В Рошели и на юге борьба, поднятая гугенотами, имела именно этот характер. Партия «рьяных» и пасторы прямо заявили это в своем манифесте, который они адресовали королю: мы согласны покориться власти, — говорили они, — лишь тогда, когда за всеми городами, и, в частности, за Рошелью, будут утверждены все их права, привилегии и вольности. На юге знать возбуждала борьбу, проповедуя о той опасности, которая грозит правам ее и городов, объявляя, что король нарушил свои обязательства по отношению к вассалам, и вассалы считают себя независимыми от него; как и Рошель, она начала борьбу с властью, побуждаемая интересами не только религиозными, но и политическими.
Tо был неизбежный результат того страшного раздражения против власти, которое было вызвано в среде гугенотов Варфоломеевскою резнею, цель которой, по их убеждению, заключалась в уничтожении прав и привилегий знати как политического целого. И это стремление защищать свои права и вольности против намерений власти было высказываемо теперь тем с большею силою, что вся предшествующая история партии влекла ее к политической борьбе, развивала в среде ее членов стремление восстановить старый, нарушенный усиливающеюся централизациею порядок вещей. Но тогда не был решен, как мы видели, вопрос о том, кто станет во главе движения, во имя каких интересов: городов или буржуазии, или дворянства, должна быть начата и ведена борьба с властью. Теперь Варфоломеевская резня и сумма событий вызванных ею, разрешали этот вопрос. Варфоломеевская резня затрагивала главным образом права знати, — ее оппозиция должна была играть первенствующую роль, задавать тон событиям, а буржуазия повела себя так, что лишилась права и возможности захватить в свои руки заправление ходом дел. Монархические чувства большинства, воспоминания прошедшего, когда союз с короною дал возможность городам освободиться от феодального гнета, обширный доступ к государственным должностям, которые так привлекательны были для буржуазии, наконец, скопление богатств в ее руках, все это делало ее приверженною к миру и спокойствию, заставляло идти заодно с властью. И буржуазия в большинстве повела себя именно таким образом. Она обнаружила крайнюю трусость в решительных обстоятельствах и готова была прибегнуть к всевозможным средствам, лишь бы только заправить ход дел согласно собственным выгодам: она не задумалась решиться на измену и едва не погубила, как мы видим, Сансерра.
Лишь в одной Рошели партия «рьяных» пыталась захватить в свои руки управление делами, влиять на ход дел, отнять право на первенство у знати. Она стремилась восстановить тот порядок вещей, «сильно измененный в настоящее время, сравнительно со своим естественным состоянием», который господствовал во Франции в ту эпоху, когда «меры каждого города обладали такою властью и авторитетом, как бальи и сенешалы, и не признавали ни в делах судебных, ни в вопросах финансовых, ни в делах полиции другой власти, кроме самих себя»[1087]. Но добиваясь этих прав, она желала добыть их сама, собственными силами, потому что, — говорили ее члены, — «мы боимся, чтобы дворяне, явившись к нам, не поступили с нами так, как поступают многие сеньоры в королевстве с своими подданными, чтобы они не предались заботам о своей пользе и выгодах, оставляя благосостояние города в стороне»[1088]. То было настроение общее большинству гугенотских городов, даже и южных; но знати удалось склонить горожан юга в свою пользу: они дали им торжественное, клятвенное обещание гарантировать и охранять все их вольности и права. Одна лишь Рошель отказывалась верить дворянам. Но в борьбе, которую она начала с дворянами, они встретились с настроением буржуазного большинства, употреблявшего все усилия, чтобы вырвать власть из рук «рьяных». Мы видели, что победа оказалась на стороне «умеренных» и монархистов, и таким образом единственная попытка придать демократический характер борьбе гугенотов с властью потерпела полнейшую неудачу.
Знати открывалось теперь широкое поприще для деятельности: ее важнейший противник, Рошель, потерпел поражение, и мир, заключенный им, был отвергнут населением юга, а с другой стороны, только там, где знать заправляла ходом дел, — существовала возможность победы, успеха.
Борьба должна была перейти окончательно в ее руки, и она действительно переходила к ней, становилась борьбою аристократии против короля. Это усиление влияния знати отразилось с особенною силою в политической литературе, оно же высказалось и в том значении, в той власти, которую удалось приобресть знати в управлении делами. Вначале она делилась властью с средним сословием, теперь начинает постепенно увеличивать долю своей власти, своего влияния насчет буржуазии.
VI. Политические теории кальвинистов и опыты политической организации
«Если бы Конде был жив и с двадцатью тысячами конницы и пятидесятые пехоты находился в центре Франции, — он не потребовал бы и половины того, что требуете вы»! Так ответила Екатерина Медичи на требования гугенотских послов, отправленных ко двору Монтобанским собранием (24 августа 1573 г.), и этими немногими словами совершенно точно определила то изменение, какое произошло в настроении кальвинистов после Сен-Жерменского мира, изменение, сделавшееся вполне решительным вследствие всеобщей резни в августе-сентябре 1572 г. и нарушения того доверия, с каким гугеноты относились к королю. Идеал, к достижению которого стремились гугеноты как политическая партия, выяснился и определился, их тенденции обнаружились с полной ясностью, и цель, к которой они стремились, сняла с себя те покровы, под которыми они скрывали ее, часто вполне искренно.
До резни на первом плане стояли религиозные вопросы: права и свобода совести, свобода богослужения, а у более рьяных — стремление сделать кальвинизм господствующею религиею во Франции. Политические тенденции или были очень слабы, или же, если и заявлялись, то в крайне умеренных и сдержанных выражениях, исполненных полнейшей преданности и повиновения королевской власти и ограничивавшихся лишь требованием изгнать Гизов, устранить их от управления страною и созвать Генеральные штаты. Ни о каких радикальных реформах, в смысле старых времен, времен господства феодального права, не было и речи. Правда, Гизы и католическая партия старались представить действия гугенотов прямым сопротивлением власти короля, не раз обвиняли их в желании изменить существующий порядок, но все эти и подобные им обвинения гугеноты отвергали самым решительным образом. Правда, в среде гугенотов стали проявляться тенденции несколько иные, чем у большинства, даже проповедовались теории тираноубийства, но они не имели большого успеха и разбивались об роялизм Колиньи и его сподвижников. Напротив, с 1572 г., а особенно с 1573 г., политические интересы выступили на первый план; религиозные же, если и были защищаемы и даже может быть с не меньшею энергиею, чем прежде, не были уже главным и существенным вопросом для гугенотов. Когда они избрали принца Конде своим вождем (в 1574 г.), то взяли с него обещание «употребить все силы для блага как дворянства, так и всего народа» (а известно, что в те времена разумелось под словом «благо» дворянства), обещание, о котором прежде почти и не думали. Гугеноты не только заявляют решительное требование полной свободы своего культа, но открыто стремятся к восстановлению старого порядка, требуют реформ в государстве в духе прежних, феодальных времен, когда дела решались не в силу одного желания (plaisir) короля, а по воле и согласию знати.
Таким образом, борьба, начатая с требования религиозной свободы и удаления Гизов, приняла иной характер и перешла на почву жгучих политических вопросов. Дело шло не о том только, имеет или не имеет права любой гугенот молиться публично по обрядам своей церкви во всех городах и селениях Франции, не о том только, чтобы Гизы были удалены, но и о том, о чем хлопотало дворянство прежде, когда силою вынуждало у Людовика X хартии, а против Людовика XI защищало «bien public».
Подобная перемена в настроении и образе мыслей гугенотов не была явлением случайным или внезапным. Она подготовлялась исподволь и была неизбежным результатом, как сложившихся обстоятельств, так и того переворота, который произошел в среде кальвинистской партии, переворота, в силу которого совершилось перемещение власти из рук пасторов в руки знати, или, точнее, ослабление влияния консисториальной партии и религиозных целей на представителей одного из могущественнейших элементов партии. То было вполне понятным явлением. Реформа была обязана своим существованием и своими успехами главным образом содействию, какое оказали ей с одной стороны пасторы, а с другой — знать. Лишь благодаря тому обстоятельству, что новая религия не нашла поддержки в правительстве, а, следовательно, обратилась в религию народа и, с другой стороны, встретилась со все более и более усиливавшимся неудовольствием в его среде, она могла пустить глубокие корни во Франции, так как она послужила, так сказать, каналом, при посредстве которого это неудовольствие могло найти выход. А неудовольствие в среде народа проявилось не вдруг, самые формы его проявления создавались постепенно, и те элементы, из которых оно образовалось, далеко не представляли вначале того единства в действиях, какое выработано было впоследствии. Кроме того, привычка повиноваться власти, смотреть с благоговением на особу короля, на его действия, связывала на каждом шагу даже наиболее рьяных в среде недовольных.
Новая религия с ее проповедниками и строгою организацией) представляла собою наиболее удобную форму, в которую могла укладываться возникающая оппозиция центральной власти. Она проповедовала повиновение власти короля и в то же время отвергала права ее на свободу совести и дозволяла отказывать ей в повиновении в тех случаях, когда власть задумывала управлять совестью народа; она рисовала непривлекательными красками личность тирана, давая этим критериум для оценки поступков власти, приучая массы критически относиться к действиям короля, и указывала в то же время на прежний, аристократический строй общества, как на лучшую форму правления. С другой стороны, своею крайнею нетерпимостью к чужим мнениям, ко всякому проявлению свободы в деле религиозной догматики, своею суровою дисциплиною, не допуска