[1380], взимание которой составляло предмет ужаса для крестьянина, было для него страшным бичом. Имущество человека, все его благосостояние отдавалось в жертву сборщикам. Ничто, никакие соображения не могли остановить взимания, и тот день, когда сборщик являлся в приход, был днем горя и проклятий: крестьянин обязан был выплатить все, и счастлива была община, в которой все дело оканчивалось уплатою подачи в кабачке с приплатою в пользу сборщиков, чтобы дело не дошло до экзекуции. Иначе не только все имущество и скот крестьянина, но и скот и имущество всего прихода конфисковались, и крестьянам нужно было платить особо экзекуторам, чтобы они далеко не уводили скота, не продавали его. Часто даже снимали и двери крестьянской хижины, после того, как было продано все, что было внутри дома, часто и самый дом разрушался, чтобы забрать бревна и доски, которые продавались в пять и шесть раз ниже их стоимости. Да и самая личность рабочего не была ограждена: за невзнос подати его часто отправляли в тюрьму, откуда он возвращался назад изможденный и больной (так как о тюрьмах мало заботились в то время[1381], а если и издавались законы[1382], имевшие целью улучшение тюремного заключения, то они оставались без приложения), где он попадал в руки тюремщика, которому была предоставлена самая обширная власть над заключенным, и единственным ограничением власти которого было запрещение переламывать заключенному руки или ноги, или наносить раны[1383], где хлеб и вода составляли всю его пищу, так как закон и здесь ставил крестьянина ниже дворянина[1384], и где также приходилось разоренному бедняку платить и за кровать, которую ему давали, и за место для кровати, если он приносил ее, и за солому, на которой он спал[1385]. Но зло не ограничивалось этим: отсутствие контроля, доходившее до того, что часто сборщики отдавали на процент полученные с народа налоги[1386], бессилие правительства и закона приводили за собою и другие не менее, если даже не более вредные последствия. Не только существовала громадная неравномерность в уплате государственных повинностей между лицами разных сословий, но и лицам одного и того же сословия, жителям различных общин и приходов приходилось платить не то, что следовало. Правительство постоянно издавало указы, чтобы воспрепятствовать неравномерности в раскладке тальи, предписывало строжайше держаться принципа, чтобы сильный поддерживал слабого, грозило наказанием за нарушение его, но это все оставалось на бумаге. Богатые перекладывали на бедных то, что должны были платить сами, употребляли все возможные уловки, чтобы избавиться от уплаты, приходившейся на их долю тальи, которая падала на бедных, и всегда находили поддержку и покровительство у сборщиков. «Мы получили со времени нашего вступления на престол, — писал Генрих III, — множество жалоб от наших подданных, платящих талью, на то, что раскладка ее как по приходам, так и особенно по лицам одного и того же прихода производится крайне неравномерно, что большинство наших подданных вследствие этого крайне обременено (surtaxez), и что наиболее отягощает, так это освобождение без права и под разными предлогами множества лиц, подлежащих налогу, освобождение, приносящее за собою крайнее угнетение, притеснение и отягощение для наших подданных»[1387]. Действительно, раскладка производилась с крайнею недобросовестностью. «Благодаря влиянию могущественных и пользовавшихся влиянием личностей, обложение, которому подвергались один или многие приходы, низводилось до цифры, значительно меньшей против действительной, и вследствие этого все недостающее падало на соседние приходы, которые оттого были крайне обременены. А эти могущественные личности получали впоследствии вознаграждение за оказанную услугу, так как доход их ферм, или ферм их родственников и друзей, увеличивался вследствие изъятия от уплаты тальи и их фермеров и тех, кто им покровительствовал, и талья налагалась на них лишь для формы. Часто случалось, что ферма, приносящая 3000 и 4000 ливров дохода, облагалась лишь 40 и 50 ливрами тальи, тогда как другая с 4 и 5 тысячами дохода платила 100 и более ливров. Тоже происходило и с рабочими и крестьянами: у кого достаточно способностей, чтобы заниматься каким-нибудь ремеслом, или торговлею, — что дало бы ему возможность жить в довольстве, — предпочитает лучше ничего не делать, а тот, кто мог бы иметь одну или две коровы, или несколько штук овец или баранов, — что дало бы ему возможность улучшить свое хозяйство, удобрить землю, — вынужден отказаться от всего этого, для того, чтобы не быть обремененным сбором тальи в следующем году, что случилось бы непременно, если бы он приобрел что-либо или увеличил свою жатву». Мы привели слова Вобана, писателя XVII в., но в XVI в. дела шли не лучше. В течение всего этого столетия короли не переставали запрещать то, на что указывает Вобан, постоянно издавали указы против того, что «многие подданные, даже богатые и достаточные, употребляют все усилия, чтобы избавиться от платежа тальи»[1388], и против того, что сборщики при собирании тальи «обременяют из корыстных и других видов тех, кого они должны облегчить»[1389], и таким образом не соблюдают равенства при сборах, и против того, что они берут с народа взятки и натурою и деньгами[1390]. В указах высказывалось сожаление, что вследствие этого короли вынуждены облагать большими суммами и без того разоренный народ. Правда, короли из милости ограждали разоренных, по их же заявлению, постоянно повторяющемуся в указах, от должников, но забывали всякое милосердие, когда дело шло о nos deniers, и этим открывали поле для всех тех беспорядков и злоупотреблений, против которых горячо ратовали.
Но взиманием тальи[1391] дело не ограничивалось: существовал еще taillon, добавочный сбор, вызывавший не меньший ропот, приводивший к одинаковым результатам. То был налог, предназначавшийся также как и сама талья, на содержание войска, и был введен Генрихом II в 1549 г. с тою целью, чтобы избавить жителей от вымогательств со стороны солдат, требовавших и съестных припасов, и сена для лошадей. Правительство под угрозою самых строгих наказаний запрещало солдатам брать что-либо силою от жителей. Но эта мера, эти угрозы, как это бывало всегда, не приводили к цели. Новый сбор, производившийся на одинаковых условиях с тальей, взимавшийся вместе нею, увеличивал бремя, не спасая от разорения. Дело в том, что правительство не обращало, как то делалось прежде, ни талью, ни taillon на содержание солдат. Мы видели уже не раз, что в правление Карла IX выдача жалованья солдатам прекратилась или производилась неправильно. Солдаты вынуждены были жить грабежом, вымогательствами от крестьян денег и припасов. Само военное начальство, как видно из рассказов Клода Гатона о войсках, возвращавшихся из под Рошели в 1573 г., вынуждено было поступать также, как поступали солдаты, добывать и квартиры и припасы силою[1392]. Таким образом, выходило, что народ платил двойную, если даже не большую цену за ту милость, которую оказала ему власть вводя taillon.
И вот в результате выходило, что крестьяне оказывались совершенно разоренными. «Крестьянин, говорит Боден, не имеет хлеба ни для пропитания, ни для обсеменения полей. Если же у него и окажется зерно для посева, то у него нет лошадей, чтобы обработать землю, так как или их отняли сборщики тальи для возмещения, или украл солдат, которому все позволено, или же он был вынужден продать их, так как ему негде их кормить. Оттого земли остаются без обработки и их совсем не засевают[1393].
Ко всему этому присоединялись и другие обстоятельства, увеличивавшие разорение крестьян, обстоятельства, или созданные самим правительством, или беспечно им допускаемые. Крестьянские посевы не были ограждены от истребления, труд крестьянина пропадал даром, и то, что он приобретал, было открытым кошельком для всякого жалеющего, был ли то разбойник, солдат или сборщик. Вот один пример того, что допускало правительство. Дикие животные представляли опаснейшего врага для крестьян; громадное количество лесов давало им простор для размножения, и они часто являлись на крестьянские поля и вытаптывали все. А правительство не только не издавало предписаний об их истреблении, не только не принимало к этому мер, а, напротив, строжайше воспрещало истреблять их. Орлеанский ордонанс позволял прогонять этих истребителей жатв криками, камнями, но строго воспрещал «les offenser»[1394]. Это было еще не особенно громадное зло: не все поля прилегали к лесам, не все жатвы подвергались опасности быть вытоптанными. Существовала масса распоряжений, поражавших всех крестьян, создавших для них значительное число шансов быть разоренными. Такова была, например, та регламентация, которая была введена правительством в экономические отношения. Правительство вмешивалось во все: оно определяло цену хлеба, издавало распоряжения о способах продажи его, запрещало свободную продажу хлеба даже между провинциями, определяло места его продажи, установляло пошлины за провоз его[1395], отягощало луга и скот крестьянина массою самых разнообразных платежей, в роде droit de pâturage, droit pour la poussière