Saint Ladre, стояло десять пушек, на двух других, угрожавших городу с юга, было выставлено по шести пушек[1068]. Все они были изобильно снабжены боевыми снарядами: Ла-Шатр уже давно подготовлял их на случай Сансерра.
К началу марта все работы были покончены. Несмотря на постоянные вылазки из города, производимые с целью помешать возведению укрепления, несмотря на дурную погоду, на морозы и снег[1069].
7 марта в восемь часов утра сделан был первый выстрел. Бомба разрушила стену дома, в котором происходило богослужение. То было начало. За первою бомбою полетели другие, началась бомбардировка. Ла-Шатр не пощадил пороха. День и ночь стреляли по городу из тяжелых орудий, и город был усыпан осколками бомб, камнями разгромленных домов. Не только на улицах, но и в домах нельзя было считать себя в безопасности. Жители укрывались в землянках, построенных по совету Лери, видевшего устройство их в Бразилии. Напрасно Ла-Флер, Мартина и другие капитаны производили вылазки: бомбардировка не прекращалась, а их нападения были всякий раз отражаемы. Войска коммуны едва успевали сжечь за собою мосты, да попортить дороги[1070]. 18 марта бомбардировка усилилась: Ла-Шатр решился идти на штурм. С шести часов утра громили город, и в него было пущено 652 бомбы. То были выстрелы, пущенные наудачу: в стенах открылись бреши. Южная сторона города пострадала особенно сильно, ворота Уазонь были разбиты, и брешь в три сажени шириною открывала свободный доступ в город.
Положение города было в высшей степени опасно, и его могла спасти лишь та отчаянная энергия, которою были воодушевлены беглецы и пасторы. С самого утра 19 марта вплоть до двух часов пополудни город был осыпаем бомбами. Башни и стены были повреждены, и брешь в южной стороне города увеличилась: она имела уже 300 футов ширины. Теперь настала удобная минута идти на приступ. В три четверти второго подан был сигнал к выступлению, и армия Ла-Шатра, под прикрытием траншей и неумолкающей канонады двинулась к городской стене. Натиск был чрезвычайно силен, нападение было произведено с южной стороны. Полк Sarrieu взобрался на стены, и белое католическое знамя развевалось уже в городе. А к бреши подступили новые отряды, и всякий раз новое знамя водружалось на городской стене. Опасность была страшная, так что гугеноты должны были употребить все усилия, чтобы отбить неприятеля. Ружья были брошены, битва шла на ножах. Человек дрался против человека, и с обеих сторон были употреблены все средства, чтобы достигнуть цели. Гугенотов спасало лишь то обстоятельство, что неприятелю нужно было подниматься по отлогой местности, что он подвергался выстрелам, которое посылали в них защитники города, был осыпаем градом камней, пускаемых верною рукою из pistoles de Sancerre. Весь город принял участие в обороне: пасторы верхом на лошадях разъезжали в толпе и воодушевляли бойцов; женщины, даже дети сносили тюфяки, мешки с землей, чтобы прикрыть все более и более расширявшуюся, благодаря неумолкавшей канонаде брешь. Настал вечер, и Ла-Шатр, все время наблюдавший за ходом атаки, подал сигнал к отступлению: он увидел тщетность усилий взять город штурмом. Потери убитыми и ранеными достигли уже значительной цифры, и продолжать штурм далее значило рисковать всею армиею.
Штурм был выдержан геройски, и защитники города ликовали. Победа была на их стороне, а угрозы Ла-Шатра обратились в поражение. Гугеноты видели в этом руку Всевышнего, и благодарственные молитвы возносились к нему всеми жителями. В храмах совершались благодарственные моления. Весь народ распевал благодарственную песнь, сочиненную одним из пасторов. То был гимн, в котором религиозный энтузиазм перемешивался с чувством торжества и сарказмами, направленными против католиков, гимн, обнаруживший вполне дух и настроение кальвинистов, их вражду и ненависть к католикам, их глубокую преданность делу религии[1071].
На другой день, 20 марта торжество в городе усилилось: с городских стен можно было видеть суетливую деятельность на неприятельских батареях: стаскивались пушки, сжигались бараки и укрепления, вывозились все снаряды и орудия. Неприятель отказался, казалось, от надежды взять город, и Ла-Шатр, ушедший последним из-под городских стен, как бы готовился повторить старую историю осады Сансерра. Так думали гугеноты, — в том же были убеждены и католики. Жители Буржа составили даже просьбу к королю, согласились отправить к нему послов с требованием продолжить осаду[1072].
Но Ла-Шатр не оправдал опасений католиков и разрушил иллюзии гугенотов, которые под влиянием победы и пользуясь отступлением неприятеля, стали производить вылазки в обширных размерах. Он отступил от города, но это отступление не значило, что он отказался от взятия города. Упадок духа в его армии, увеличившееся число дезертиров, геройская защита города, заставили его лишь переменить план действий. Правильная осада не принесла ожидаемых плодов, но Ла-Шатр недаром издавал декреты о запрещении подвозить в Сансерр съестные припасы. Он решился держать город в блокаде, заставить горожан «изжариться в собственном соку» и принудить их голодом к тому, к чему не могла побудить их сила. На полях Saint-Ladre, в Ardilliers и на высотах La Cresle были построены по его приказанию форты, а на всех дорогах, ведущих в Сансерр, были расставлены войска. Выбор позиций показывал, с каким знатоком военного дела приходилось Сансерру вести борьбу, а укрепления были построены так хорошо и защищались с таким искусством, что Ла-Флер, несмотря на свой героизм и энергию, должен был отказаться от надежды прорвать кольцо, сдавливавшее Сансерр.
Сансерру грозила теперь гораздо большая опасность, чем та, от которой ему удалось избавиться. Беспечность Жаунно и горожан нанесла страшный удар городу, и вместе с тем нанесла и смертельный удар той оппозиции, которая лишь в нем одном нашла наилучшую почву для своего проявления в том чистом виде, без политических интересов, которую она не могла отыскать в остальной Франции. Голод со всеми своими ужасами представлялся теперь в перспективе как неизбежное и неисправимое зло, от которого не могли спасти, как спасли от изменников энергия и настойчивость беглецов.
Ла-Шатр верно рассчитал все выгода блокады. Ему было известно, как мало заботились горожане о снабжении города съестными припасами. Уже в марте, во время штурма, оказался недостаток в съестных припасах, и с каждыми днем он увеличивался все сильнее и сильнее. Достать пищу было неоткуда, и город должен был капитулировать. Ла-Шатр не ошибся, таким образом, в результатах своего плана, но зато ему пришлось долго ждать, пока посеянное им созреет и даст плод. Личности, с которыми ему приходилось вести дело, были искренне преданы своему делу и решились защищать его до последних сил. Как истинные сыны Франции, они не были способны плакать, вымаливать снисхождения и до конца своих бедствий не представили ни разу миру картину унижения перед врагом. Припасы истощились еще в апреле, а между тем капитуляция совершилась лишь в половине августа. В течение почти четырех месяцев выносили они все ужасы голода, но не ослабели в своей энергии, и дотоле не решались отдаться в руки врагов, пока полная невозможность защищаться далее не сделалась вполне очевидна, пока условия капитуляции, выговоренные ими, не были наиболее выгодны и для них, и для их чести. Преобладающее влияние пасторов и беглецов держало всю массу населения в одинаковом настроении, и она, так же как и ее вожди, в значительном числе своих членов готова была перенесть всевозможные страдания скорее, чем осквернить святыню — впустить в город католиков. Дело шло о защите наиболее дорогих убеждений, наиболее священных верований, и эта защита была такова, что Лери, историк событий, имел полное право сказать, что история не представляет другого такого же примера подобной защиты[1073].
Уже в половине марта, как сказано выше, было замечено, что припасы уменьшаются в страшном размере. Ни бычачьего, ни другого мяса, которое обыкновенно употребляют в пищу, нельзя было достать ни за какие деньги. Правда, оставались нетронутыми шесть коров, но их щадили потому, что малым детям нужно было давать молоко. Впрочем, тогда зло еще не обнаружилось во всей силе: мясо достать можно было, так как в городе было много ослов и лошадей. Но не прошло и двух месяцев, как и ослиное, и лошадиное мясо было потреблено. В конце апреля уже не было ни одного осла во всем городе, а к концу мая и в июне лошадей, назначенных для продажи, было уже так мало, что лишь те, кто обладал большими денежными средствами, мог дозволить себе покупку лошадиного мяса. «Фунт лошадиного мяса стоил 22 солида, за голову платили по семи с половиною ливров, за язык — три ливра, даже лошадиная кровь продавалась по двадцати восьми франков». Напрасно городской совет принимал меры против возвышения цен, — его указы не выполнялись, и цены доходили до баснословных размеров. Беднякам было нечем питаться. Все кошки и собаки были съедены, остались крысы и мыши. Против них вели теперь ожесточенную борьбу. «Велика была радость бедных детей, когда им удавалось поймать мышь. Ее жарили на угольях и не съедали, а скорее пожирали с жадностью. Хвост, кожа, лапки крысы, все служило пищею для громадного числа несчастных страдальцев». Но скоро и этот источник пропитания иссяк: жители успели переловить почти всех крыс и мышей.
Та же судьба постигла и скудные запасы хлеба. Правительство Сансерра, распределявшее хлеб между жителями, вынуждено было уменьшать рационы. Вместо полуфунта в сутки стали выдавать по фунту на человека в неделю. Но уже в июне хлебные магазины опустели, и к началу июля около трех четвертей населения уже более не питались хлебом. Теперь город стоял на рубеже времени ужаса: голод стучался у его ворот. Нужно было извлекать хоть какие-нибудь средства, чтобы помочь злу. О сдаче нечего было и думать. Ее не допустило бы большинство гугенотов, да и не было выгоды сдаваться, так как смерть была неизбежна в обоих случаях. Тот, кто вздумал бы искать спасения в католическом лагере, подвергался незавидной участи: в лагере было достаточно рук, чтобы вздернуть еретика на дерево, а Ла-Шатр слишком сильно ненавидел гугенотов, чтобы выпустить их живыми из своих рук.