За монастырем находился глубочайший заболоченный пруд — Ромаульд Шизелло даже проводил соответствующие исследования, размышляя над гипотезой о том, что странный водоем связан с ядром планеты паутиной заполненных водой пещер. До дна он так и не добрался, укрепившись, в итоге, в своих домыслах окончательно — вот туда-то и устремился наш славный дракон. Опустившись к самой воде, чтобы не распугать ни в чем не повинную рыбу, благородный Шон избавился от лишних масс и, облегченно вздохнув, присел на берегу на массивную каменную глыбу, притащенную сюда, как говорят, еще неандертальцами под предводительством самого Урр-Пукка.
— Если вдуматься, так все не так уж плохо, — пробормотал дракон, скручивая себе сигаретку из кукурузного листа. — А с другой стороны, так и не очень…
Он прикрыл глаза — и ему тотчас вспомнился далекий Житомир, его прекрасные зеленые улицы, и потоки горячего летнего ветра, несущие торжествующего дракона навстречу солнцу. В Житомире его любили все, и даже участковые. Горестно вздохнув, Шон цыкнул на готовую сигарету огнедышащим зубом и вставил ее в рот. Но юге по-прежнему висела мрачная серая туча, накрывающая собой замок Кирфельд.
«Интересная причуда, — подумал Шон. — Сколько ни учился я в метеотехникуме, а о таком нам на лекциях не рассказывали!»
Покуривая, он с интересом разглядывал развалины монастыря — грандиозное некогда строение со временем пришло в совершеннейший упадок, лишь западная башня, выстроенная тракторцианцами в незапамятные времена, еще держалась, глядя на зеленеющую вокруг равнину мертвыми провалами узких, как бойницы, окон.
— Да уж… — хмыкнул Шон, — вот тебе и былое величие. Хм, а это там еще кто? Опять молодежь на шабаш собралась, что ли?
И действительно, в одном из окон на третьем этаже башни остро мелькали какие-то алые всполохи, похожие на цветомузыку — при том, что исключительный слух дракона не ощущал никаких децибел, выдающихся из умиротворенного фона маловетреного дня. Зато Шон почуял нечто другое — будто темная, омерзительно пульсирующая масса вдруг надвинулась на него, и он неожиданно вспомнил свой короткий, крайне неудачный брак, — а в следующий миг перед ним возникла теща, Павлина Капитоновна, с чудовищного вида сковородкой в руке.
— Шон, с-сволочь! — возопила она. — Опять гнал весь день?! А вот я участкового!!!
И мир раскололся на мириады сверкающих брызг…
Приблизительно в это же время двое славных приятелей, сидящие в обеденной зале замка Шизелло, яростно заспорили по поводу одной хорошо знакомой им девицы — в ту давнюю пору, когда оба они были студентами известного университета, кокетка немало прославилась в их кругу своими редкими талантами.
— Нет и еще раз нет! — пристукивая по столу пустым кубком, утверждал сэр Олаф Щитман. — Юлиана с легкостью выпивала трехгаллонный бочонок пива! Это уж я видел лично, равно как и то, что после такого бочонка она полчаса кряду плясала тарантеллу — и ничего, уж поверьте мне, там не расплескивалось! Потому-то мы, старший курс философского факультета, и звали ее Юлька-Пузырь! А профессор Махач, ставя ей «три» по натурфилософии, всегда приговаривал: «только за натуру, только за натуру, Юленька»…
— А вот-те хрен! — ответствовал ему хозяин. — Типа сам я не видел! И не трехгаллоннный вовсе, а всего лишь трехлитровый! И не полчаса, а минут пять — да, со мной, да! Вот это было! Не будь я нынче женат… а впрочем, что тут спорить! Давайте лучше хлопнем! Как говорит один милейший дракон — знатный друг моего тестя, между прочим — «так воно найкраще будет». Кравчий, сукин сын! Не ленись, наливай!
И кравчий наливал сообразно чину.
В какой-то момент друзья почувствовали усталость от выпитого и съеденного, и Ромуальд Шизелло, приказав подготовить перемену блюд, пригласил своего гостя выйти на балкон, откуда открывался чудесный вид на зеленеющие под солнцем поля.
— Замечательно дело, — сказал он сэру Олафу, срывая пробку с очаровательного пивного кувшина. — Никогда ранее, друг мой, не подумал бы, что деревенская жизнь может таить в себе столько прелестей!
— То же самое утверждала моя бывшая жена, — раскуривая сигару, пробормотал Щитман.
— Вы были женаты? — изумился маркграф. — Но вы никогда не рассказывали мне об этом!
— А что тут рассказывать? — вздохнул его гость. — Ошибки юности… милая проказница, оказавшаяся, в итоге, абсолютно нечувствительной к воздействию высокого искусства… да плюс, извольте — теща.
— Теща?
— Вот-вот, теща. О каком искусстве может идти речь, когда тебе все время сверлят мозги? Вот вы, мой дорогой Ромуальд, не испытываете разве давления со стороны родителей жены?
— Я, сэр Олаф?
— Да-да, вы! Или вы хотите сказать мне, что тесть с тещей нисколько не препятствуют вашим благородным научным изысканиям? Не заставляют вас окунаться в этот низменный, отвратительный, совершенно бездуховный…
— Да помилуйте, друг мой! — с жаром возразил молодой маркграф. — Никогда я не ощущал никакого ни давления, ничего такого… более того, мой благородный тесть барон Кирфельд всегда разрешает использовать свои земли для любых моих экспериментов. И я, между прочим, кое в чем помогаю ему… да!
— А изрядный же вы счастливчик! — скептически нахмурил бровь Щитман.
И, испросив позволения отлучиться, отправился туда, куда даже короли ходят преимущественно пешком. Ливрейный лакей проводил его до белой двери, инкрустированной золотыми павлинами, и услужливо нажал на серебряную ручку. Олаф Щитман не без восторга оглядел сверкающее фарфоровое великолепие, щедро украшенное бегущими огнями всех цветов спектра, и со сладостным вздохом потянул на себе пояс. В этот миг что-то хлопнуло, — и прямо перед ним возникла позабытая уже теща.
— Ага, — зловеще скалясь густо накрашенным ртом, произнесла она. — Опять собрался. И так уже весь дом ночными горшками уставлен, так все ему мало! Ну-ну…
И эмалированная утка с громом ударила его по своду черепа.
… — Полова, — промолвил престарелый пастух Попалло, помешивая прокисший плов. — Попадалово, пацаны.
— Что вы, дедушка. — нерешительно подал голос один из юных подпасков, — баранина-то, чай, свежайшая была.
— Что ты, сынок, о баранах знаешь… — вздохнул старец. — Вот покойная моя теща, та — да, та так разделывать умела! Принесет ей, помню, тесть барана с пастбища, та — щелк, и все! И нога — как огурчик. А потом…
— А что потом, дедушка? — горячо зашептали молодые пастухи.
— Потом-то? — переспросил Попалло и расправил желтые усы. — Потом известно что…
Договорить он не успел. Прямо из пламени скромного пастушьего костра на него вдруг поднялась его десятипудовая теща в бархатном очипке, полосатом халате и алых сафьяновых сапогах. В руке у нее была устрашающая баранья нога.
— Сгноил, Попалло, доньку мою! — горестно возопила она. — Заморил, урод гофрированный!
Баранья нога с размаху треснула дедушку Попалло по лицу, и он упал навзничь, зарывшись спиной в сочных кормовых травах. Подпаски, ринувшись поднимать внезапно потерявшего сознание патриарха, неожиданно замешкались и слегка оторопели — с юга на имение наплывала длинная, невероятно огромная серебряная рыба с золотым трезубцем на боку. Вот она остановилась над замком, и тонкое пение моторов перешло в гулкий рык — увенчанный четырьмя плавниками хвост воздушного корабля пошел зачем-то влево…
Барон Кирфельд, кое-как напяливший парадную кирасу, уже стоял во дворе, вызванный из подвалов дворецким. Рядом толпились слуги — кто с хлебом-солью, кто с пулеметами, хотя последние барон категорически приказал спрятать под одеждой. Гостей он никак не ждал, а уж тем более — таких! Над замком маневрировал, готовясь к причаливанию, невообразимо гигантский торговый дирижабль, прибывший, судя по эмблемам на борту, из далеких и загадочных южных степей. Все двенадцать его двигателей несли на себе марку знаменитой фирмы «Мотор Сiч», и от струй их пропеллеров, направленных сейчас вниз, во дворе кружились десятки мини-смерчей из давно неметенной пыли. Из окон носовой гондолы угрожающе щерились стволы скорострельных авиационных «Кольт-Браунингов» калибра 50, призванных защищать «купца» от безжалостных воздушных пиратов.
Вот наконец все четыре носовых якоря зацепились за стену замка, где-то далеко упали на землю и кормовые: дирижабль встал. Еще несколько секунд рычали двигатели, прижимая чудовищное серебряное тело к земле, и наконец барон увидел, как в средней гондоле распахнулся люк и из него выпала на землю прочная конопляная лестница.
— Подхватить! Держать! — приказал он дворне и, оправив на себе кирасу, не спеша двинулся вперед.
По лесенке тем временем шустро спустились трое крепких молодых парней в мешковатых штанах, блестящих кожаных куртках и черных лоснящихся шлемах. За спиной у каждого был привязан какой-то тюк. Не говоря ни слова, они очень осторожно опустили свой груз на брусчатку двора и замерли — теперь только барон заметил, что у всех троих на левом боку привешено по сабле в простых, без серебра, ножнах. Следом за ними во двор сошли два солидного вида мужа в отороченных леопардом шапках, длинных кафтанах и мягких рыжих сапогах невиданно тонкой работы. Ножны их сабель сверкали золотом и изумрудами.
— То просим прощения у пана барона, — немного сипло произнес тот, что спустился первым — крупный, даже дородный степняк с длинными седоватыми усами. — Никогда б, пан барон, не посмели мы нарушить ваш покой, но обстоятельства сложились так, что иного выхода у нас просто не было.
— У вас авария? — встрепенулся Кирфельд. — Или, не дай боже… больной на борту? Мой зять, он…
— Бог милостив, — грустно улыбнулся его неожиданный гость. — Но все немного… не так, пан барон. Позвольте представиться: Тарас Небийвовк, а это —, и он указал на второго купца, черноусого, но при том розовощекого детину, который, невзирая на годы, сумел сохранить в глазах некоторую детскость, — Петро Байстрюк, мой кум и компаньон.
— Рад знакомству… панове, — улыбнулся барон, вспомнив службу при дворе и многочисленные вояжи за кордон. — Барон Кирфельд. Прошу вас быть моими гостями.