Journal, — прекратилось правильное отправление суда, и каждому предоставлена была свобода угнетать и грабить своих соседей, располагать их жизнью и имуществом[487]. А это происходило не в одном только Анжере. В провинции Анжу организовалась шайка, torcheurs de rottes, которая «обкрадывала и грабила и народ и купцов»[488]. Во всей стране исчезла безопасность. Убийства, совершались совершенно безнаказанно и все более и более увеличивались. Никто не показывался даже на улице, не будучи вооружен, и самые мирные граждане были постоянно подвержены опасности потерять жизнь среди площади или на улице родного города. Война, начатая гугенотами, усиливала дурное положение дел. Она потеряла то единство операций, которое существовало прежде, но продолжала быть крайне разорительною для страны. Бедность призывала под знамена громадное число авантюристов, которых привлекала к армиям надежда поживиться на счет врага. Число лиц, привлекаемых к войне, вербуемых в армии, возрастало в пропорции крайне обременительной для населения. Отсутствие дисциплины и общего вождя образовывало из новобранцев шайки, рыскавшие по стране под предводительством или дворянина, или просто крестьянина.
Король издавал приказы, запрещающие под страхом смертной казни составлять собрания с оружием в руках, но они оставались мертвою буквою. Когда же ему нужны были деньги, то сборы производились насильственно. Таким образом, народ обязан был платить только за то, что в его пользу пишут приказы. Неудовольствие оттого возрастало, и стали появляться из разных мест Франции протесты против насилий, совершаемых центральной властью. В Анжере, например, состоялось 4 июля 1569 г. собрание депутатов от разных местных провинций Анжу, которые явились благодарить эшевенов города за то, что они отказали королю в уплате требуемых денег и «сохранили свободу страны как начальники и защитники республики»[489].
То, что происходило в Анжере, совершалось, хотя и в силу иных поводов, и в других городах. Защита прав и привилегий сделалась главным предметом, на который стали обращать внимание. Гугенотские города отказывают королю в повиновении, не пускают в свои крепости королевских гарнизонов, избирают в мэры или консулы лиц, заведомо враждебных власти[490]. «По мере того, — говорит Мурен, — как королевская власть делалась все менее и менее способною поддерживать политическую и административную централизацию, провинциальная буржуазия освобождалась, а ее магистратура пыталась воскресить забытые традиции консулов и синдиков XII в.»[491]
Отношения к королю стали тоже изменяться. То доверие, которое прежде гугеноты питали к нему и к его матери, в значительной степени ослабело, надежда захватить его в свои руки исчезла, так как он становился уже взрослым, а его поведение по отношению к гугенотам оставалось одно и то же. А вместе с тем уменьшилось и то уважение, которое дворяне питали к нему[492]. В манифестах, изданных по случаю возобновления войны, они прямо заявляют, что не будут признавать действительными никаких приказов, даже за подписью короля, пока он будет в руках кардинала Лорренского[493]. И этот отказ в повиновении является, по их словам, результатом не одних только преследований против религии, а и угнетения дворянства, стремления уничтожить его. Король, — говорят они, — разоряет своих подданных, отчуждает их от себя и этим подвергает себя опасности потерять свое государство. И вот с целью спасти короля, поддержать bien public и добиться свободы совести и берутся они за оружие[494]. Движение охватывает всех гугенотских дворян. Из всех провинций, из Севенн, Берна, Оверни, Дофине, являются они на помощь гугенотам и вырывают победу, грозившую, казалось, гибелью гугенотам, из рук католиков… Под предводительством Монгомери они совершают поход на юг и отнимают от короля захваченный им Беарн.
А между тем, благодаря слабости центральной власти, в провинциях между знатью воскресают старые феодальные обычаи и привычки. Дворяне начинают вести войны друг с другом за земли, сын соединяется с гугенотами, чтобы отнять замок у отца[495], а какой-нибудь владетель замка набирает шайку и идет мстить соседу за старое оскорбление[496].
Таким образом материал для борьбы был готов, политические тенденции стали мало-помалу обнаруживаться и в среде знати, и в среде городов. Недоставало лишь повода, чтобы общее неудовольствие, соединенное со стремлением восстановить старый порядок, высказалось вполне откровенно, ясно формулировало свои требования, недоставало лишь такого события, которые бы определило своим действием, какой из двух элементов, знать или города, возьмет перевес…
Такой повод дала сама власть, произведя знаменитую резню 24 августа.
Мы видели, каким характером, по мнению гугенотов, отличались действия власти; посмотрим теперь на последствия, которые вытекли из них, рассмотрим те изменения, которые произошли в среде партии в распределении ее элементов, как и в воззрениях ее членов на власть.
III. Аристократия и буржуазия на юге Франции
За три дня до парижской резни, 21 августа 1572 г., в Париже, около площади Мобер (Maubert), произошла драка кальвинистов-дворян с сержантами города. То было весьма обыкновенным в те времена явлением. Дворяне затеяли дуэль, — сержанты вмешались с целью помешать ее совершению. В свалке, происшедшей по этому поводу, один из участников, известный историк Д’Обинье, ранил сержанта и вынужден был бежать из Парижа. Он ушел вглубь Франции. То было время, когда, несмотря на ежедневные почти приказы властей, запрещающие всякие собрания и ношение оружия, путешественник повсюду мог встретить бродячие толпы вооруженных всадников. Насилие приходилось отражать насилием, и защищать себя нужно было собственными своими силами. Д’Обинье собрал подобную же шайку человек в 80. То были все храбрые воины, ветераны прежних войн, люди, считавшиеся храбрейшими солдатами французской армии. С ними предпринял Д’Обинье бесцельное шатание по Франции. На дороге дошло до них известие о страшной парижской резне. Мгновенно изменилось их настроение. Ужас охватил их, и каждую минуту они ждали смерти. Везде виднелись им опасности. И вот, когда они были близ Орлеана, кто-то крикнул: «Вот они!» («Les voici!») Достаточно было этих слов. Храбрейшие и смелейшие (hasardeux) воины разбежались, как «стадо баранов»[497].
Таково было первое впечатление, произведенное на гугенотов резнею. Но то был не единственный пример. На всем пространстве, занимаемом Франциею, везде, куда доходило известие о резне и где были гугеноты, подобный же страх овладевал ими. Большинство искало спасения в бегстве, а бегство это было так сильно, что, по выражению одного современника, «земли им не хватало» («la terre leur manqua»). Обширная эмиграция началась из всех провинций Франции, лежащих на севере, востоке и в ее центре. Жители Пикардии, Нормандии, Бретани и других областей, обращенных к Англии, «предались в полное распоряжение волнам», спасаясь от бури, грозившей им на родине. Они ушли на близлежащие острова и материк, «не обращая внимания на то, с какой стороны дует ветер»[498]. Монгомери с женою, двумя лейтенантами, Коломбьером и С. Мари-д’Эньо, и многими дворянами, удалился на остров Джерси (Jersey) под покровительство губернатора Поусетта. На других островах скопилось также значительное число гугенотов. На одном только острове Гернси (Guernesey) очутились более 42-х пасторов, спасавших свою жизнь[499]. Те из гугенотов, которые жили в восточных областях, убежали в Германию и Швейцарию, а из центральных областей — в Сансерр, Рошель и гористые местности юга. Оставшиеся или заперлись в замках, или принесли повинную и отправились к мессе[500]. Всеми гугенотами овладело какое-то оцепенение, отчаяние. Удар был так неожидан, что никто из тех, на кого он был направлен, не думал о сопротивлении. Без сопротивления позволяли гугеноты запирать себя в тюрьмы, выводить оттуда, убивать; они соглашались даже убивать и друг друга. В Париже лишь два человека решились оказать сопротивление[501]. В остальной Франции таких храбрецов почти не было. Печать[502] успела разнести по всей Франции рассказы о тех ужасах, которые совершались в Париже. Беззащитность таких сильных людей, как Колиньи и его друзья, их смерть и преувеличенное мнение о страшной силе власти убивали охоту поднять руку для защиты своей жизни. Резню представляли в таком виде, как будто она была давно задуманным делом, для исполнения которого все было приготовлено. А против силы, которою обладала власть, ничего не могли сделать разбросанные по всей Франции гугеноты.
Но нигде страх не был так силен, как в городах, среди буржуазии, принявшей кальвинизм. Здесь никто почти и не заикался о сопротивлении и борьбе с властью. Речь шла лишь о спасении себя, об ограждении своей жизни ценою каких бы то ни было уступок. Страх обуял всех и замечательно, что он был наибольший там, где резня была наименьшая, или где ее не совсем не было[503]. Города вроде Нима, Монтобана, Кастра, заявляли готовность сдаться. Если они вели переговоры о сдаче своих крепостей, старались уклониться от немедленного принятия гарнизона, то единственно с тою целью, чтобы выиграть время. Они ожидали лишь успокоения страны, прекращения резни и затем готовы были на всякие уступки. В то время, когда один из них переходил в католицизм, другие, сохранившие верность своим религиозным убеждениям, соглашались исполнять обряды своей веры тайно, и это даже в тех местах, где до резни месса была совершенно изгнана. Правда, были лица — их называли «рьяными» (