тии кальвинистов, было громадно: новые элементы партии, упрочили и подкрепили своим влиянием политические, светские интересы и дали возможность быстрой выработке тех типов, блестящим образцом которых служат личности, в роде Ледигьера, Генриха IV, Шательйона, ла Форса и других.
Рассматриваемое с точки зрения последствий, какие принесло за собою для королевской власти подобное соединение, оно оказалось крайне выгодным для нее, но в ту пору, когда оно образовывалось, оно являлось крайне опасным для правительства, честолюбивые замыслы членов этой новой лиги, этой партии оппозиции, могли быть, да и действительно были удовлетворены искусным правительством в лице Ришелье, не побоявшимся раздавать ее членам видные места, и таким образом были направлены в пользу государства, которое лишило их той силы, какую они могли иметь, будучи все в одинаковой мере отстраняемы от дел. Но правительство, во главе которого стояла Екатерина Медичи, не обладало тою прозорливостью, тем ясным пониманием интересов власти, которым отличался кардинал Ришелье. Ввиду опасного настроения умов в среде католической знати правительство могло, удовлетворением честолюбия таких лиц, как герцог Алaнсонский, Монморанси-Данвиль, принц Конде и другие, направить движение если не прямо в свою пользу, то не по тому пути, по которому оно пошло; оно могло воспрепятствовать возникновению опасной для него лиги. Но правительство не оказалось способным к выполнению этой задачи. Екатерина Медичи слишком ревниво любила власть; она боялась уступить ее кому-либо и систематически противодействовала всякой попытке дать власть или влияние кому-либо из членов партии политиков.
Даже больше. В самые критические минуты она еще более раздражала их, отнимая у них и ту власть, которую они имели прежде, или просто держала их под арестом. Та система притворства и обмана, которой она всегда следовала, ее тактика — разъединять членов партии, — которую она с успехом применяла прежде и благодаря которой ей удалось отторгнуть Антуана, короля Наваррского, от союза с гугенотами и возбудить ожесточенную вражду к Гизам, коих она искусно успела выставить опаснейшими врагами кальвинистов, — эта тактика теперь потеряла силу и не могла более приносить прежних результатов. Варфоломеевская резня, которую все единогласно приписали ей, раскрыла глаза, и прежнее ее обаяние исчезло… Можно сказать даже более. Все ее усилия, потраченные в пользу усиления власти короля и ослабления оппозиции, все ее средства, которые она с такою энергиею и неутомимостью преследовала в течение долгого времени, теперь обращались против нее. Она сама, собственными руками, создала эту оппозицию.
Я имел случай указать на то, какие успехи были достигнуты централизациею во Франции. Мы видели, что они заключились гораздо более в чисто внешнем объединении страны и менее всего во внутренней работе, ассимиляции разрозненных и враждебных элементов французского общества. Но к XVI в. дело внешнего объединения было вполне почти окончено, и к этому времени стали обнаруживаться все с большею силою попытки объединить страну и внутри. То были самые разнообразные попытки, имевшие целью создать единство и судебное, и административное, попытки в большей или меньшей степени успешные, хотя далеко не достигавшие в то время, о котором идет речь, той силы, какую им придал Ришелье, а впоследствии французская революция. Элементы, враждебно настроенные против власти, стремившейся обезличить страну, объединить ее сохраняли еще в значительной степени политический характер, обладали политическим, а не одним только социальным значением. Употреблять силу против этих враждебных элементов, подавить их и сделать послушным орудием в руках власти было крайне трудно, да и вряд ли возможно. Опыты прошедшего ясно доказывали это: дворянство и города, несмотря на все понесенные ими потери, сохранили еще и в XVI в., как мы видели, привязанность к старине, к ее вольностям и привилегиям, и готовы были с оружием в руках отстаивать их против правительственного вмешательства. Чтобы ослабить эту политическую силу, необходимы были иные средства, а не одна сила, необходимо было путем медленного влияния на эти политические элементы извратить их природу, отыскать для честолюбия их представителей такую арену деятельности, на которой они сделались бы безвредны для власти, где бы их борьба и соперничество влекли их к разорению и нравственному, и материальному, и заставили бы их в лице короля искать прибежища и милости. Для буржуазии подобною ареною служили должности, которые щедрою рукою раздавала им королевская власть, и мы имели случай видеть, как мало ошиблась власть в своих расчетах, каких верных союзников, каких энергических защитников нашла она в этой среде. Для обуздания знати существовало иное средство — привлечение ее ко двору, и оно оказалось наиболее надежным и верным для достижения цели и помогло более, чем что-либо другое, созданию абсолютизма, обезличению знати. Придворные удовольствия и празднества, разврат и господство женщин, эти всегдашние орудия отвлечения мысли от вопросов жизни, медленно всасывали в себя знать, и когда всасывание было покончено — старый дух знати исчез безвозвратно, и вместо опасных соперников королевская власть нашла льстивых и угодливых слуг. Подобная замена одного настроения, одного образа мыслей другим была тем более неизбежна, что власти не было нужды прибегать к изобретательности, что в старых феодальных учреждениях; в старых нравах она находила богатый запас средств для превращения знати в сове покорное орудие. Двор был учреждением, исстари существовавшим во Франции. У каждого богатого и знатного сеньора существовали подобные дворы, в их замки собирались вассалы, к ним посылалось для обучения рыцарским доблестям молодое поколение. Те же чины, тот же блеск и великолепие, те же празднества и привычки, которые встречаются при дворе позднейших королей, господствовали и здесь в замках, в этих «школах вежливости и других добродетелей»[1441]. По мере того, как усиливалась королевская власть, двор короля стал все больше и больше привлекать к себе знать. Король был верховный сюзерен, он обладал большими, чем кто либо средствами, для того, чтобы сделать жизнь при дворе и более веселою, и более утонченною. Но короли мало обращали внимания на это могучее средство обезличения знати. Людовик XI, всю жизнь свою боровшийся против знати, стремившийся подавить и ослабить ее, систематически отвергал это средство, не любил ни двора, ни его увеселений. Но не прошло и ста лет после его смерти, как эта сила, это средство против знати было сознательно применено к французскому дворянству, и уже в XVII в., в промежуток времени около 60 или 70 лет успело принести свои плоды. Личности, которых лет 70 тому назад не могли отторгнуть от партии оппозиции самые выгодные и почетные предложения, теперь бросили ее для звания коннетабля или маршала Франции; люди, говорившие с отвращением о дворе и его нравах, с увлечением принялись за чтение книг, в которых искусство жить при дворе, заискивать милости было обращено в науку. Трактаты, образцом которых может служить книга неизвестного автора «Traicté de la cour», пользовались большим вниманием публики, выдерживали по нескольку изданий[1442]. А предметы, о которых шла в них речь, отличались новизною точки зрения, с которой их рассматривали. Тут шло дело «о правилах как вести себя при дворе», преподавались начала лицемерия и низкопоклонства, уничижения и ловкости; разбирались средства, как понравиться королю, втереться к нему в доверие, как подавить те страсти, которые могут сделать человека сильным, но зато и неприятным, и как развить те, которые приятны и угодны, но которые унижают человека. Рассматривались тщательно все возможные изменения в привычках и характере короля и предлагались приемы, как понравиться ему, как приладиться к его нраву[1443]. То были правила, составленные для личностей, которые лишь в милостях двора находили удовлетворение своему честолюбию и тщеславию. «Тот, кто хочет вести жизнь невинную и отличную от обыкновенного образа жизни людей, говорит автор упомянутого трактата, тот лучше всего сделает, если не станет показываться при дворе»[1444].
Наука, преподаваемая знати, не осталась лишь на бумаге, она перешла в жизнь, проникла до мозга костей в нравы тогдашней знати. Тот дух соперничества из-за знатности рода, то местничество, которое всегда отличало знать, спорившую еще и в Средние века из-за того, кому должно председательствовать на Штатах, кто имеет право на занятие высшего и более почетного места и т. п., был обращен при таком настроении в пользу королевской власти, послужил богатым материалом для выработки придворных нравов, для укоренения их. В эпоху Фронды дело дошло до крайних размеров. Дух двора овладел знатью вполне, и она из-за спора о праве сидеть в присутствии королевы, о праве иметь при дворе кресла, подстилать под ноги более длинное сукно, въезжать в Лувр в экипажах, пользоваться привилегиею поцелуя королевы и т. п. забывала о существовании более важных вопросов о независимости и свободе сословия. Среди знати возбуждало гораздо большее смятение и неудовольствие дарование права сидеть при короле кому-либо из тех, кто, по ее мнению, не обладал этим правом, чем все большее и большее нарушение ее политических прав.
Как политическое средство, направленное к обезличению знати, двор получил свою организацию впервые в царствование Людовика XII. Его жена, Анна Бретанская, стала призывать ко двору женщин, образовала из них громадную свиту и сверх того потребовала увеличения числа дворян, состоявших при дворе в качестве гвардии[1445]. Та скучная и простая, чисто мещанская жизнь, которую вел Людовик XI, исчезла навсегда, и празднества, увеселения, поглощавшие громадные суммы, едва не половину всего бюджета, сменяли одно другое, делали из двора место, где жизнь приобретала наибольшую привлекательность. Могущественнейшие лица в государстве, герцоги Алaнсонский и Вандомской, Дюноа, Фуа и другие с целью приобресть над ними громадное влияние, желали превратить их в послушное орудие своей воли, и двор скоро стал центром, куда устремлялись многие из знати, где утонченность нравов, вежливость и любовь превращали неотесанных провинциальных варваров в блестящих кавалеров, прислужников женщин и льстивых угодников короля. Любовные похождения и интриги увлекали всех, кто являлся ко двору, на кого пахнула его атмосфера, и знать выучилась идти по ветру, зорко следить за настроением короля, за его привычками, и из умения угодить ему, подделаться под него сумела сделать могучее средство карьеры. Уже и тогда, по словам Тремуйля, дворяне приучились действовать из-за пустой славы, честолюбия, превращать добродетель в порок, достигать цели путем лицемерия