Такова была та личность, которая брала на себя чрезвычайно опасный и рисковый труд, — организовать французских протестантов в одну прочную и строго объединенную партию. И Кальвин выполнил его: его способности, избранное место действия, наконец, характер его религиозных и политических мнений, служивших полнейшим отражением его личных качеств, давали ему в руки все шансы на успех.
Внимание его было обращено не столько на развитие догмы, сколько на вопрос о тех учреждениях им лицах, на которые возлагалась обязанность неуклонно блюсти за сохранением «истинной религии» в среде «верных», заботиться о нравственном поведении последних, а потом уже на вопрос об отношениях их к государству.
В своей книге «Institution chrétienne», переведенной им в 1541 г. на французский язык и ставшей Кораном французских кальвинистов, он изложил, в самых точных выражениях, все свое учение по указанным вопросам.
Церковь, по учению Кальвина, не есть только нечто невидимое, не есть только простое собрание «избранных», познающих Бога, — она является видимым телом, представляется собранием всех верующих, объединенных посредством суммы учреждений, установленных самим Богом, вследствие «грубости и лености нашего духа, нуждающегося во внешней опоре»[288]. В таком виде она служит средством сохранения чистоты учения и вместе с тем открывает путь спасения, вечную жизнь верующим: «лишь тот войдет в вечную жизнь, кто зачат в чреве церкви и вскормлен и воспитан ею»[289]. Всякий, отступивший от церкви, от ее учения, уже тем самым осуждает себя на вечную погибель, потому что «вне церкви нет оставления и прощение грехов, нет спасения»[290]. Таким образом, церковь является главным руководителем и охранителем человека. Ее авторитет, поэтому, должен быть священным в глазах верующего, и полное повиновение, следование всем ее предписаниям — долг каждого. Неуклонное, безусловное исповедание догматов, установленных церковью, вот первая его обязанность. Никакие умствования и толкования, никакие отклонения, даже самые ничтожные, не могут быть допущены, иначе единство церкви погибнет. Поэтому-то и нет преступления, которое являлось бы большим, чем ересь. Eе должно искоренить, а лиц, проповедовавших ее, казнить смертью. «Еретики убивают души, — восклицает Кальвин, — их наказывают за это телесно. Они навлекают вечную смерть, — и протестуют против временной»[291]. «В одной из своих книг я писал, что мне не нравится вмешательство светской власти, принуждающей раскольников силою присоединиться к церкви, тогда я еще не испытал насколько суровая дисциплина улучшает их»[292]. «Только нечестивые говорят, что апостолы не требовали у земных царей преследования еретиков. Тогда были иные времена, а императоры не верили в Христа»[293]. Истинная церковь должна быть выделена от всех других, и ее члены не имеют права, не подвергаясь за то наказанию, входить в сношения с теми, кто извергнут церковью, или кто исповедует иную догму, чем ту, которую предлагает истинная церковь. Этим отнималась у верующих всякая свобода совести, которую считали «дьявольским учением»[294], а с другой стороны самая церковь получала определенное положение, прочную организацию и указывала верующему на задачу его земной жизни.
Но этого было еще недостаточно для объединения церкви. Необходимо, чтобы существовало широкое и неуклонное исполнение нравственных обязанностей, другими словами, правила церковной дисциплины[295], этой «сущности» церкви, нерва ее, без чего никакая церковь не может существовать. Церковь не только имеет право, — она обязана употреблять все меры строгости по отношению к своим сочленам, постоянно надзирать за ними и в их частной, домашней, как и в общественной жизни и деятельности, и в случае сопротивления или неповиновения отрезывать их от сообщения с остальными членами[296], подвергать изгнанию. «Следует изгонять всех тех, — повторяет Кальвин, — чья испорченность бесславит христианство, развращает добрых»[297]: иначе церковь станет убежищем злых и дурных, а «бесчестие падет на имя Господне»[298]. Поэтому-то ревность, которую необходимо обнаруживать в этом отношении, должна быть так велика, чтобы ни диадемы, ни скипетры не могли служить препятствием при исполнении долга[299], и верующий готов бы был пожертвовать жизнью и согласился бы выпустить из себя всю кровь скорее, чем допустил бы осквернить церковь[300].
«Этим церковь, сделавшаяся воинственною, в силу провозгласимого ею в самых широких размерах принципа нетерпимости, связывала верующих в одно целое, ввиду преследования всеми одной общей цели, приучала их заботиться о возвышенных задачах жизни и относиться с пренебрежением ко всему тому, что существует в ней мелкого, не имеющего прямого отношения к делу спасения, что говорит чувству, удовлетворяет эстетическим потребностям, сообщает жизни комфорт и блеск, что, следовательно, расслабляет человека, отвлекает его от главной задачи, которую он должен иметь постоянно ввиду. То было как бы избиением и изгнанием всего мирского, всего украшающего жизнь, придающего ей веселый колорит. Земля — юдоль плача и искус, на ней не место веселию… Зато суровая и беспощадная дисциплина, это «душа» церкви, по выражению Кальвина; дисциплина, регламентировавшая жизнь верующего даже в самых мелочных ее проявлениях, вырабатывала железную волю, приучала верных с презрением смотреть на страдания и подготовляла тех деятелей, которыми так богата история кальвинизма.
Таким образом, однообразие и единство самое строгое, не допускающее никаких уклонений от установленных правил поведения, никаких толкований, вне раз принятых и признанных вечною истиною, — таково основное начало организации церкви. Кто нарушит это единство, тот совершает величайшее преступление, преступление против самого Бога, и достоин наказания.
Но кто должен поддерживать единство? В чьих руках должна сосредоточиваться власть и право карать и миловать?
То были важнейшие вопросы, от решения которых зависел в значительной степени исход дела, степень его успеха, а также определялись и те отношения, в которые церковь должна была стать к мирянам, которые присоединялись к новому учению в силу самых разнородных побуждений.
Кальвин со свойственной ему смелостью разрешил эти вопросы и своим решением давал опору делу реформы, но в то же время полагал основание тому разъединению, которое возникло впоследствии в среде партии между консисториалами, защитниками интересов духовенства, и политиками, стремившимися к достижению лишь мирских целей.
Он передавал всю власть в руки духовенства, авторитет которого он ставил на недосягаемую высоту. «Пасторы, — говорил он, — это нервы, которые связывают верных в одно целое и без которых существование церкви немыслимо, потому что ни солнечный свет, ни мясо не необходимы так для сохранения земной жизни, как звание пасторов для сохранения церкви[301]. В них и через них как бы говорит сам Бог, представителями которого они служат на земле. Поэтому-то и знаки священства должны служить предметом гораздо большего уважения, чем знаки королевской власти[302]. Кто презирает священника, тот находится во власти дьявола»[303]. Самый способ избрания, который рекомендует Кальвин, указывает на то, какую роль и значение хотел он придать духовенству. Выбирает пастора народ par acclamation, но представляют его другие пасторы, контролирующие выборы ввиду народного легкомыслия. Всякий иной выбор — своеволие. «Мы знаем, — писал Кальвин, — как велика невоздержность народа. Поэтому-то огромная неурядица должна возникнуть там, где каждому предоставлена полная свобода. Авторитет духовной власти необходим как узда»[304]. Только тогда, когда избранное лицо было подвергнуто строгому экзамену в догматах и правилах дисциплины, когда оно подписало исповедание веры и дало клятву в точном исполнении его, — оно становилось пастором. Духовное сословие, таким образом, держало в своих руках назначение пасторов и всегда могло противодействовать стремлениям народным, направленным в ущерб их власти. Народу давалось лишь формальное право, но зато он нес все действительные обязанности по отношению к пасторам. Каждый верующий был обязан оказывать полнейшее повиновение пастору, подчиняться беспрекословно всем его приказаниям[305]. Двери его дома должны были быть отворяемы во всякое время пастору, и его жизнь, его поступки подлежали контролю. Правда, пасторы лично не были вправе подвергать наказанию за неисполнение их приказаний. Но они были членами судебного трибунала, который должен был находиться в каждой местной церкви и составлялся под председательством пастора из пасторов и старейшин, избранных народом. А в руках этого духовного трибунала или консистории[306] сосредотачивалась власть, карающая и милующая, и он отвечал за свои решения только перед синодом национальным, состоявшим опять-таки из выборных пасторов и старейшин всех церквей, т. е. лиц, наиболее заинтересованных в поддержании авторитета церкви. Зато пасторы своею жизнью, своим поведением должны служить примером для паствы и усиливать то уважение, какое питали «верные» к представителю божества на земле. Пасторы должны быть свободны от всяких пороков, чтобы с большею силою нападать на пороки членов паст