В самом деле, во имя чего ратовали публицисты кальвинистской партии, на каких данных опирались в своих выводах, какой идеал правления выставляли наилучшим для благосостояния общества?
Эти вопросы редко прилагались к политическим теориям кальвинизма, и оттого представление о них было по большей части крайне ошибочным. Не демократический строй, не равенство сословий защищали они. Они не были также, как думает Мишле, предшественниками деятелей 89 года: их идеал находился не в будущем, а в том прошедшем, когда существовал феодальный строй, когда свобода и господство знати служили основным началом жизни. Правда, публицисты эти говорили много и хорошо о «народе», но под этими словами они понимали не массу, не всех, а часть народа, высшее сословие. Его права и были для них важны, — об остальном они не заботились.
В своих выводах гугеноты опирались на Библию и на примеры, представляемые историею Франции и других средневековых государств. Когда они доказывали, что народ выше и могущественнее короля, что он избирает его, то имели ввиду примеры такого избрания в истории своей родины. «Разве франки, — говорили они, — не сажали на щит своих королей? Разве Гуго Капет по наследству получил корону? А в Польше, Испании и других государствах разве не магнаты, как и во Франции, всегда избирали своего короля?»[1171]
Далее. Государь, по учению гугенотов, не имеет права ни издавать законов, ни самовольно налагать податей, или распоряжаться землями фиска. Почему? Потому что так было прежде, когда народ сам назначал налоги, составлял законы[1172]. Когда галльские короли желали одарить церковь, у кого, как не у знати, испрашивали они разрешения распоряжаться государственною собственностью?[1173]
Народ в силу договора разрешает королю управлять собою: со всеми королями Франции поступали так. Они должны были давать клятву в ненарушимости народных прав[1174]. Теперь, в XVI в., король нарушил договор с подданными, нарушил их права. Вследствие этого должно взяться за оружие, необходимо противодействовать его стремлениям «обратить дворян в чернь»[1175]. Какое же основание для борьбы? Потому что так поступали французы в прежние времена, потому что они, несмотря на свое уважение к особе короля, восставали с оружие в руках для спасения страны, для сохранения общественного блага[1176].
Но оппозиционная деятельность народа ограничивалась в феодальную эпоху главным образом одною знатью, — гугеноты в своих памфлетах на нее-то именно и указывают. Если борьба признавалась ими законною, то лишь в том случае, когда ее вела знать. Под народом они разумели не всю массу жителей известной страны, а лишь избранных лучших людей. «Когда мы говорим обо всем народе, — так высказывается замечательнейший из публицистов партии, — то понимаем по этим словом не весь народ, а лишь его представителей: герцогов, принцев, оптиматов и вообще всех деятелей на государственном поприще»[1177]. А такого рода мнений держался не один только Губер Ланге, а все без исключения гугеноты.
Они боялись всякого народного восстания и считали демократические теории наиболее опасными и вредными для общественного блага. «Берегитесь, — говорили они, — господства черни (охлократии), потому что чернь стремится уничтожить дворянство»[1178]. Ее господство — невозможно: она не в силах управлять сама, потому что не может удержаться в границах. Подобно всем невеждам она становится нестерпимою, едва только захватит в свои руки власть»[1179].
Таким образом, за одною только знатью, представителями народа, признавали гугеноты право восстания. И это было вполне логическим выводом из их положения.
Они не признавали теории равенства, — неравенство званий и состояний казалось им вечным и естественным законом бытия. «Никогда, — так доказывал один из них, — никогда не было такой эпохи, когда бы полное равенство существовало на земле»[1180].
После грехопадения первых человеков, как и до него, существовало неравенство, потому что оно установление божие. Нарушить его — значит ниспровергнуть порядок и погубить государство[1181]: одно только неравенство званий и спасет его от гибели[1182]. Но отвергая принцип равенства, гугеноты не останавливались лишь на одной теоретической постановке об отношениях подданных к государю и выясняя его здесь еще с большею полнотою. Несомненно, власть короля, как представителя и устроителя порядка, должна быть велика, но если она не будет ограничена кем-либо, то приведет к тирании[1183]. Ограничивать ее всею массою народа значит еще более увеличивать силу тирана, так как масса всегда поддерживала его. Поэтому, единственное и лучшее ограничение — господство знати. Она служит посредницею между государем и народом, сообщая первому о нуждах народа, предупреждая последнего о грозящей ему опасности[1184]. Если бы случилось, что знать была истреблена, — народ подвергся бы серьезной опасности быть ограбленным[1185]. История и государственная практика представляют тому немало примеров. Для чего, например, турки стараются искоренить дворянство? Вот о чем спрашивали гугеноты. Для того, — отвечали они, — чтобы вполне завладеть и жизнью, и имуществом народа, управлять им по своей воле[1186].
Таковы были те аргументы, на которых опирались гугеноты в своих выводах, таков был и тот идеал, к достижению которого они стремились. Но они не остановились на этом. Отчего, — спрашивали они, — Франция так могущественна, так долго существует, тогда как другие государства, образовавшиеся путем завоевания, падают? Оттого, что Меровей образовал из Германцев и Галлов одно общее целое, ввел управление, ограниченное лучшими людьми[1187], оттого, что она приняла лучшую форму правления.
А теперь в каком она состоянии? Разве она сохранила вполне свои старинные учреждения? Разве должности, принадлежавшие прежде знатным людям, не в руках плутов? Разве они отдаются тем, кто заявил свои доблестные качества при защите общественного блага? А из каких людей состоит государственный совет? Какой пользы можно ожидать от него, когда презрение ко всему честном в ходу между его членами, когда все они — гарпии, кровопийцы, переполнившие Францию кровью ее сыновей? Разве существует хоть один город, хоть одна деревня, хоть один уголок во всей Франции, которые не были бы обагрены кровью тех, кто положился на слово короля? Не есть ли это все дело самого короля? Или, может быть, королем овладели недостойные лица и его именем грабят страну? Если так, то было ли когда-нибудь более удобное время для защиты дворянских прав[1188].
А отчего все это происходит, откуда все эти бедствия, угнетающие Францию? В чем причина зла?
Вопросы сводились у них опять к тому же, к чему, как мы видели, гугеноты приходили чисто теоретическим путем. — Все зло в тирании, в угнетении знати, в стремлении уничтожить ее.
Но если это так, если, следовательно, дворянству необходимо восстать против тирании, так как в нем одном надежда и спасение Франции, если, наконец, его господство — гарантия безопасности и благосостояния страны, то какую форму должно принять правление во Франции, какие учреждения должны быть в ней введены, чьему примеру должно было следовать в их создании?
То был важнейший вопрос для гугенотов, к нему сводились все их рассуждения. Если аристократическая монархия составляет лучшую форму правления, если при ней Франция когда-то благоденствовала, то должно восстановить ее, восстановить и тот старый порядок вещей, который создали предки.
Так разрешался вопрос. В брошюре «Francogallia», вышедшей в августе-сентябре 1673 г. и принадлежащей перу уже известного гугенотам писателя Готомана[1189], этот вопрос рассматривается именно с этой точки зрения, и эта точка зрения признается самим автором наиболее верною и справедливою, прямо ведущею к цели. «Я утверждаю, — пишет он в предисловии, обращаясь к Фридриху, електору Рейнского Палатината, — что главная причина зол и бедствий страны заключается в той ране, которая была нанесена ей рукою того, кто около ста лет тому назад поколебал учреждения наших предков»[1190]. А эти учреждения признавались им идеалом государственно строя, а люди, создавшие их, — людьми громадного ума и способностей[1191]. «Я не сомневаюсь, — восклицает он, — что единственное лекарство наших бедствий заключается в восстановлении тех учреждений, в приведении нашего расшатавшегося государственного строя к тому доброму согласию, которое существовало при наших предках»[1192].
Время, в которое вышло это произведение, было именно таково, когда в произведениях, подобных «Francogallia», чувствовалась особенная нужда. То было время, когда взаимные отношения дворянства и трона достигли до крайней степени напряженности, когда взаимное недоверие и ненависть проявились наружу в значительной степени, а то, что предлагала власть, ее эдикт, данный в Булони, слишком мало удовлетворял дворян, оскорбленных унижением их вождя, озлобленных мерами, к которым прибегло правительство, наглым его обманом и вероломством, когда дворяне добивались с оружием в руках тех прав, которыми они владели некогда, открыто заявляли, громко говорили о том, о чем прежде боялись даже и думать