.
Правда, Людовику XI удалось уничтожить важнейших противников, как, например, герцога Бретани и Гиени, но это еще не значило убить феодальную реакцию. В XVI в. она, несмотря на сильные удары то от усиливающейся централизации, то от двора, притягивавшего к себе и губившего лучшие ее силы, еще в значительной степени сохраняла старый дух. «Посмотрите, — говорил Монтан, говоря о современной ему провинциальной знати, — посмотрите на провинции, удаленные от двора…на жизнь, подданных, занятия, службу и церемониал какого-нибудь сеньора…воспитанного среди своих вассалов, посмотрите на полет его фантазии, его мыслей. Нет ничего более монархического! Ему сообщают сведения о короле, как о персидском царе, раз в год, и он признает его лишь по какому-нибудь древнему родству, которое его секретарь внес в реестр». Правда, со сцены сошли и графы Прованские, и герцоги Бретонские, но были такие лица, как Монбрен, не побоявшиеся сказать, что они признают короля своим господином лишь во время мира, а во время войны считают его своим равным[146], или как Артюс Коссэ, выразившиеся таким образом о короле: «Все вы, короли и великие принцы, ничего не стоите…»[147]
Пока шли войны с Испаниею и Италиею — дворяне не восставали против власти. Большая часть их была вне Франции. Но уже и тогда, в промежутки между войнами начиналось новое движение между аристократиею. Короли сочли себя вполне неограниченными властителями. Уничтожившие сопротивление крупных феодалов привлечением их ко двору, они думали, что дело покончено вполне. Новая формула была принята при издании законов. Король торжественно заявлял, что закон — его воля, что изменения и реформы он производит, потому что «такова наша добрая воля» («tel est notre bon pliasir»). На каждом шагу старались короли, и Франциск I, и Генрих II, стеснять мелких дворян. Так Франциск I указом от 1534 г. потребовал от всех дворян являться раз в году на смотры, и являться лично и вполне вооруженными. Неисполнение приказания влекло за собой конфискацию имущества. Кроме того, отнимались у дворян и частные их права, которыми они особенно дорожили. Еще Людовик XI запретил дворянам охотиться под страхом быть повешенными. Франциск I, этот «отец охотников» («père des vesneurs»), издал законы еще более строгие[148]. Его преемник действовал Генрих II не лучше. Своими преследованиями еретиков, благоволением к Гизам[149], которые лишь очень недавно явились во Францию и уже успели своим блеском, значением и милостями, рассыпаемыми им королем, затмить принцев крови и дворянство, он возбуждал все сильнее и сильнее недовольство знати. Еще при Франциске I правительство было вынуждено издавать законы против «незаконных собраний с оружием в руках», составлявшихся в разных углах Франции[150]. В 1531 г. в Пуатье верховный суд присудил к смертной казни громадное число дворян в областях: Анжу, Они, Ангумуа, Марш и других. До самого 1547 г. подобные же суды составлялись в других городах и везде казнили дворян за ослушание. При Генрихе II неудовольствие сделалось особенно сильно. Против него, ходил слух, составлен был даже заговор дворянством и гугенотами. Лишь смерть его в 1559 г. не дозволила заговору созреть вполне. Реакция проявилась с полною силою в Амбуазском заговоре.
А между тем, короли вроде Франциска I, поддерживали феодальный дух. Они старались воскресить умерший дух рыцарства, устраивали турниры, рыцарские пиры. Король обращался со своими сподвижниками, как прежде обращались рыцари друг с другом. Франциск I называл их всегда своими «братьями по оружию».
Все это вместе взятое с большою силою действовало на умы, возбуждало феодальную реакцию. В нравах, обычаях сохранились прежние феодальные черты. По-прежнему дрались дворяне друг с другом, убивали друг друга на дуэли. Даже более. Эти привычки получили теперь еще большую силу. Правительство с каждым годом все чаще и чаще должно было издавать законы против дворян[151]. Развитие привычек чисто феодальных сделалось так сильно, что вызывало жалобы со стороны народа, даже и со стороны самих дворян. Так, на орлеанских Генеральных штатах дворяне просили короля запретить и уничтожить те ссоры и раздоры, которые с особою силою внедрились в среду дворянства[152]. Буржуазия выражалась еще резче, требовала еще более решительных мер. «Пусть король запретит дуэли и частные войны под страхом отнятия головы без всякой надежды на прощение»[153]. Власть удовлетворила требованию дворян и буржуазии. Муленским ордоннансом были строжайше запрещены дворянам вооруженные собрания, дуэли и частные войны.
Виновных грозили казнить[154]. Но приказы короля не имели силы. Дворяне продолжали свои подвиги. А между тем они единогласно почти требовали реформы в государстве, кричали о страшном разорении страны, о ее дурном управлении, торжественно заявляли, что будут повиноваться королю лишь тогда, когда будет произведена реформа по их желанию, когда все должности, вся судебная и административная власть перейдет в их руки, когда в судьи, в губернаторы, эшевены, будут назначаться дворяне, по выбору их же самих, когда, следовательно, власть откажется от управления, чтобы передать его знати, и восстановить старый порядок[155]. Они смотрели на себя, на свое сословие как на важнейший и необходимейший элемент государственной жизни, и устами своего представителя на орлеанских Штатах (1561 г.) провозгласили, что дворянство — установление божие, что уничтожение его равносильно уничтожению сердца в человеческом организме, что оно играет роль луны и что противопоставление его солнцу-королю влечет за собою затмение солнца, восстания против короля[156].
Но сохраняя любовь к старине в области политических прав, дворянство отстаивало и свои старые нравы и обычаи против новой культуры, новых обычаев.
Мало того, что вследствие разорения и крайней бедности многие дворяне были вынуждены предпочесть «простую жизнь в замках, не требующую ни больших расходов, ни богатых костюмов, ни дорогих лошадей, ни банкетов»[157], жизни при дворе, которая вводила в страшные расходы. Было много таких дворян — их называли медными лбами (fronts d’airain), — которые из любви к старине[158] систематически противодействовали новой культуре, выходившей от двора, не в силу одной бедности не желали являться ко двору. Они жили старою, простою жизнью в замках, не носили богатых костюмов. Они одевались часто, как и простой класс, в белое платье, и лишь по способу ношения ими шпаги можно было узнать их[159]. В то время, когда многие дворяне разорялись, вследствие быстрых изменений моды, на костюмы себе и своим женам[160], на обеды и пиры, они жаловались на упадок старых нравов[161]. Они были недовольны тем, что воспитание юношей в замках по старым феодальным обычаям потеряло в значительной степени свое прежнее значение[162], что многие из дворян отдают своих детей ко двору. С ужасом смотрели они на страшную роскошь в одежде и еде, которая, подобно заразе, от двора стала расходиться между дворянами, старающимися превзойти короля в блеске и пышности вывезенных из Италии костюмов[163]. Горько оплакивали те старые времена, когда простота царила в семействах, когда жены не проматывали страшных сумм на наряды, да на новомодные экипажи[164]. Они видели, что новые привычки развращают людей, унижают дворянство, служат причиною распадения и гибели семейства. И говорили, что если дело так продолжится, — Франция погибнет.
Необходима реформа и прежде всего реформа двора. Необходимо запретить всякую роскошь, дурные нравы и привычки и возвратиться к прежней простоте[165]. Теперь же, пока двор — место развращения и дурных нравов, они советуют дворянам не посылать своих детей ко двору, а если кто послал, тот должен или взять их скорее назад, или возможно чаще наведываться к ним и большую часть времени удерживать при себе[166].
При таком настроении, живя в провинциях, в значительной степени свободных от вмешательства и давления центральной власти, дворянство должно было оказаться сильным и опасным противником королевской власти. А особенно в том случае, когда власть слишком затягивала узду, задевала своими притязаниями извечные и излюбленные права и привилегии и не только не открывала при этом поприща, на котором дворянство могло тратить свои силы, а, напротив, закрывала его и при том против воли и желания знати. Само дворянство отлично понимало свое положение по отношению к власти, сознавало свои силы, свое значение в государстве. «Мир в государстве, — так говорил Рошфор в 1561 г., — поддерживается союзом короля и знати, права и вольности которой также древни, как и учреждение королевской власти. Разногласие между королем и знатью влечет за собою смуты и междуусобия, напротив, поддержка последней королем заставляет ее, эту главную опору власти, являться первою к его услугам»[167]