Главный деятель восстания в Нормандии был в руках правительства, с остальными силами справиться было нетрудно, и Екатерина Медичи с торжеством рассказывала о своих надеждах по этому поводу[1615]. 10 июня Сен-Ло, главнейший оплот кальвинизма в Нормандии, был взят приступом, несмотря на геройскую защиту Коломбьера, нашедшего здесь свою смерть. Город был отдан на разграбление разъяренным солдатам. Более трехсот гугенотов пали под ударами победителей[1616]. После этого нечего было думать об основании республики в Котантене. В виду сильной армии, готовившейся обложить город, в виду страшного поражения вождей восстания только сдача крепости спасала жителей Карентана от участи Сен-Ло.
VIII. Буржуазия и аристократическая лига в борьбе с Генрихом III
В то время когда, во всех почти провинциях начиналось брожение, и большинство гугенотов с оружием в руках вступило в открытую борьбу с правительством, в королевском дворце подготовлялась перемена, которая могла повлечь за собою крайне вредные последствия для власти.
Карл IX быстрыми шагами приближался к смерти. Его слабое здоровье было страшно подорвано благодаря тем событиям, которых он был свидетелем, часто даже участником. Варфоломеевская резня со всеми ее ужасами произвела неизгладимое впечатление на его слабую, нервную натуру, потрясла его, и с этого времени душевный покой и сон бежали от короля Франции. Страшные мучения совести убивали его, образы убитых гугенотов не оставляли его постели. Напрасно придворные изощряли свой ум в изобретении средств для развлечения короля, напрасно сочиняли оды, подносили королю книги, в которых прославлялись его действия, напрасно выбивали в честь его медали, — спокойствие душевное не возвращалось к нему более. «Восемь дней спустя после резни, — рассказывает Д’Обинье, — на крыше павильона в Лувре собралось множество ворон; их карканье заставило весь двор выйти посмотреть на них; благочестивые дамы были перепуганы и передали свой страх королю. И вот в тот же день, в два часа ночи, король стал будить всех спавших в его комнате, созвал придворных и просил их прислушаться к страшному шуму, к воплям и угрозам, которые слышались в воздухе»[1617]. И это стало повторяться все чаще и чаще. Постоянные смуты в государстве, раздражение, вызываемое в Карле присутствием ненавистного ему брата, Генриха Анжу, усиливали болезнь, подрывали силы. Подозрительность и недоверие к матери и брату заставляли Карла заниматься самому делами, и это уложило его, наконец, окончательно в постель, а переполох в Сен-Жермене, бегство среди ночи из города, нанесли последний удар его здоровью. Ни музыка, ни пение псалмов его любимцем, Этьеном Леруа, не ослабляли его раздражительности, не давали ему больше сна. Мучения совести увеличивались все более и более. Повсюду мерещилась ему кровь, везде стоял пред ним окровавленный образ Колиньи. Он хотел помириться со всеми, призывал короля Наваррского, уверял его в своей любви, но и это не успокаивало его. Целые ночи проводил он в слезах, молил постоянно Бога простить ему его прегрешения. «Няня, дорогая няня! — говорил он своей кормилице, находившейся неотлучно при нем, — сколько пролито крови, сколько совершено убийств. Как мог я последовать столь пагубному совету? Боже прости меня! Умилосердись надо мною! Что мне делать? Я погиб!.. Я погиб!»[1618] Это волнение вызывало припадки болезни: его рвало кровью, кровь просачивалась сквозь поры его тела[1619]. То было, говорили гугеноты, наказание божие. К концу мая болезнь истощила в конец силы короля. «Мне нет более дела до всего этого, — сказал он матери, когда та сообщила ему о взятии в плен Монгомери, — я умираю!» Три дня спустя слова его оправдались: 30 мая наступила агония. Утром его исповедали и приобщили, к вечеру короля его стало. Екатерина Медичи становилась в главе государства. Уже в предсмертной агонии король приказал канцлеру Бирагу написать указ, в силу которого он назначал свою мать регентшею государства впредь до возращения Генриха Анжу из Польши.
Карл IX оставлял в наследство своей матери и брату государство, в котором имя корю ля, его авторитет перестали пользоваться прежним уважением, оставлял почти пустую казну, оставлял армию, давно отвыкшую получать жалованье, деморализованную, разбегавшуюся при первой неудаче, оставлял, наконец, страну, которая от одного конца до другого находилась в страшном волнении. В Пуату и соседних провинциях, во всех почти провинциях юга гугеноты, поддерживаемые партиею политиков, захватили значительную часть укрепленных мест. В Пуату, за исключением города Пуатье, далеко не все жители которого противодействовали восстанию, готовы были поддерживать власть короля, — все важнейшие города были в руках партии оппозиции. Да и самому Пуатье грозила постоянная опасность попасть в руки гугенотов, так как Ла Гай неустанно работал над изобретением средств, как бы захватить город[1620] Тоже произошло в Дофине, Оверни, Перигоре. На юге, в Лангедоке, гугеноты не встречали сопротивления со стороны королевской армии. Маршал Данвиль, губернатор Лангедока, управлял бесконтрольно областью, распоряжался в ней, как в собственном владении. Еще 27 мая, в Монпелье прибыли к нему послы от гугенотов для переговоров о перемирии. 29 мая Данвиль собственною властью утвердил условия перемирия, не испрашивая даже разрешения на то у короля[1621]. То же произошло в Дофине, Оверни, Перигоре. На юге, в Лангедоке, гугеноты не встречали сопротивления со стороны королевской армии. Маршал Данвиль, губернатор Лангедока, управлял бесконтрольно областью, распоряжался в ней, как в собственном владении[1622]. Он склонялся все более и более на сторону гугенотов, хотя и не заявлял еще открыто своего сочувствия их делу[1623]. В то же время ни гугеноты, ни партия политиков не оставляли надежды посадить на престол Франции герцога Алансонского. Смерть Карла IX лишь еще больше усилила в них их надежды, и едва только известие о его смерти дошло до них, как отряд их армии, в тысячу человек, появился в окрестностях Венсенна. Только одно то обстоятельство, что в Венсенне собрано было значительное число войска, что за Алансоном и королем Наваррским зорко следили, спасло Екатерину Медичи от величайшей опасности[1624].
Так шли дела в провинциях. Но опасность и затруднительность положения регентши не исчерпывались этим. Со стороны Германии, как и со стороны Англии можно было опасаться каких либо действий, враждебных существовавшему во Франции порядку вещей, враждебных регентше государства.
Еще во время смут, возбужденных попыткою Лану захватить герцога Алансона, принцу Конде и Торе удалось чрез Седан бежать за границу, в Страсбург. Здесь они нашли Гаска, который был послан жителями Лангедока в Германию набирать войска. Старания Гаска были, как кажется, малоуспешны: он не сумел завязать сношений с германскими князьями и ограничился одним набором солдат. Конде и Торе сами принялись за дело и стали ревностно заниматься переговорами с протестантскими князьями, с целью заручиться их помощью и вторгнуться во Францию с сильным войском. Энергия, обнаруженная Конде в этом деле, его имя и звание, открывавшие ему повсюду свободный доступ, привели вскоре к выгодным для гугенотов результатам. Уже в мае месяце Конде настолько подвинул дело вперед, что решился написать о своих успехах гугенотам юга. В письме, отправленном им вместе с Гаском в Лангедок, он говорил, что все дело берет на себя и отсылает Гаска, деятельность которого привела к самым ничтожным результатам. «Настроение, господствующее среди немцев, — писал он, — услуги, которые они мне ежедневно оказывают, таковы, что я с уверенностью заключаю, что настало время для освобождения церкви; и я употреблю все усилия, чтобы достигнуть этой цели, не пощажу жизни, чтобы только добиться прочного мира. С этою целью я стараюсь привлечь некоторых германских князей, которые сделают для вас гораздо больше, чем Гаек»[1625]. Он требовал лишь одного — присылки в возможно короткое время денег: «замедление в этом отношении, писал он, будет пагубно. Чем скорее вы поспешите выслать деньги, тем скорее мы соберем сильное войско, достигнем прочного и широкого мира и восстановим в нашем отечестве ту свободу, к которой мы давно уже стремимся». А Торе, в тоже время, посылал увещательные письма к своему брату Данвилю, просил его раскрыть глаза насчет намерений власти, цель которой «истребление дома Монморанси»[1626], и также неутомимо, как и Конде, старался набрать войско для вторжения во Францию.
Со стороны Англии опасность была не менее велика. Английские послы постоянно вмешивались в дела управления, требовали освобождения герцога Алансонского из плена, заводили с недовольными сношения, которые в глазах регентши представлялись крайне вредными и опасными[1627]. Екатерине Медичи нужно было употреблять все усилия, чтобы представить положение герцога Алансона и короля Наваррского в хорошем свете, и в тоже время не допустить их до какого-нибудь решительного шага. Она не отпускала их от себя, держала в соседней со своею комнате, увеличила стражу над ними, угрозами вынуждала у них заявления, что они свободны, выводила их к английским послам и приказывала им протестовать против клевет, распускаемых против регентши, будто она держала их взаперти. Между Лондоном и Парижем завязаны были постоянные сношения; к Ламотту Фенелону, послу, состоявшему при английском дворе, беспрерывно отправляли курьеров с депешами. Екатерина Медичи приказывала своему послу делать представления королеве английской по поводу опасных для Франции вооружений флота, напомнить ей о заключенном мирном трактате, указывать на миролюбивое настроение французского двора, опровергать слухи о дурном обращении и с герцогом Алансоном, и с маршалом Монморанси