[197]. Ежегодный дефицит к концу царствования Генриха II достиг до 4 миллионов ливров[198].
Правда, казну обкрадывали самым безнравственным образом: около трети ежегодного сбора оставалось в руках откупщиков, а такие личности, как Монморанси, принимали государственную казну и государство как за свою собственность; но короли и сами тратили громадные суммы на удовлетворение своих чисто личных эгоистических целей. Много сумм поглощали войны, но известно, что солдатам не платили жалованья, так как деньги нужны были на содержание двора, на прихоти любимцев и содержание любовниц.
Никогда во Франции разврат и влияние женщин на дела государства не господствовали при дворе с такою силою, как при Франциске I и Генрихе II; ни разу до того времени роскошь и безумная растрата денег не достигали до таких громадных размеров. Государство было отдано в полное распоряжение женщин и фаворитов, которые не брезгали ничем, когда дело шло о поживе.
Громадные суммы истрачивались на покупку замков, на их украшение, на пиры и встречи именитых гостей, на путешествия короля и его двора[199]. Часто самое ничтожное обстоятельство вызывало ряд празднеств, и дворянство той провинции, в которой находился в то время двор, вынуждаемо было являться на балы и взимало с подвластных крестьян такие суммы, как будто бы дело шло о выкупе короля из плена[200]. А эти празднества, одно богаче и роскошнее другого, шли почти без перерыва. То в Париже, то в Лионе, то в Пуатье собирались дворяне и придворные в роскошных и дорогостоящих костюмах[201]. А большая часть костюмов оплачивалась самою казною.
Двор стал играть важную роль в судьбах Франции. Быть при дворе начинало, хотя и с трудом, входить в моду, становилось предметом искательства. А вместе с этим зарождалось стремление к интригам, к закулисным проискам и проделкам. Для них теперь Открывалось обширное поле: получить место, доходную статью или просто деньги, можно было при посредстве влиятельных личностей, а этими личностями были преимущественно женщины, которыми кишел двор. Тут были и знатные дамы, служившие орудием усмирения особенно строптивых лиц из знати, были и просто filles de joie, на содержание которых отпускались особые суммы из казны[202]. Эти женщины[203] наполняли двор, следовали за ним повсюду. Когда Франциск I отправлялся на охоту в Фонтенбло или в замок Шамбор, целая свита прелестных девушек следовали за ним, и он иногда по целым неделям проводил с ними время. Они служили развлечением, стали предметом домогательства неблаговидного свойства[204]. Рыцарский культ женщине уступил свое место иному культу, сохранявшему лишь некоторые формы старины. Предметом самых тщательных исследований стали такие вопросы, как вопрос о красоте ноги или руки, о том, чья любовь лучше — вдовы или молоденькой девушки, любовь, понимаемая в самом узком смысле этого слова[205].
Это сильно шокировало приверженцев старины, но служило важным подспорьем для искателей счастья. Важнейшие аристократические дома, как, например, Гизы, женили своих сыновей на дочерях кого-либо вроде Дианы Пуатье. И это было вещью весьма обыкновенной при дворе. Диана играла роль королевы, начальная буква ее имени была переплетена с начальною буквою имени короля на всех фонтанах, на всех зданиях того времени, в ее руках находились все королевские бриллианты и драгоценные украшения. Любовница сначала отца, а потом сына, она сумела приобрести на них такое влияние, что сделалась могущественною личностью в государстве[206]. Девиз, составленный Генрихом II еще в то время, когда он был дофином, относился к Диане, этой «зарождающейся луне»: «Пока не заполнит весь мир» («Donee totum impleat orbem»), девиз, на который гордая куртизанка, протестовавшая против признания законною ее дочери на том основании, что она не желает называться любовницей короля, что она рождена для того, чтобы иметь от короля лишь законных детей[207], отвечала своим девизом: «Что бы он ни преследовал, он это настигнет» («Consequitur quodeunque petit»).
И вот, опираясь на эту силу, задабривая ее лестью, родственными союзами, одна придворная партия могла низвергать другую и затем эксплуатировала казну в свою пользу. То Монморанси со своими приверженцами, то Гизы с кучею своих родичей попеременно влияли на Диану, а король был лишь послушным орудием в ее руках. «Четыре человека пожирали короля, как лев пожирает свою добычу, — говорит один современник, — герцог Гиз с шестью сыновьями, Монморанси со своими, Диана Паутье со своими дочерьми и зятьями и Сент-Андре, окруженный кучею племянников и всякого рода близкими, по большей части бедняками»[208]. Казна была в их руках. Один из приверженцев Дианы был сделан государственным казначеем, она сама взяла на себя труд раздавать церковные бенефиции[209]. Ее зять, герцог Омальский, был сделан герцогом и пэром, несмотря на сопротивление Парламента, и ему, так же как и Сент-Андре, были выданы значительные пособия насчет королевских домен. Маркизу Майену отданы были все вакантные земли в государстве. Монморанси успел приберечь и на свою долю «немало славы и богатств». «Только одни двери Монморанси и Гизов открывали кредит. Все было в руках их племянников или союзников. Маршальские жезлы, губернаторства, начальство над армиею, ничто не ускользало из их рук. Не ускользали от них, как не ускользают от ласточек мухи, ни одна должность, ни одно епископство, аббатство. Во всех частях королевства были поставлены верные люди с известною платою, и они доносили о всяком умершем из числа обладателей бенефиций и должностей»[210].
Для них не было ни в чем отказа. Когда Бриссак требовал увеличения войска для удержания Пьемонта и денег на уплату жалованья солдатам, правительство советовало сократить число войска[211]; когда же денег требовал фаворит, деньги являлись немедленно. Но деньги все исчезли из казны. Чем удовлетворить придворных? Были земли, должности, — их раздавали щедрою рукою. Были еретики, часто люди богатые, — против них' возбуждали процессы и комиссарами от короля назначались придворные…
Понятно, что при таком управлении, при таких нравах, казна была пуста, королевская власть была накануне банкротства, в народе, между знатью, как и в среднем сословии, вер сильнее и сильнее укреплялось и развивалось неудовольствие, а королевская власть, закулисные тайны, которой были известны многим, теряла в глазах знати и среднего сословия то величие, какое она успела приобрести.
«Если кто-либо произвел осмотр средств народа, так говорили депутаты среднего сословия, тот не нашел бы и половины той суммы, которая необходима для уплаты долгов»[212]. Страна разорена, благосостояние сотен тысяч семей принесено в жертву благосостоянию немногих[213]. Многие из народа умерли от голода, другие наложили на себя руки, третьи погибли в тюрьмах, где содержались за долги, а иные побросали и хозяйство, и семью, и отправлялись на большую дорогу… «Если народ часто восставал, так говорил представитель среднего сословия на орлеанских Штатах, то это происходило вследствие введения новых налогов»[214]. Испорченность нравов, испорченность двора порождали смуты — вот что говорили и думали приверженцы старины, вроде Лану.
Таково было мнение народа о правлении двух королей из дома Валуа.
Народ щадит Генриха, но проклинает Анну,
ненавидит Диану, но…
(Henrico parcit populus, malediât atAnnae,
Dianam odit, sed mage Cuisadas).
В правление их наследников, Франциска II и Карла IX, зло обнаружилось во всей силе. Само правительство, в лице своего представителя, канцлера Лопиталя, открыто сознавалось в этом. Долги, оставленные королю его предшественниками, говорил он в заседании Парламента, так велики, что и доходы, взятые вперед за десять лет, не в состоянии погасить их[215]. «Покойный король оставил своему наследнику мир, которым он не может воспользоваться, и то зло, которое приводят за собою войны»[216]. Долги, пенсии и жалованье поглощают все доходы, так что «необходимо иметь хоть что-нибудь, чтобы погасить долг»[217]. А между тем казна находится в самом критическом положении, и королю для спасения страны необходимо выкупить все отчужденные доходы: в противном случае, если концессионеры не получат капитала, «Его Величество лишится важнейшего из средств, к которому можно прибегнуть в случае необходимости», так как никто не захочет покупать ни домен, ни податей, ни налогов[218]. Правда, король увеличил налоги, но это не помогло: народ оставил Нормандию и другие области[219]. Юстиция находится в самом плачевном положении. Большинство судей отличается страшной жадностью и «выигрыш ста франков в конце года заставляет их терять сто тысяч своей репутации»[220]