соединяемые с хитростью лисицы, никогда не будут оправданы перед людьми»[599]. В самом деле, что может означать собою эта постройка крепостей в главнейших городах, это путешествие в Байону, эта безнаказанность избиений гугенотов и целая сумма действий власти в том же роде?[600] Но теперь совершилось дело, превосходящее своею жестокостью все, когда-либо совершенное. «Ни разу, с того времени, как мир стал миром, никто не читал, никто не слыхал о чем-нибудь подобном. Фараоны и Нероны могут быть названы человечными и добрыми государями, если сравнить их с тираном»[601]. Карлом IX была совершена эта «отвратительная резня». Он не только дозволил ее, но сам рассылал вооруженных людей для избиения гугенотов[602]. Если прежде не была совершена резня, то единственно лишь потому, что ни разу не собралось такое множество аристократии в Париже[603]. Король ни разу не выказывал гугенотам таких знаков дружбы; в течение двух лет он расточал им милости, и все это для того, чтобы привлечь их в Париж[604]. «Станет ли кто отрицать, что гугеноты были умерщвлены среди глубокого мира в противность обещаниям и уверениям, даже в то время, когда им показывали наилучшее расположение в мире, что это была простая измена!» Но этого мало. Король постоянно обманывает знать. То он пишет к губернаторам письма, в которых сваливает всю вину на Гизов, то объявляет в полном заседании Парламента, что виною всему он. Потом обвиняет адмирала и его друзей в измене, заговоре с друзьями и умерщвляет до 30 тысяч человек, невинных детей, женщин и стариков. А между тем адмирал невинен[605]. Что же значит после этого резня? Зачем король употребляет все усилия (в лице своих защитников) для доказательства, что лишь 20 человек из знати убиты?[606] «Я считаю, — писал один из гугенотов, — что король превосходит жестокостью Неронов и Фараонов, скрывая все эдиктами и словами и препятствуя своим подданным жаловаться на его тиранию»[607]. «Его цель — истребление сильных подданных»[608]. Вот почему и был убит Колиньи.
Так смотрела аристократия на действия власти. Дворяне готовы были повиноваться такой власти, которая поступает по отношению к подданным так, как добрые отцы со своими детьми, которые пользуются и известными правами. Если гражданский закон дозволяет рабу, которого преследует господин, с целью убить, запереться в своем доме, то тем больше, без сравнения, дает он прав детям. Закон о праве казни над рабами не распространяется на детей, да и от отца требуется больше, чем от господина. Только в том случае, когда король поступает как истинный отец, заслуживает он название отца народа и вправе требовать полного повиновения со стороны своих подданных.
Но как должны относиться дети к отцу, когда они видят, что их братья убиты, когда знают, что это совершено по его личному приказанию, знают, что он одобрил убийство и даже решился на измену? Могут ли они считать его отцом?
Если таким же образом поступает и король, если он окружает себя дурными советниками, изменою завлекает подданных и сознательно и по доброй воле убивает их, то он не заслуживает названия отца народа и получает имя бесчеловечного тирана. А любить короля подданные могут лишь тогда, когда он любит их. Если же ненависть поселилась между ними, то король должен обратить ненависть в любовь, чтобы подданные могли полюбить его.
Поведение Карла IX относительно подданных своих именно таково, что заслуживает название тирании. А по феодальному праву правом восстания пользуется тот, против кого направлены удары, права которого нарушаются. Так как Карл IX изменою привлек в Париж своих подданных и приказал умертвить их, то этим он нарушил их права и, следовательно, дал им право взяться за оружие[609].
Аристократы сочли себя вправе пойти еще дальше. На одном из своих собраний они постановили, что «в ожидании, пока Богу будет угодно смягчить сердце короля или воздвигнуть соседнего государя для освобождения бедного народа», необходимо установить самостоятельное правительство, избранное из их среды.
Таким образом, кальвинизм нашел помощь и поддержку в среде аристократии. Среди всеобщего оцепенения и страха лишь одна знать не потерялась. Быстро оправилась она от удара и решилась взяться за оружие. За границею, как и внутри страны, начала она вести энергическую пропаганду с целью заручиться силами и открыть решительную борьбу с королевскою властью.
Убежавшие в протестантские государства обратились к ним с просьбою оказать помощь и защиту угнетенным собратьям по вере во Франции. Так, Монгомери, высадившись на остров Джерси, немедленно начал агитацию в Англии против Карла IX[610]. Он старался добиться помощи у английской королевы, был даже принять ею в Гемптонкуре[611], но не получил прямого разрешения набирать матросов и вооружать корабли. Ему обещали смотреть сквозь пальцы на его деятельность. А она была далеко не безуспешна и вызвала даже опасения во Франции. Уже в августе, немедленно после резни, Карл IX писал к Матиньону, губернатору Нормандии, что он получил много известий о происках Монгомери, с целью возмутить Нормандию[612]. Когда сделалось вполне достоверным, что английское правительство не препятствует проискам Монгомери, Карл упрашивал своего губернатора сообщать ему самые подробные и точные сведения о движениях Монгомери, о числе вооруженных им кораблей, о том направлении, которое они примут и т. п.[613] Лишь благодаря энергической деятельности французского посла при дворе Елисаветы, удалось французскому королю добиться у английского правительства обещания не нарушать мира[614].
Опасения, что и в других протестантских государствах гугеноты начнут свои происки и получат поддержку, даже несомненно начатая ими в этом смысле деятельность[615], вызвали и здесь энергическое противодействие со стороны французского правительства. Король посылал курьера за курьером с письмами, оправдывающими произведенную резню, то в Швейцарию, то ко дворам разных немецких князьков. Шенбергу в Германии, Беллиевру и де ла Фонтену в Швейцарии было поручено обнаружить энергическую деятельность в пользу короля и против гугенотов. Им было приказано оправдать поступки правительства и отклонить происки гугенотской эмиграции, свалив всю вину на вождя гугенотов, адмирала Колиньи[616]. Король под влиянием испуга увеличил пенсии, назначенные германским князьям[617]. Все это помогло на время правительству. Германские князья были убеждены, что причина резни заключается в поведении адмирала, и крайне холодно приняли гугенотов[618]. Они успели добиться помощи у немцев гораздо позже, лишь года через два после резни.
Если, таким образом, аристократия и потерпела неудачу, то не вследствие отсутствия доброй воли. Она употребляла все усилия для возбуждения иностранных государств против Франции, но была в первое время побеждена силою правительства Франции. Для нас важен тот факт, что такая деятельность существовала и что она была ведена аристократами.
Посмотрим теперь, как повели себя те из дворян, которые остались во Франции и решились взяться за оружие. Несомненно, что рассчитывать на одни свои силы они не могли, да и не рассчитывали. Изменения, происшедшие в системе ведения войны, увеличившееся значение пехоты и упавшая роль замков, выдвинувшая на первый план городские крепости, окончательно отняли у дворян возможность вести войны сколько-нибудь продолжительные или обширные. Кроме того, новая система войн поглощала большие суммы, требовала значительной казны.
А между тем финансы аристократии находились не в блестящем положении. Продолжительные войны с Испаниею и в Италии страшно истощили средства аристократии. Дворяне были принуждены следовать за королем и иногда в течение нескольких лет нести службу вне Франции. Очень многие из них, попавшие в плен, должны были платить громадный выкуп, доходивший иногда до ста, даже до двухсот тысяч франков[619]. Некоторые разорились до того, что не могли поддерживать блеск своего рода[620]. Религиозные смуты, начавшиеся вслед за окончанием иностранных войн, не могли поправить финансового разорения дворян, даже еще больше увеличили его. И это в то время, когда буржуазия богатела с каждым днем. Необходимо было вступить в союз с нею, поступиться своими правами, чтобы получить от нее войско и деньги и найти убежище внутри стен ее городов.
Но мало того, что между обоими сословиями не было сочувствия, не существовало выработанных предшествующею историею привычек заодно вести дело защиты своих прав, что аристократия по привычке смотрела с презрением на буржуазию, а буржуазия платила ненавистью дворянам, что «свобода буржуазии не могла ужиться с равенством аристократии» и горожане с недоверием смотрели на дворян, — не везде, не во всех областях Франции могли найти дворяне-гугеноты поддержку в среднем сословии[621]