени, и казалось, что дом наполнен призраками, сошедшими с ума. Но Сигмон, прошедший через кошмары Фаомара, не чувствовал страха. Прикрывая лицо ладонью, он шел по коридорам, шел к выходу, туда, откуда струился холодный воздух. Пробираясь сквозь завалы камней, перепрыгивая через трещины в полу, он старался идти быстро. Потом побежал.

С разгона он вылетел в открытую дверь, прокатился по каменным ступеням и с треском вломился в кусты сирени. Барахтаясь в путанице ветвей, он испуганно вскрикнул — показалось, что ослеп. Но, разглядев в темноте собственную руку, понял, что на дворе ночь.

Обернувшись, он увидел, как из черной пасти двери вырвался длинный язык пламени. Сигмон испуганно подтянул под себя ноги. Дом проседал внутрь себя, проваливался под землю, а на его развалинах уже плясало ослепительное пламя. Жар от него шел нешуточный, и Сигмон понял, что скоро запылает и сад. Он встал и, покачиваясь на ходу, словно пьяный, побрел прочь.

Тяжело перевалившись через забор, Сигмон упал на дорогу у самых ворот. Конечно, никакого коня здесь уже не было. Курьер слабо выругался и, ухватившись за железные прутья ворот, поднялся на ноги.

В саду бушевал пожар. Кусты у порога дома пылали как факелы, и огонь уже переползал на деревья. Луна заливала сад белым светом, и Сигмону казалось, что горят не деревья, а люди, вскинувшие к ночному небу тонкие руки. Он щелкнул пальцами, отгоняя зло, отвернулся и побрел по дороге, освещенной алым заревом. Позади с грохотом обрушился дом, но курьер даже не оглянулся. Он шел в темноту. Меч, намертво зажатый в правой руке, выписывал в пыли волнистую линию. В голове было пусто, перед глазами плыли сине-зеленые пятна, и все происходящее казалось продолжением кошмара. Сигмон хотел только одного — убраться подальше от этого страшного места.

Утром, когда бледное зарево пожара слилось с первыми лучами солнца, курьера нашли крестьяне. Встревоженные всполохами огня, они все-таки собрались с духом, вооружились и вышли на дорогу. Хотели разобраться, чем на этот раз колдун может повредить деревне. Едва миновав поля, они наткнулись на человека. Он лежал посреди дороги, в пыли, и пытался ползти вперед, продолжая сжимать в правой руке длинный меч с узким клинком.

Поттон первым узнал курьера. Прошел месяц с той поры, как погибла его дочь, но староста верил в то, что они еще встретятся с Сигмоном. Вернувший конь убедил крестьян, что военный не сбежал, как думали поначалу, а сгинул в логове колдуна. На помощь не пошли: Поттон, обозленный на гостя, не велел. Лишь отправили новое письмо в Меран и перестали ночами выходить из домов — на том и успокоились. На письмо, как и следовало ожидать, никто не отозвался.

Когда Сигмона подняли и перевернули, он потерял сознание, но вода из фляги привела его в чувство. Открыв глаза, он сразу узнал Поттона и застонал. Староста тут же вцепился в него как клещ, насел с вопросами, желая знать, что стряслось на этот раз. Сигмон отвечал тихо, часто сбивался, но толпа, окружившая курьера, затаив дыхание, ловила каждое слово. Узнав, что нечисть уничтожена, колдун убит, а его дом сожжен, крестьяне возликовали. Подхватив Сигмона на руки, они потащили его в деревню, а староста пустился вперед — успокоить баб, заранее поднявших вой по мужикам.

Пока его несли, Сигмон очнулся и даже успел рассказать деревенским подробности сражения. Он все еще был слаб, но чувствовал себя неплохо.

Крестьяне принесли его в деревню, во двор старосты, и положили у колодца на заботливо подстеленную рогожу.

Во дворе собралась без малого вся деревня. Шумели: кто хвалил гостя, кто сомневался в его рассказе, а кто и звал земляков сходить проверить — все ли так, как говорит чужак.

Сигмон сел, прислонился спиной к срубу колодца и отмахнулся от помощи деревенских баб, пытавшихся снять с него порванную одежду. Он положил меч на траву, подставил лицо солнечным лучам и прищурился.

Из блаженного оцепенения его вывел староста.

— Что встали! — гаркнул он. — Марш по дворам!

— Как он там? — крикнули из толпы.

— Живой! К вечеру очухается! Ну-ка, расходитесь, земляки. Приходите к вечеру, там и поговорим. Косматый!

— А!

— Бери кумов, сходи к дому колдуна. Посмотри, как оно там. Может, чего дожечь надобно.

— Иду!

Деревенские уже начали расходиться, поглядывая в сторону гостя, а староста стоял к нему спиной и беседовал с пятью крепкими мужиками, видимо, кумовьями того самого Косматого. На крыльце дома стояла Мариша, жена старосты. Она прижимала к лицу платок, и ее плечи вздрагивали. Сигмон взглянул на нее и тут же отвернулся.

Оглядевшись, Сигмон нашел ведро, бросил его в колодец и начал крутить ворот, выбирая цепь. Оно вернулось к нему полное прозрачной чистой воды, такой, какая бывает только во снах. Курьер плеснул этой красотой себе в лицо, зажмурился от счастья, потом поднял ведро и припал к краю. Пил долго. Вода смягчила горло, обожженное самогоном, холодным комом ухнула в живот. Сигмону сразу стало легче, словно с плеч упал тяжелый камень. Он поднял ведро, облился с головы до ног и довольно зафыркал. Потом бросил ведро в колодец и содрал с тела остатки рубахи. Ему страшно захотелось смыть с себя всю грязь, которой он оброс в темнице.

Он сначала и не заметил, как стало тихо. Лишь когда в полной тишине скрип колодезного ворота громом разнесся по деревне, он почуял неладное. Обернувшись, курьер увидел, что староста и кумовья Косматого пялятся на него во все глаза. Из-за плетня смотрели еще трое — все с открытыми ртами.

— Что? — спросил Сигмон, чувствуя, как живот сводит судорогой. — Что?

Никто не ответил. Лишь один из мужиков ухватил за рукав старосту, поднял дрожащую руку и ткнул пальцем в Сигмона. Курьер опустил взгляд. Пальцы его разжались, зазвенела цепь, и ведро с грохотом ухнуло в колодец.

От пупка до самой шеи кожа Сигмона стала черной. Она была покрыта выдавленными ромбами и напоминала шкуру змеи. На груди красовались две глубокие царапины — от когтей демона. Сигмон дрожащей рукой коснулся их и обнаружил, что грудь на ощупь стала твердой, как камень. Чужая кожа шла от пояса до шеи, покрывала плечи и спускалась до самых локтей, — словно курьер натянул кольчужную рубашку.

— Нет, — прошептал Сигмон.

В том, что это результат опытов Фаомара, он не сомневался. Все его мучения вылились в это — чужую крепкую кожу, ставшую живой кольчугой.

— Проклятый колдун! — крикнул Сигмон изо всех сих. — Проклятый!

Из-за плетня, робко донеслось:

— Чудовище!

— Нет! — крикнул Сигмон. — Это от колдуна!

Но было поздно. Толпа подхватила крик. Те, что стояли ближе, двинулись на Сигмона. Под сильными руками деревенских мужиков захрустел забор, — колья выворачивали из земли, отдирали доски. И только староста закрыл руками лицо, отвернулся и упал на колени.

— Стойте, — крикнул курьер, выставив вперед руку. — Я объясню! Это от пыток!

Мужики в первом ряду остановились, но за ними шли другие. Те, что ушли, возвращались на крик, неся в руках колья, вилы, топоры…

— Нечисть! — крикнули из толпы. — Эта тварь вернулась!

— Мужики, бей его, пока не утек! Рази!

— Огнем его, огнем!

Сигмон с ужасом смотрел на приближавшихся мужиков. Ему вспомнился Фаомар, назвавший толпу многоголовым чудовищем, лишенным разума. Ей ничего нельзя объяснить, рассказать, втолковать, она не слышит слов. Толпа наступала. Сейчас она походила на стоглавую гидру, изображение которой Сигмон видел еще в детстве, в книгах отца… Бедный маг, он так и не оправился от удара судьбы. Толпа сломала его, заставила возненавидеть людей и уйти подальше от них. В лес. Толпа — она кого хочешь сломает. Сигмон прикусил губу и вдруг понял, что у него остался только один выход.

Босая нога курьера поддела меч и оплетенная кожей рукоять уже привычно легла в ладонь, неся спокойствие и уверенность.

— Назад! — гаркнул Сигмон.

Мужики из первых рядов отшатнулись, полезли назад. Вперед выступили другие — с кольями и вилами. Заблестели ножи, над толпой взметнулись топоры — деревенские не собирались отступать.

Сигмон отшатнулся, держа меч перед собой. Его время было на исходе, толпа готовилась наброситься, навалиться разом, засыпать телами, задавить. Нужно было только шагнуть вперед, прорубиться сквозь строй мужиков. Пусть деревенские ни в чем не виноваты, пусть они считают его нежитью, чудовищем. А для него чудовища — они. Неблагодарные твари, готовые убить его, потому что он не такой, как все. Но что дальше? Он мог бы перебить всю деревню, чувствовал, сил хватит. Но чем тогда он будет отличаться от того демона, которого вчера разрубил на куски этим самым мечом? Чем?

— Конь! — крикнул Сигмон. — Где мой конь?

Никто не ответил. Из толпы вылетел нож, глухо стукнул о грудь и отлетел в траву. Курьер перескочил через сруб колодца и побежал к сараю — туда, где староста держал лошадей. Осмелевшие мужики заорали и кинулись следом.

Сигмон заскочил в сарай, захлопнул дверь, обернулся и облегченно вздохнул. Он угадал — рядом с доходягой Поттона стоял его Ураган. Конечно, чужая лошадь, вернувшаяся без седока, достанется главному — то есть старосте.

В дверь глухо ударили — видно, плечом, с разбегу.

— Убью! — рявкнул Сигмон и бросился в глубь сарая.

Сорвав со столба уздечку, он подбежал к Урагану, и жеребец подался назад, вращая глазами. Сигмон обхватил руками его голову, прижался к ней лицом.

— Давай попробуем, давай, — бормотал он.

Конь беспокойно переступил с ноги на ногу, но, почуяв знакомый запах, фыркнул и расслабился. Признал.

На крыше что-то загрохотало, и курьер пригнулся, опасаясь, что наверх забрался стрелок. Тут же все стихло, но зато потянуло горелой травой, и Сигмон догадался, что в ход пошли факелы.

— Собачьи дети, — выдохнул он и запрыгнул на спину Урагану.

В открытое окно влетел еще один факел и покатился по полу, поджигая сено. Оно занялось в десятке мест, и пламя с ревом взметнулось до потолка. Ураган захрапел, испугано заржал и подался назад.

— Вперед! — крикнул Сигмон, отчаянно колотя пятками бока жеребца. — Вперед!

Ураган прыгнул через огонь и заплясал у закрытых ворот. Сигмон осадил жеребца и с размаху ударил в них ногой. От удара створки распахнулись, затрещали и сорвались с петель. Ураган тут же прыгнул наружу, спасаясь от клубов сизого дыма, подмял кого-то, прошелся по мягкому и одним прыжком оказался у плетня.

Сигмон обернулся. Толпа мужиков, окруживших пылающий сарай старосты, яростно горланила вслед. Вдогонку курьеру полетели вилы и топоры. Он пригнулся к самой шее Урагана и послал его вперед, к забору. Разоренный мужиками, он не стал препятствием для жеребца. Тот птицей перепорхнул через обломки и помчался по улице. Поднимая клубы сизой пыли, жеребец мигом домчался до околицы, и деревня осталась позади.

Ураган шел галопом по лесной дороге, той самой, что привела курьера в деревню. Сам Сигмон на нее даже не смотрел. Он прижимался лицом к шее жеребца и плакал. В полный голос, навзрыд. Ему не было больно, нет. Но Сигмон знал, что теперь ему до конца дней своих придется нести на теле отметину колдуна. Знак чудовища. Если его тайну раскроют, в любом городе повторится то же, что в деревне. Но Сигмон знал: он не чудовище. Он и пальцем не тронул никого из толпы — в отличие от Фаомара и той твари, что вселилась в его дочь. Сигмон знал, что он — человек. Надо только найти чистую рубаху и прикрыть это отвратительное клеймо, оставленное проклятым колдуном на его теле. И все станет на свои места. Должно встать. Сигмон верил в это, истово верил, потому что больше не во что было верить. Но сердце почему-то болталось в груди холодным комком, и он все плотнее вжимался лицом в гриву Урагана.

И слезы не кончались.

Роберт Шекли
ИСТОРИЯ ЗАНТИИ

Сегодня днем мне нужно было пойти на станцию, чтобы встретить новичков. Новая партия прибывала сегодня — испуганные, подавленные, неуверенные в себе люди, некоторые безразличные, некоторые взбудораженные, способные причинить вред себе и другим. Это моя работа — успокаивать их, рассказывать о том, что им необходимо знать для дальнейшей жизни, сопровождать их в деревню. Помогать им найти свое место под солнцем.

Однако сначала следовало заняться поисками Розамунды. Когда я проснулся утром, ее не было со мной в постели. Ее вообще не было в доме. Не имею представления, куда она девалась.

Перво-наперво я направился к Тому Сапожнику, который всегда располагает самыми свежими сплетнями. Не найдя его в сапожной мастерской, я пошел на извозчичий двор, куда он постоянно ходит смотреть на лошадей, ума не приложу, зачем. В конюшнях его тоже не обнаружилось, поэтому я уверенно двинулся в «Салун и закусочную Мамаши Баркер» на другом конце деревни.

Том оказался здесь, он сидел за столиком с тремя своими старыми приятелями. Все они вежливо поздоровались: «О, Зантия, рады тебя видеть!» Я ограничился одним сухим кивком на всех, поскольку они не заслуживали более развернутого приветствия. Один из них был зомби, он моментально прикончил свое пиво и исчез почти сразу. Ему полагалось бы знать, что зомби запрещено бывать в деревне, однако я не стал преследовать его по закону — мне сейчас было не до того. Оставшаяся парочка людей тоже очень скоро вспомнила об одном очень важном деле, принесла свои извинения и испарилась.

— Том, — произнес я, когда все его собутыльники спаслись бегством, — ты видел Розамунду сегодня утром?

Он изменился в лице. Наедине со мной ему было крайне неуютно.

— Нет, Зантия, я не видел ее последние несколько дней. Она пропала?

— Полагаю, да, — сказал я. — Мне хотелось бы найти ее как можно скорее. Знаешь, с ней не все в порядке.

— В самом деле? Очень сожалею. Небольшое недомогание?..

Том был нынче чересчур разговорчив, а ведь вроде должен знать, что я не выношу пустой болтовни. Если он не мог или не желал дать дельную информацию, не стоило терять время, слушая его треп. Мне следовало немедленно разыскать Розамунду.

— Кстати, — сказал Том, когда я поднялся, — ты не забыл, сегодня, скорее всего, прибудут новенькие.

— Я помню, — сдержанно проронил я. — Но спасибо.

Новички! Жизненный путь всякого человека непременно пролегает через деревеньки вроде нашей. Вы приезжаете, поселяетесь в свободном доме, плывете по течению, ничего особенного не случается, вы делаете то, что привыкли… а потом внезапно ваша жена исчезает, и размеренная скучная жизнь неожиданно разлетается на куски. Но таковы уж условия существования в нашей деревне — наслаждаться жизнью тут не приходится. Всем прибывающим с самого начала понятно, что это место наказания. Я не знаю, что такого ужасного совершили селяне, чтобы искупать свои деяния жизнью в столь причудливом месте. Даже я, Зантия, самый яркий и, пожалуй, самый грешный персонаж среди них, ни разу за время пребывания в деревне не совершил ни одного предосудительного поступка. Хотя следует признать, что в прежней жизни никто из нас не был невинным агнцем.

Но что насчет потусторонних существ, спросите вы? Зомби, калибаны, ведьмы, привидения? Мы не знаем, что они делают здесь, и я не собираюсь ломать над этим голову. Я пытаюсь придерживаться простейшей логики. Деревня вполне отвечает человеческим стандартам жизни, но для потусторонних созданий она явно не приспособлена. Вполне возможно, она — всего лишь пересадочная станция на их загробном пути куда-нибудь еще, с места на место, от инкарнации к инкарнации. Соответствует ли это истине? Да откуда же я знаю?

Я велел Тому задержать новичков на перроне, если они прибудут прежде, чем я вернусь. Затем я зашел домой, взял палку и отправился искать Розамунду.

До сих пор я недоумевал, как ей удалось выбраться из постели и покинуть дом, не разбудив меня. Я всегда очень чутко сплю, чтобы не пропустить подозрительных звуков, свидетельствующих о том, что кому-то из деревенских плохо. Я всегда готов прийти на помощь и спасти сограждан от того, что обычно является плодом их собственной глупости.

Когда Розамунда прибыла в нашу деревню, была зима. Снег лежал на земле и ветвях деревьев. С карнизов свисали сосульки. Лошади двигались медленно, выдыхая клубы пара. На оставшихся от Хеллоуина тыквах сверкал иней. Небосклон над головой был свинцово-серым, испещренным темными тучами, которые несли с собой снежные бури. День и ночь ледяной ветер дул с севера.

Иногда небеса светлели, сквозь тучи пробивался луч солнца, и деревенские радовались, полагая, что зима наконец закончилась. Но на следующий день небо темнело снова, злой северный ветер, завывая, опять покрывал его облаками, и зима по-прежнему не собиралась покидать эту местность.

Когда приехала Розамунда, изменения в природе были заметны уже несколько дней. Небеса светлели, наливаясь голубым цветом. Северный ветер сменился западным. Зеленая травка пробивалась через снежный покров, и снег начал таять. День за днем погода становилась мягче и теплее, и с каждым днем было все больше солнца.

Сказать, что Розамунда оказалась просто красивой женщиной, значит не сказать ничего. Я сразу разглядел в ней нечто особенное. Я проводил все свое время с ней, я ухаживал за ней в своей обычной манере — ненавязчиво, но упорно. Я делал все, чтобы ей было хорошо, и поражал ее своей внимательностью. Так что, когда она обосновалась в деревне, вовсе неудивительно, что мы поженились.

Это были замечательные дни. Жизнь была если не безусловно хорошей, то как минимум не безусловно плохой.

И вот теперь Розамунда исчезла.

Шагая по дороге через общинное кукурузное поле, я увидел, что посреди него кто-то стоит. Это было пугало. Я приблизился к нему, дружески пошатал его шест. Рукава пугала хлопали на ветру.

— Доброе утро, Эдвард, — сказал я. — Ты не видел Розамунду?

Он не мог говорить, конечно, но вполне мог указать. Одна из его костлявых рук, подхваченная резким порывом ветра, взметнулась и указала точно на ведьмин дом, стоявший на вершине горы.

— Спасибо, Эдвард.

Я довольно церемонно распрощался с ним. Хотя Эдвард был пугалом без малейшего признака мозгов, он был также хорошим указателем и, когда с ним говорили вежливо, всегда с удовольствием показывал дорогу. Только потому, что он не имел души, я не видел причин ему грубить.

Поднимаясь к ведьминому дому, я снова вернулся к мыслям о том, что место, в котором я теперь живу, довольно странное. Здесь были горы и болота, и поросшие кустарником долины, как и везде, но отсюда нельзя было уйти в какое-нибудь другое место. Можно было, к примеру, перевалить через горы и спуститься в противоположную долину, но и здесь все оставалось точно таким же, как и в тех краях, которые вы покинули. Конечно, имелись небольшие различия — в некоторых местностях горы пониже, в некоторых повыше, в некоторых местах больше болот, чем лесов, в других наоборот. Но все равно все они одинаковы — те же места, те же люди, те же проблемы.

В других деревнях, расположенных в округе, нет никого, кто выполнял бы те же функции, что и я. Другие селяне не имели лидеров. Я нанес визиты в пять деревень, и ни в одной из них не было мэра или шерифа, приглядывающего за порядком, помогающего живущим в них людям.

Я вполне мог взять их под свою опеку. Но с какой стати? Одна моя деревня доставляла мне достаточно хлопот.

И все же: что мы все делаем здесь? Большинство деревенских вряд ли можно было назвать приличными людьми. В прежней жизни они грабили, они убивали, они были неистовы в своих страстях. И все равно не просматривается строгой зависимости. К примеру, я здесь, и я контролирую этих людей. Но почему кто-то или что-то выдвинуло меня на это место? Я не одно из сверхъестественных созданий, я не садист, и я не жертва. Так что я делаю здесь?..

Поскольку жить здесь можно только двумя способами — наказывать или быть наказанным, ответа на мучающий меня вопрос я найти не мог.

Я шел через рощу по тропинке, ведущей к ведьминому дому. Розамунда могла провести ночь здесь. Вообще-то это было малоправдоподобно, но вполне возможно.

Едва различимая тропинка вела меня меж высоких деревьев с переплетенными ветвями и скрученными прутьями, извивавшимися, словно пальцы мертвецов. Солнце, выглянувшее из облаков и сиявшее сквозь бесчисленные паучьи сети, которые покрывали верхние ветви, заставляло рощу жемчужно опалесциро-вать. Впрочем, я не видел никаких пауков, хотя они бы очень соответствовали этому месту. Мне приходилось слышать, что самые большие пауки охотятся на певчих птиц. Что ж, все, что естественно, — не безобразно. Мы, те, кто руководит людьми, больше всего ценим устоявшийся природный порядок.

По пути к дому ведьмы я пересек болото. Оно опоясывает рощу и кое-где затапливает опушку. Воды болота густые и вязкие, они имеют застоялый запах. И в воде полно мертвых тел. Макушки их голов едва касаются поверхности. С некоторой долей ловкости можно шагать прямо по головам и при этом почти не замочить ног.

Временами головы начинают беспокойно вертеться и пытаются укусить пешехода за ногу. Быстрый пинок обычно сразу приводит их в чувство. Не нужно пинать слишком сильно — им достаточно только напоминания, чтобы они знали свое место, и, кроме того, они в любом случае не чувствуют боли. Однако, как бы то ни было, наказание должно быть неизбежным. В своей деревне я стараюсь жестко пресекать подобное безрассудное поведение.

Прежде чем я достиг берега, ко мне подплыл калибан. Его голова неистово тряслась, он явно пытался что-то сказать. Калибаны, несмотря на их неистребимую жажду общения, совершенно не способны говорить. Размерами они с гномов, за исключением их языков, слишком больших для кукольных ртов. Однажды я осматривал тело одного из калибанов: его голова почти не уступала по размерам человечьей, но язык вполне мог принадлежать корове, и он был впихнут в рот так туго, что затруднял дыхание и наверняка мешал есть. Мы помогали калибанам как могли, однако они все равно страдали из-за своей причудливой физиологии. Я часто удивлялся злобе того, кто послал таких существ сюда, в нашу деревню, в которой не было ни соответствующего медицинского оборудования, ни профессиональных хирургов.

Никогда нельзя быть уверенным в том, что эти создания имеют в виду, но я пошел в направлении, которое он мне указал. Калибан привел меня к юной самоубийце, лежавшей лицом вниз в топкой грязи, ее длинные волосы лениво колыхались в воде. Это была не Розамунда, конечно. Я узнал эту женщину; она была из новичков — тощая маленькая девица со своеобразной внешностью, недостаточно хорошенькая, чтобы выйти замуж, недостаточно умная, чтобы стать ведьмой, недостаточно умелая, чтобы делать что-нибудь другое, даже простейшую работу по дому. Я привык подкармливать ее время от времени, чтобы она не думала, что одинока и совсем никому не нужна, хотя так оно, конечно, и было. У нее не было друзей, детей, супруга… И она наконец пришла сюда. Отчаяние способно довести даже самых флегматичных из нас до прискорбного финала. Ее смерть, скорее всего, была окончательной — эта женщина уже никогда не приедет на нашу станцию, никогда не переродится, самоубийство означает конец всему.

Я двинулся дальше. Вскоре я оказался на твердой земле, а еще несколько минут спустя остановился перед домом ведьмы.

Особняк был построен на неровном скалистом выступе. Дом поднимался уступ за уступом в затянутое полосами тумана небо, его пропорции были причудливыми, словно на детском рисунке, и одновременно зловещими. Узкие уступы в сочетании с пряничными украшениями выглядели крайне нездорово.

На балкон второго этажа вышла ведьма и посмотрела на меня сверху вниз.

— Говорят, ты ищешь Розамунду, Зантия? Она иногда заходила выпить чашечку чая и поболтать. Но сегодня я ее не видела. Ищи в другом месте!

Я не стал надоедать и откланялся. Но попозже надо будет обязательно выяснить, каким образом Розамунда и ведьма спелись. Мы, деревенские, не общаемся с ведьмами и другими сверхъестественными тварями, что также сосланы в наши места. Мы стараемся делать вид, что не замечаем демонов и зомби, калибанов и снежных гигантов. Мы люди, и нам не подобает болтать с созданиями, существование которых не доказано, как если бы они были реальными.

Розамунда и ведьма… Мне это не нравилось. Всякий в моей деревне мог делать что ему хочется, но я всегда требовал говорить мне правду. Розамунда ни разу не упоминала при мне эти свидания. Да что уж там, если говорить начистоту, она просто скрывала их от меня. Нет, мне это не нравилось.

Я начал спускаться в Призрачную долину. На ее краю неподвижно стоял старый зомби. Он был очень высокий и тощий, одетый в лохмотья, его кожа была серой, а взгляд — отсутствующим и расфокусированным, как и подобает взгляду живого мертвеца.

Я спросил у него:

— Ты не видел Розамунду?

Он уставился на меня своими мертвыми глазами, изо всех сил пытаясь разглядеть меня. Его мозг совсем сгнил, но он мог уловить смысл моих слов. Я едва заметил, как он медленно покачал головой — нет, он не видел ее, — а затем он потащился прямо в болото. Судя по всему, на болоте он собирал лягушек и охотился на других нечистых созданий. Нет, руководить этими тварями я даже не пытался.

Я стоял на пропитанной влагой земле и прикидывал, где поискать еще. Внезапно я ощутил, что перестал ориентироваться на местности. Была ли в окрестностях Тропа Демона, поднимавшаяся круто в гору, и если да, почему я не проверил ее? Была ли там жертвенная пещера, недалеко от вершины Голой горы? Или мне приснилось все это? Или меня поразила какая-то странная амнезия? Я колебался.

Однако имелась одна вещь, которую я знал наверняка: мне необходимо сегодня быть на станции, чтобы встретить новоприбывших.

Я срезал дорогу возле старого дома с привидениями. Это здание разваливалось, и через пустые проемы окон я сумел разглядеть на заднем дворике двух призраков, мужчину и женщину, которые лежали в шезлонгах, принимая солнечные ванны.

Миновав дом с привидениями, я направился к станции на городской площади.

Поезд только что прибыл, и деревенские собрались, чтобы его встретить. Я возглавил делегацию встречающих. Поезд остановился у платформы в облаке угольного дыма, проводники в черной униформе и темных очках позволили пассажирам выходить, и новоприбывшие ступили на перрон.

Они выглядели совершенно отчаявшимися. Женщины в поношенных шерстяных платках, мужчины в старых темных пальто, все со старомодными чемоданами в руках. Дети держали птичьи клетки, почти такие же большие, как они сами. Молодые люди несли с собой радиоприемники и телевизоры; они еще не знали, что здесь не принимается ни один телеканал и невозможно поймать какую-либо радиостанцию.

Когда все они оказались на платформе, я обратился к ним.

— Добро пожаловать в нашу деревню, — сказал я. — После того как я закончу, вам будет разрешено покинуть станцию. У нас есть несколько незанятых домов и квартир. На калитках пригодных для заселения домов висят зеленые знаки. Вы можете жить в любом незанятом доме. А вот это большое здание напротив станции — многоквартирный дом. Деревенские помогут желающим найти свободную квартиру. После того как вы поселитесь, я приглашаю вас в общественную столовую, это большое красное здание на другой стороне дороги. Мы приготовили для вас торжественный обед. Без еды здесь вполне можно обойтись, но таковы традиции. Завтра я покажу вам, где взять газету, в которой печатают объявления о рабочих вакансиях. Пока это все. Добро пожаловать в деревню.

Они столпились вокруг меня, наперебой задавая бесчисленные вопросы, но я заявил, что они знают все, что им необходимо знать для начала.

Именно тогда я увидел Эмми. Я еще не знал ее имени, конечно. Меня поразила ее изящная внешность — девушка даже напомнила мне Розамунду, хотя я не мог сказать чем. Эмми была маленькой и худенькой, с аккуратными светлыми волосами, в то время как Розамунда была пышной женщиной с густыми, вьющимися темными локонами. Однако было между ними нечто общее, что сразу вызвало у меня интерес.

— Мисс, — позвал ее я, — могу я поговорить с вами?

— Конечно. Вас зовут Зантия, верно?

— Да. Откуда вы знаете?

— О, вы весьма известны, даже знамениты в какой-то степени. Говорят, вы поддерживаете в этой деревне порядок? Меня зовут Эмми. Что я могу сделать для вас?

— К примеру, вы могли бы помочь мне разыскать мою жену Розамунду, а я получил бы шанс узнать вас получше.

— С удовольствием.

Мы двинулись по дороге. Она шла на расстоянии шага рядом со мной. Как и Розамунда, она распространяла вокруг себя ощущение жизненной силы и свежести; казалось, она озаряет землю, по которой идет.

Когда мы вышли за пределы деревни, небо понемногу начало светлеть, пока не стало совершенно голубым. Появилось солнце, которое сияло сильно, даже неистово. Снег исчез с земли и сменился травой. Мне даже показалось, что ледяная шапка на дальней горе немного съежилась. И когда мы приблизились к реке, та больше не бурлила от вешних вод и ее можно было пересечь без опаски.

Мы шли через покрытый асфоделиями луг, что лежал на склоне Голой горы. Этот пик, покрытый льдом, сверкал высоко над нами. Мы взбирались осторожно и вскоре достигли ледяных полей. Здесь мы увидели огромное грязно-белое существо, размашисто шагавшее по снегу.

— Что это? — спросила Эмми.

— Снежный демон, — сказал я. — Йети.

— Они опасны? — спросила Эмми.

— Нет, разве только в том случае, если их раздразнить.

— Мы поднимаемся на самую вершину? — спросила она.

Я помотал головой.

— Пещера чуть ниже вершины.

— А что там, в пещере?

— Боюсь, Розамунда.

Пока мы карабкались по скале, я размышлял о том, что, если Розамунда мертва, как я теперь опасался, юная Эмми могла бы стать мне хорошей женой. Я отдавал себе отчет, конечно, что эти мысли несколько преждевременны, но не был особо шокирован ими. Прожив достаточно долго, перестаешь давать волю чувствам и начинаешь предпочитать трезвый расчет. Возможно, к этому приучила меня жизнь в деревне; возможно, я был таким еще в прежней жизни.

Я наблюдал за Эмми, когда мы карабкались на ледяную скалу. Она была проворной, сильной и терпеливой. Меня удивляло, почему она с самого начала пыталась добиться моего внимания. Впрочем, мне казалось, что я знаю ответ. Я был руководящей личностью, доминирующим самцом. И, несмотря на то что я старался не возомнить о себе слишком много, в душе я был безусловно уверен, что я самый завидный мужчина среди прочих деревенских, самый красивый, сильный, яркий. Почему бы ей и не выбрать меня?

Мы достигли входа в пещеру. Когда-то она использовалась для человеческих жертвоприношений богам этой местности. Пол в пещере оказался усыпан ребрами и берцовыми костями, некоторые были совсем свежими. Было очень холодно. В глубине пещеры виднелись свисающие с потолка длинные тонкие сталактиты, которые сверкали в рассеянном свете, проникавшем снаружи.

Едва мы вошли в пещеру, я ощутил странное чувство приятного возбуждения. Вероятно, это было связано со временем суток. Солнце уже закатилось, и на небо всходила луна — я увидел это, бросив взгляд через плечо. Сегодня была вторая ночь полнолуния. Вновь повернувшись к Эмми, я заметил, что она неумело пытается скрыть свой испуг передо мной. Когда мы углубились в пещеру, наклонившись, чтобы пройти под сталактитами, я почувствовал, как моя нижняя челюсть выдвигается вперед, как удлиняются лобные кости черепа. Мои ногти на руках вытянулись и заострились. Я ощущал себя очень хорошо, однако внезапно вспомнил последнюю ночь с Розамундой, и меня захлестнули противоположные эмоции: стыд, жалость, досада, с одной стороны, и какая-то злорадная гордость — с другой. Стыд и досада за свои собственные поступки, и в то же время горделивое любование содеянным. Часть сознания отрицала мое участие в преступлении, ведь я был хорошим человеком, который всегда помогал другим. Разве мог я превратиться в оборотня?

Я начал ощущать жгучую жалость к себе, и одновременно ярость от этой жалости, и еще растущий аппетит, поднимающийся из глубин естества. Я резко повернулся, разыскивая взглядом Эмми, которую упустил из виду, занятый своими внутренними ощущениями.

Она неуклюже бежала от меня в глубь пещеры. До чего же медленно передвигаются эти двуногие! Взобравшись на маленький каменный алтарь, она ухватилась за кусок веревки, что спускалась с потолка.

— Ты нашел Розамунду?! — пронзительно выкрикнула Эмми. — Она здесь, в глубине пещеры, где ты бросил ее после того, как растерзал!

Я был потрясен ее словами, но почему-то уже ожидал их.

— Это ее собственная вина, — сказал я. — Она слишком хотела вернуться домой. Я не мог позволить ей покинуть деревню.

— И это объясняет, почему ты разорвал ее на куски при полной луне?.. Розамунда была умнее, чем ты. Она приходила в эту пещеру, чтобы приготовить тебе кое-какой сюрприз. Но ты убил ее прежде, чем она получила шанс защитить себя! К счастью, ее подруга ведьма сумела связаться со мной, и я бросила все, чтобы приехать сюда, в это богом проклятое место, и довести дело до конца!

— Не говори ерунды, — сказал я. — Нам пора назад в деревню.

— Вернуться с тобой? Никогда! Если я…

Выбрав момент, я внезапно бросился на нее. Падая с алтаря, она дернула за веревку, и что-то тяжелое и острое, обрушившись сверху, пронзило мое тело. С изумлением осмотрев себя, я обнаружил, что пришпилен к полу пещеры обломком сталактита.

— Помоги мне подняться, девочка, — сказал я. — Это несерьезно. Скажу тебе по секрету, меня нельзя убить. По крайней мере, не таким образом.

— Расскажи это деревенским, — произнесла Эмми. — Они очень хотят встретиться с тобой.

— Серьезно? Вообще-то я не планировал давать аудиенции в это время и в таком неудобном положении!

— Они настаивают, — сказала она.

Они вошли в пещеру и выстроились передо мной, все местные обитатели — даже старая ведьма, даже зомби, даже калибаны, даже призраки. Том принес деревянный кол, Эмми установила его напротив моего сердца. Селяне длинной вереницей потянулись мимо меня, и каждый, кто подходил ко мне, человек или потусторонняя тварь, ударял по колу. Не то чтобы они ударяли слишком сильно, силенок у них не хватало, но этого было вполне достаточно, чтобы кол понемногу углублялся мне в грудь. Я постепенно умирал. Это были жуткие ощущения.

Эмми, кажется, начала рассказывать кому-то из деревенских нашу ужасную историю с самого начала, но я уже не мог разобрать слов. Я был мертв.

Существует другая версия концовки этой истории, принадлежащая одному из тех, кто ударял по колу вместе с прочими поселенцами. Если вам действительно интересно, я предлагаю эту версию вашему вниманию.

В данном варианте развития событий Зантия никогда не посещал жертвенную пещеру, и это крайне важно. На самом деле Эмми привела Зантию к его собственному дому.

— Что мы делаем здесь? — спросил он.

— Ищем Розамунду, — сказала Эмми. — Нет больше смысла терять время.

Они вошли, и Эмми сказала:

— Она здесь, в той самой комнате, в которую ты велел ей никогда не входить.

— Секундочку! — возразил Зантия. — У меня нет синей бороды. Мне кажется, ты далековата от истины.

— Не дальше, чем тебе кажется, — сказала Эмми. — Открой дверь и убедись сам.

Зантия открыл дверь. Посреди комнаты стояла кровать, на которой распростерлась Розамунда — забрызганная кровью, мертвая.

— Секундочку, — сказал озадаченный Зантия. — Я никогда…

— Хватит врать! — заявила Эмми. — Здесь чемодан Розамунды, с которым она приехала. Ты уже сто раз мог заглянуть в него, если бы тебя это хоть немного интересовало.

Зантия открыл чемодан. Внутри он обнаружил пачки писем, связанных сиреневой лентой, и маленькое зеркало. Когда Зантия посмотрел на свое отражение, он увидел на своем лице странное выражение — так, словно на лбу у него было написано крупными буквами: ВО ВСЕМ ПРИЗНАЛСЯ И АБСОЛЮТНО ВИНОВЕН.

Он еще пялился в зеркало, когда деревянный кол вошел в его спину, пронзил ее и проник в грудь, где и застрял.

— Я люблю тебя! — крикнул Зантия, падая на землю.

— Месть сладка, — произнесла Эмми. — Розамунда не успела осуществить свой план. Я завершила работу за нее.

Меня зовут Том Сапожник, и я хочу добавить еще пару слов к сказанному.

Оборотень Зантия был найден мертвым на следующий день лесными обитателями, живущими возле деревни. Он лежал в жертвенной пещере на Голой горе с деревянным колом в сердце. Новоприбывшая Эмми была допрошена об этом инциденте, поскольку была последней, кто видел Зантию живым. Она сообщила, что он пригласил ее к себе домой, где она провела ночь. Она не знает, куда Зантия ушел ночью и что он делал. Мы приняли ее показания, поскольку не было оснований ей не верить.

Мы также установили, что эта Эмми была сестрой предыдущей жены Зантии, Розамунды, также найденной мертвой в пещере и определенно убитой Зантией предыдущей ночью. Это достойно упоминания, поскольку не так уж часто в нашу деревню прибывают люди, каким-либо образом связанные друг с другом.

Жизнь нашей деревни в отсутствии Зантии, который, надо признать, был хорошим руководителем, протекает вполне мирно, хотя нам немного не хватает его постоянных кровавых вылазок при полной луне. Мы надеемся, что со следующей партией новичков к нам прибудет другой оборотень. По крайней мере, заказ на него мы уже оформили.

КАК СТАТЬ ГЕРОЕМ

Предыдущая Стр. 3 из 5 Следующая

Александр ЗоричРАШ-РАШ

Роман АфанасьевЗНАК ЧУДОВИЩА

Роберт ШеклиИСТОРИЯ ЗАНТИИ

КАК СТАТЬ ГЕРОЕМ

Оглавление

Александр Зорич
РАШ-РАШ

Роман Афанасьев
ЗНАК ЧУДОВИЩА

Роберт Шекли
ИСТОРИЯ ЗАНТИИ