ие в тюрьмах, спасались вместе с принцем и получили обратно и свои имущества, и свои чины и места, протестанты усилились, и одни выиграли насчет других, а бедный народ не мог найти нигде защитника для своего дела и вместо того, чтобы быть облегченным от податей и налогов увидел, что его обложили еще большим количеством податей»[1767].
То были мысли вполне верные, но для большинства народа обещания представляли слишком сильную приманку. Рошель, например, жителям которой Алансон отправил увещательное письмо, содержание которого было повторением манифеста, приняла предложения Алансона с восторгом. Все единогласно почти утвердили выдачу на содержание войска десяти тысяч ливров, требуемых Алансоном, и послали трех лучших граждан для вручения этого don gratuite городской общины новому «Тезею или Геркулесу, изгоняющему гидр, минотавров и других чудовищ, истребляющих народ». То же происходило и в других местах[1768]. А это не был исключительный случай. Одна знать отлично понимала в чем дело, но ей это было на руку: ее занимал вопрос о реформах в конфедерации, она стремилась захватить в свои руки неограниченную власть, и поэтому манифест возбудивший повсюду сочувствие, являлся как нельзя более кстати, открывал для нее путь к победе. Толпами являлись дворяне к Алансону. Лану, а за ним Жильбер де Леви де Вентадур, родственник Монморанси, женатый на дочери коннетабля, виконт Тюренн, каждый с своею армиею, и целая масса дворян из разных провинций[1769] явились к Алансону, который очутился во главе сильной армии, воодушевленной надеждою на победу. Тут были и католики, были и кальвинисты, рассчитывавшие, что присоединение к ним католиков даст им возможность достигнуть преследуемой ими цели. Теперь борьба должна была принять широкие размеры, и для гугенотской знати являлся удобный предлог требовать ввиду новых обстоятельств увеличения доли ее власти и влияния в правлении. На юге она постепенно добилась до этого, и лишь Рошель выказывала упорное сопротивление ее требованиям.
Уже при первом известии о бегстве Алансона из Парижа гугенотская знать пыталась произвести реформу в управлении делами. Ее представители, жившие в Рошели, настаивали постоянно на том, чтобы в их исключительное ведение были переданы все дела касающиеся войны. «Люди, занятые исключительно одною торговлею, — так говорили дворяне жителям Рошели, — не обладают тою проницательностью, которая необходима в государственных делах; они не в состоянии оценить выгоды или невыгоды известных мер, не привычны к войне и не могут, поэтому, участвовать в решении вопросов, касающихся военного дела»[1770]. Они требовали изменений в управлении городом, требовали установления особого совета из дворян, который должен был решать все дела и в который допускались только мэр да несколько эшевенов, но лишь с совещательным голосом. Но тогда эти требования вызвали сильное раздражение в жителях и привели лишь к тому, что вся буржуазия протестовала против проекта, составленного знатью. На вече 29 сентября все жители Рошели поклялись не щадить ни средств, ни жизни для сохранения неприкосновенными свои привилегии и вольности и для отражения всех тех, кто бы они ни были, кто попытается нарушить их[1771].
Теперь прибытие Алансона возродило вновь надежды в среде дворян, и многие из них, а особенно Лану, недовольные решением горожан, отправились к Алансону и стали здесь искать поддержки для своих планов. И они нашли здесь эту искомую опору. 22 декабря в Рюффеке, в области Ангумуа, они вместе с Алансоном и католиками-дворянами составили правила, касающиеся юстиции, военного дела и финансов, правила, в силу которых вся власть переходила в их руки и в руки Алансона[1772]. Их принудили к этому решительному шагу сами жители Рошели, обращение которых с дворянами стало невыносимо. Роган и другие дворяне, оставленные Лану в Рошели, извещали его, что дела в Рошели идут все хуже и хуже, что горожане обращаются крайне сурово с дворянами, стараются отнять у них всякую власть в военных делах, и умоляли его заставить Алансона вмешаться в это дело[1773].
6 января 1576 г. Ланокль, Дигоен и де ла Фукодиер, назначенные послами в Рошель, прибыли в город и предъявили мэру постановления, выработанные на собрании в Рюффеке. Мэр отверг все эти постановления. Он объявил депутатам, что город обязан оказывать повиновение Алансону как протектору только дотоле, пока не нарушаются этим его вольности и привилегии, что ни он, ни его совет не видят нужды принимать в виде губернатора дворянина, так как Рошель имеет уже губернатора в лице мэра, как не видят необходимости в реформе администрации, так как для управления финансами у них существует особый совет, а с заключением мира все дела должны прийти в обычный порядок[1774]. Напрасно послы требовали обсуждения правил, выставляли их только как проект, требовали созвания веча, им отвечали отказом. Тогда раздраженный Фукодьер разразился сильною филиппикою против мэра, приказывал именем Алансона, которого Рошель признала вождем и которому, следовательно, обязана повиновением, принять правила, созвать вече. Угроза подействовала, вече было созвано, но и здесь послы не встретили сочувствия. Народ объявил, что готов оказывать всевозможное содействие общему делу, но на проект организации не согласился[1775].
Попытки знати относительно Рошели не увенчались успехом, но зато дворяне приобретали неоспоримое влияние и значение в лагере Алансона, и от них, их решения зависело заключение мира, принятие или непринятие известных условий. А их чувства к Рошели стали теперь крайне враждебны, и Ланокль писал, например, к Лану, что Рошель не заслуживает ни на что больше, как только на то, чтобы король утвердил в случае мира ее старинные привилегии[1776].
Но проигрыш дела в Рошели вознаграждался новою помощью, которая шла к знати из Германии, и возможность безгранично распоряжаться военными делами еще более увеличилась для нее. Бегство Алансона заставило, наконец, электора Палатината подписать окончательно условия союза с Конде, и он решился послать своего сына, Казимира, с войском во Францию. Он требовал только для своего сына в вознаграждение за то «великое усилие, которое будет сделано им в пользу Франции», отдачи ему, Казимиру, крепостей Меца, Туля и Вердена с их округами и теми доходами, которые получаются с них, и кроме того, уплаты ему же жалованья из государственного казначейства и 6 000 экю от Лангедока до заключения мира, а после заключения его выдачи ему единовременно 200 000 экю в Страсбурге или Меце[1777]. То было тяжелое и унизительное для Франции условие, но ни Алансон, ни Конде, ни Данвиль, ни их сообщники не задумались принять его беспрекословно: они приобретали сильного союзника, выговаривали взамен того почти тридцатитысячное войско и смело могли надеяться, что их требования будут удовлетворены, что статьи базельского съезда не будут после этого отвергнуты с прежним пренебрежением.
Их ожидания не были пустою мечтою: заключая союз с иноземцами, они рассчитывали наверное, что правительство окажется не в силах оказать им сколько-нибудь серьезное сопротивление. И действительно, правительство находилось именно в таком положении. Бегство Алансона поставило его в крайне затруднительное и опасное положение, — известие о союзе, заключенном с иноземцами, повергло его в страх, и страх тем больший, что все усилия его собрать армию, оказать противодействие врагу, даже удовлетворить некоторым из его требований, не уменьшающих прерогатив короны, оказались совершенно напрасны. Приказ, изданный Генрихом III, в силу которого все войска королевства должны быть в сборе к 1 октября, не был исполнен, а угрозы и обещание строгого наказания для всех тех, кто присоединится к Конде или Алансону, не произвели ни малейшего впечатления. Не больший успех имели настояния французского правительства в Берне с целью помешать набору войск в пользу Алансона; набор производился с замечательною быстротою, желающих записаться было больше, чем сколько нужно[1778]. Нужно было прибегнуть к иным средствам, и Екатерина Медичи отправилась сама к своему сыну, находившемуся тогда в Шамборе. 28 сентября произошло свидание, начались переговоры, но Алансон категорически отверг все сделанные ему предложения. «Я не стану вести переговоров о мире, — сказал он матери, — пока не будут освобождены оба маршала»[1779]. Екатерина Медичи согласилась и на это: она поняла, что теперь все следует поставить на карту, необходимо бросить заботу о своих излюбленных планах, иначе управление государством выскользнет из ее рук. Она поступилась своею ненавистью к дому Монморанси, истребление которого было ее заветною мечтою и против представителя которого она несколько месяцев тому назад решилась употребить в дело яд[1780], и 2 октября оба маршала были уже на свободе, а Монморанси занял прежнее свое место в королевском совете. То была мера, вызванная необходимостью.
«Если мир не будет заключен, — писала Екатерина Медичи Генриху III, — то все будет потеряно». Но эти меры были приняты слишком поздно; освобождение маршалов не произвело впечатления, и герцог Алансон, несмотря на мольбы матери, отправился в Пуату[1781]. Попытки правительства при помощи маршала Монморанси уладить дело с восстанием не привели к цели, те условия, которые он предложил партии оппозиции, были отвергнуты