zélés, seditiosi), — требовавшие восстания с оружием в руках, видевшие в сдаче городов и принятии гарнизонов гибель своих муниципальных прав и привилегий — этого достояния отживающих Средних веков, — преданные своему городу до забвения даже общих интересов партии, но их было мало. Их голоса заглушались на вече, их предложения осмеивались. Большинству горожан казалось не только невозможным, но и просто смешным бороться с сильно вооруженным правительством, а особенно после того, как столько «братьев» убито, так много убежало за границу. Такое настроение было вполне понятно.
Нигде монархический дух не пустил таких глубоких корней, как в среде среднего сословия, горожан. Королевская власть дала многим городам привилегии, поддерживала и защищала их в их борьбе с феодальными баронами. В союзе с нею удалось горожанам добиться самостоятельного положения среди французской нации, из простого roturier возвыситься до буржуа, который мог получить, да даже и получал, права дворянства от той же королевской власти. Каково бы ни было иногда поведение власти относительно горожан, как ни тяжелы казались им жертвы денежные, взимаемые с них властью, — все-таки сочувствие их было на ее стороне, все-таки они видели в ней лучшего защитника своих прав, чем в каком-нибудь бароне, для которого лишь его личные выгоды значили все, который с высоты своего величия взирал с презрением на массу рабочего класса. Они никогда не забывали имени тех королей, которым они были больше всего обязаны, и всегда старались выставлять их и их действия как лучший образец для подражания. Так относились они к Людовику XI, сама память о котором была так ненавистна дворянству. В своей жалобе королю Карлу IX на тяжесть налогов и разорение страны поборами и грабежом они на каждом шагу указывали, как поступал Людовик XI, как уважал он права и привилегии провинций[504].
Теперь в XVI в., благодаря энергической деятельности королей и особенно Людовика XI, среднее сословие пользуется громадным значением. В его руках сосредоточена вся судебная, финансовая, отчасти даже административная власть. Действительно, по единогласному свидетельству современных писателей, ни разу до этой эпохи не пользовалось среднее сословие такими правами, не испытывало такого обширного влияния на дела. «Люди народа, — говорит Суриано, — держат в своих руках четыре важнейшие должности. Во-первых, должность канцлера, имеющего доступ во все советы, хранящего королевскую печать, без согласия которого ничто не может быть обсуждаемо, никакое решение исполнено. Во-вторых, должность государственных секретарей, которые, каждый в своей сфере, управляют делами, хранят бумаги, содержащие в себе секретнейшие действия правительства. В-третьих, должность президентов, советников, судей, адвокатов и всех тех, кому вверены уголовные и гражданские дела на всем пространстве королевства. В-четвертых, должность казначеев, сборщиков податей, управляющих всеми доходами и расходами короны»[505]. А эти люди, вышедшие из среды легистов, когда-то так ревностно и горячо защищавших дело королевского могущества, жертвовавших за него своими головами, возводивших власть короля в теорию, — слишком хорошо помнили и хранили традицию своих предков. Обладая большими денежными средствами, имея доступ к таким должностям, как, например, должности судебные, требовавшие известных знаний, среднее сословие всегда заботилось об образовании своих детей. «Во Франции, гораздо большее число студентов существует, чем в какой-либо другой стране», — говорит приведенный мною венецианский посол в своем донесении сенату[506]. А это были по преимуществу дети лиц среднего сословия. Принцы лишь недавно стали отдавать детей своих в школы. Остальная масса дворянства была крайне невежественна, немного было таких, которые были бы в состоянии написать грамотное письмо. А в университетах, каковы Тулузский, Орлеанский, в Бурже преподавание совершалось по старым началам. Византийское и римское право были главными предметами изучения. Руководством служили трактаты, сочиненные легистами[507]. Молодежь могла вынести и действительно выносила отсюда монархические идеи, любовь к порядку и власти. Достаточно вспомнить Лопиталя, этого энергического деятеля централизации, воспитывавшегося в Тулузском университете, чтобы оценить силу влияния на молодое поколение старых традиций легистов.
Оттого и выходило, что парламенты, например, по сознанию современников, были «как бы восемью крепкими столбами, на которые опиралась французская монархия» (Кастельно).
Но этого мало. В руках среднего сословия сосредоточивалась торговля и промышленность, у него скоплялись значительные капиталы, которых жаждали, но которыми редко обладали и власть, и дворянство. Это было новым предлогом ласкать буржуазию[508], оказывать ей внимание, возвышать ее. А это было одною причиною более в ряду побуждений поддерживать монархию.
В городах все более и более усиливалась партия, стремившаяся жить в ладу с властью. Ее богатство и образование давали ей возможность располагать на выборах значительным числом голосов и захватывать в свои руки важнейшие муниципальные должности, как, например, должность мэра или консулов. Она являлась верною поддержкою власти. Несмотря на сопротивление черни, на ее революционные наклонности, власть всегда могла обуздывать ее посредством своих клевретов в среде богатой буржуазии[509]. А эта последняя чувствовала потребность в власти и подчинялась ей.
С другой стороны, усиливающаяся централизация вводила в города новые элементы. Ордонанс Муленский 1566 г. значительно суживал судебную власть муниципии, передавая все дела гражданские ведению правительственных судов, вводя в города значительное число своих чиновников[510]. Партия монархистов увеличивала свои силы и, как будем иметь еще случай показать, угрожала иногда гибелью муниципальной свободе. Она приняла без сопротивления новый закон. В Рошели, например, мэр Бланден, из партии монархистов, с особенною энергиею поддерживал его[511].
Монархические чувства с такою силою овладевали умами, что иностранцы, посещавшие Францию, стали указывать на них как на существенный признак французской нации. «Существуют страны, — говорит один венецианский посол, — более богатые, более плодородные, как, например, Венгрия и Италия, более могущественные, как, например, Германия и Испания, но нет ни одной, которая была бы так объединена, так легко управлялась, как Франция. Ее сила — в единстве и повиновении… Свобода, без сомнения, — одно из величайших земных благ, но не все люди одинаково достойны ее… Французы, чувствуя себя мало способными к самоуправлению, отдали и свою свободу, и свою волю в руки короля. Достаточно сказать королю: «Мне нужна такая-то сумма, я приказываю», — чтоб его воля была исполнена так быстро, как будто вся нация согласилась на то сама, собственною волею. Дело зашло так далеко, что некоторые ясно понимающие дела французы говорят: наши короли назывались когда-то Reges Francorum, теперь их можно назвать Reges servorum. Королю отдают все, чего он ни потребует[512]. Такое же мнение высказывают и другие писатели[513]. Все они единогласно утверждают, что французы — наиболее почтительный, наиболее повинующийся власти народ[514].
Такое повиновение власти короля обнаруживали горожане даже и тогда, когда находились во враждебных отношениях к ней. На каждом шагу старались заявить они свое уважение к власти[515]. Жители Рошели даже во время осады (1572–1573 г.) пели:
En toute obéissance
Vous tenons notre Roi,
Roi de Pologne et France
Nous vous jurons la foi[516].
(Со всем послушанием
Мы относимся к Вам, нашему королю.
Король Польши и Франции,
Мы клянемся Вам в верности).
После резни эти монархические чувства выступили наружу. «Рьяные», вышедшие преимущественно из среды черни и желавшие борьбы во что бы то ни стало, должны были на время умолкнуть пред настоятельными требованиями тех, которые, по словам Джованни Микиеле, хотели сохранить свободу религии, сохраняя повиновение королю. Они желали повиноваться ему, потому что он абсолютный монарх. А французы такой народ, что не могут, не хотят, да и не умеют жить вне Франции, так как не знают другого Бога, кроме своего короля[517]. В среде городских обитателей было немало таких, которые вполне разделяли мнение Карпантье, что «истинный француз не может без погибели души своей отвратиться от повиновения, которым он обязан королю»[518]. Они образовали в городах сильную по числу своих членов партию, которая готова была оставаться при своих религиозных убеждениях, отвращалась от мессы и идолопоклонства, но не желала протянуть руку помощи тем, которые «под предлогом религии стараются возбудить смуты и войны»[519]. «Что может быть общего, — спрашивал один из них, — между делом (cause) (которое есть не что иное, как незаконное собрание и союз некоторых из наших, не желавших пользоваться миром, а стремившихся нарушить приказания короля) и моим миролюбивым характером и занятием юриспруденциею, которая заключается в охранении и соблюдении законов и жестоко наказывает мятежные умы?»