вы, на их уклонения от исполнения дисциплины, должны быть строги к самим себе, чтобы судить и подвергнуть наказанию других[307].
Таким образом, церковь обладала громадною нравственною властью и могла располагать вполне судьбою человека. Она могла за нарушение своих предписаний подвергать проклятию всякое лицо, как бы высоко ни было звание его, и потребовать от государства исполнения своих декретов. Сама церковь, как представительница духа, вооруженная не мечом, а молитвою, не вправе и не должна, по мнению Кальвина, брать на себя роль карателя, которая свойственна государству, гражданской власти. Она определяет качество проступка, — гражданская власть карает его.
Такое разделение нисколько не умаляло влияние и значения духовной власти. Напротив, характер тех отношений, в которые ставил Кальвин церковь и государство, вполне обеспечивали за первою всю силу и могущество, а из второй делали простое орудие, которым располагала духовная власть и которое могла откинуть и изменить в случае нужды.
Несомненно, в силу консервативного строя своих идей, Кальвин признавал необходимость государства и нападал со свойственною ему резкостью на тех, кто отвергал государство, гражданскую власть. «Государство, — говорит он в своей Institution, — не менее необходимо для человека, как пища и питье, солнце и воздух, а его достоинство еще большее»[308]. Государство установлено самим Богом, правительственные лица — представители Бога на земле[309]. Поэтому-то властям предержащим следует оказывать полное повиновение, даже и в том случае, когда они прибегают к насильственным, незаконным мерам, когда они являются тиранами. Но это значение, этот громадный авторитет светской власти обусловливается повиновением, исполнением предписаний церкви. «Государи установлены Богом, чтобы возвеличивать тех, кто творит добро, и подвергать наказанию творящих зло»[310]. «Как представители божества на земле, они должны употреблять все усилия для того, чтобы являться пред народом истинным образцом благости, милосердия и справедливости божией»[311], содействовать искоренению пороков, а этого можно достигнуть лишь в том случае, когда они будут всеми силами поддерживать тех, в чьих руках находится определение виновности греха, чей нравственный идеал должен господствовать на земле, т. е. лиц духовных, церковь. Государи должны сообразоваться с церковью, следовать внушениям ее, проникнуться ее духом и содействовать распространению слова Божия на земле, истреблять идолопоклонство и пороки, оберегать чистоту слова божия и поддерживать дисциплинарную силу церкви[312]. Только тогда они являются истинными представителями божества, только тогда и заслуживают полного повиновения. Поведение Феодосия по отношению к Амвросию — идеал государя[313], напротив Генрих IV в его отношении к Гильдебранду заслуживает осуждения[314]. «Государи, — прибавляет Кальвин, — должны даже желать, чтобы духовная власть не щадила их, чтобы Господь пощадил их»[315].
Таким образом, государство является в глазах Кальвина лишь подспорьем церкви, оно имеет смысл и значение как охрана и блюститель церкви[316]. То преобладание церкви, которое Кальвин бичевал в католицизме, которое он изгонял из мира как зло, он воздвигал вновь, правда, в иных формах, но еще с большею силою, с большею определенностью; он создавал теократию в духе чисто восточном, являясь сам, по выражению Генри, чем-то вроде ветхозаветного пророка.
Такое отношение церкви к государству вело за собою чрезвычайно важные последствия в политическом отношении: оно создавало возможность узаконить перемены в политическом строе общества, открывало исход революционным страстям… Правда, Кальвин проповедовал повиновение властям ко всем, но он в конце двадцатой книги своей Institution указал на одно исключение, которое одно уничтожало всю силу его увещания насчет повиновения властям, так как оно касалось самого жгучего вопроса, волновавшего современное ему общество. «В вопросе о повиновении, — говорит он, — существует одно исключение, или лучше правило, которое должно соблюдать прежде всего. Оно состоит в том, что это повиновение не отвращало нас от покорности Тому, волей которого должны быть подчинены все их приказания, и все их могущество унижено перед его величием. И говоря правду, сколь превратно было бы для того чтобы угодить людям, навлекать на себя гнев того, ради чьей любви мы повинуемся людям? Господь есть поэтому Царь царей, которому должно повиноваться прежде всего и больше всего. После него мы обязаны повиноваться людям, поставленным над ними, но не иначе как под этим условием. Если же люди прикажут нам что-либо противное его воле, то это не должно иметь для нас никакого значения, и мы не должны обращать внимания при этом на степень достоинства лица». Потому что «Богу надобно повиноваться скорее, чем людям»[317]. Но этого мало. Не в одном пассивном сопротивлении заключается право верующего. «Иногда, — прибавляет Кальвин, — Господь воздвигает из числа своих слуг одного, который является исполнителем мщения над тираном»[318], другими словами, убийство тирана — вещь дозволенная и законная, и это потому, что оно ниспосылается свыше.
Но, дозволяя сопротивление по вопросу чисто религиозному, Кальвин в то же время своими мнениями политическими давал возможность распространить его и на другие области деятельности. Идеал государя, который он считал истинным представителем божества на земле и который изображен им в противоположность тем, кого Бог посылает на землю как средство наказания за грехи, — был слишком резко выставлен, чтобы оговорки Кальвина относительно безусловного повиновения могли сохранить силу. «Государи, — говорит он, — должны помнить, что их имущество не частная собственность, что оно предназначено для блага всего народа, Что, поэтому, они не могут злоупотреблять им, не нанося этим обществу обиды, потому что их доходы — народная кровь. Они должны понимать, что налоги и подати суть средства для удовлетворения общественных нужд, что отягощать ими бедный народ, значит совершать акт тирании и грабежа. Наконец, они не должны входить в чрезмерные расходы и сыпать деньгами»[319]. В другом месте он еще решительнее определяет обязанности истинного государя. «Государи предназначены быть блюстителями спокойствия, чистоты, невинности и умеренности в государстве; их обязанность не покрывать преступников, а напротив, ненавидеть злых, притеснителей народа и гордецов и искать, повсюду добрых и верных соратников. При этом они должны защищать добрых от злых и оказывать помощь угнетенным»[320]. Очевидно, что коль скоро лишь на тех, кто правит мудро и благочестиво, лежит печать божия, если лишь они одни могут повиноваться церкви, охранять истинную веру, то сопротивление, дозволенное против тиранов в случае насилия в деле религии, переносится и на все остальные случаи…
Что же гарантирует народу лучшие порядки после свержения тирании? Какая форма правления наиболее способна облегчить тягость народа, обеспечить его свободу?
Кальвин разрешил и этот вопрос, и своим решением дал верным еще большее право расширить область сопротивления.
Существует три формы правления: монархия, аристократия и демократия[321]. Каждая из них представляет и свои выгоды, и свои невыгоды. Которую же из них предпочтительнее пред всеми другими должен выбрать народ?
Когда-то, еще при начале своего поприща, Кальвин решил вопрос в пользу монархии. Тогда французский король еще не стал открыто на сторону «врагов истины», и Кальвин рассчитывал повлиять на Франциска I. Он посвятил ему первое издание своего «Institution» и превознес в нем монархическую форму правления. Но его ожидания не сбылись, и его проект, при содействии власти уничтожить во Франции суеверие и безбожие, пал. Неудача значительно изменила характер его политических мнений, и он явился если не открытым противником, то зато сильным недоброжелателем королевской власти и больших государств. «Велико, — говорил он впоследствии, — неразумие тех, кто жаждет иметь могущественного государя, и заслуженное наказание несут те, кого не могут исправить даже часто повторяющиеся опыты»[322]. Не часто случается, а если и случается, то как чудо, когда короли настолько умеренны, что следуют по пути справедливости и прямоты; не менее редкий случай и то, когда они обладают такою дозою благоразумия, что видят, что полезно и хорошо[323].
Поэтому-то лучшей формы правления не следует искать в монархии, потому что лучшею может быть названа та, при которой народ пользуется наибольшей свободой[324], а монархия гарантирует ее всего менее. Сама Библия указывает на такую форму правления как на лучшую и наиболее достойную для народа израильского. «Изменники и люди вероломные те, кто уничтожает эту форму правления, дающую свободу, или кто старается ослабить ее»[325].
Но, с другой стороны, Кальвин не склоняется и в пользу демократии. По его мнению, она легко перерождается в анархию[326]