[1446]. Сношения с Италиею, ее утонченная цивилизация, ее нравы и картина роскошной жизни, которую французы видели при дворах итальянских владетелей, оказали сильное действие на умы, и французский двор уже при Франциске I и Генрихе II занял первенствующее место в Европе по тому разврату, той роскоши, которые господствовали в нем. Число женщин увеличилось, а вместе с ними увеличилась и привлекательность двора. Мы уже имели случай видеть, какова была жизнь, которую вели придворные. Уже и прежде мерилом достоинства служили не качества лица, не его богатства, а близость к королевскому дому, так что даже какой-нибудь знатный и могущественный дворянин обязан был преклонять колено пред «дочерью Франции»; теперь это обратилось в привычку, сделалось вполне естественным явлением, и, кроме того, тот стал считаться сильнее, влиятельнее, кто мог добиться больших милостей у короля, кто был настолько ловок, чтобы приобресть его любовь и доверие. Уже и прежде, при дворе Карла VII и других королей, существовал определенный порядок при торжественных выходах, существовали правила, как и где кто должен стоять, «каждый по своему достоинству», какой порядок соблюдать при крещении новорожденного из королевского дома, при похоронах короля, при его обеде и т. п., идти ли рядом каким-нибудь двум знатным лицам, или одному впереди другого на насколько шагов, держаться ли им за руки, или нет (hucher à la main), подавать кушанье с открытой или покрытой головой, в какой комнате, с какими обоями, на какой кровати спать и каким одеялом укрываться[1447], — теперь все это было разработано и развито еще с большею точностью и пунктуальностью, и вопрос о том, кто должен присутствовать при одевании и раздевании короля, при его отходе ко сну и т. п. составлял предмет споров и соперничества; этой чести стали всеми силами добиваться придворные, терявшие среди оргий и разврата свои старые воспоминания, свои перешедшие от прадедов чувства.
Правда, этот первый опыт применения к знати политического орудия объединения, централизации не пустил глубоких корней. Провинциальная знать в большинстве дурно смотрела на роскошь и разврат двора, но ее занимали внешними войнами; члены же высшей знати, хотя, как, например Тремуйль, и понимали вред влияния двора, но получая при дворе важные места, занимая высшие и важнейшие места в государстве, приобретая возможность влиять на ход дел, раздавать места своим приверженцам, предпочитали молчать и мало по малу, незаметно всасывались в эту новую жизнь. Личные качества королей, особенно Франциска I, их любезность, приветливость, их рыцарские наклонности, нравившиеся знати, удовлетворявшие ее старым воспоминаниям, еще более связывали знать с троном, нечувствительно приучали в нем одном, в его милостях и щедрости искать удовлетворения своего честолюбия, и недовольство провинциальной знати не находило в ее среде никакой поддержки. Турниры, блестящие празднества, женщины, все это кружило головы, заставляло забывать интересы сословия. Если бы дела шли в том же направлении, — трудно допустить, чтобы смуты нашли такую сильную опору, какую им удалось найти, чтобы придворная знать восстала против короля и восстала такою значительною массою, и мы, быть может, уже в XVI в, видели бы то, что представляла Франция в XVII в. Постыдный мир, заключенный в Като-Камбрези, потом господство Гизов и позорное изгнание от двора всех тех дворян, которые явились с поздравлениями к новому королю Франциску II[1448], и ряд других событий в том же роде поставили дела в иное положение, потрясли здание, выводимое с таким усердием королями. Лица, привлеченные ко двору во времена Франциска I и Генриха II, лица, которые отказали бы в то время в поддержке восстанию, теперь готовы были это сделать, и недоставало какого либо решительного шага со стороны правительства, чтобы толкнуть их в объятия уже формировавшейся оппозиции в лице провинциальной знати, принявшей кальвинизм. Опасность для правительства ослаблялась лишь вследствие того обстоятельства, что оппозиционное движение носило на себе в начале исключительно религиозный характер, но это вряд ли могло долгое время удерживать от союза с кальвинистами.
При таких обстоятельствах на арену политической деятельности выступила Екатерина Медичи. От ее ума, прозорливости и ловкости, от того, как она поставит себя по отношению к придворной знати зависело в значительной степени, если не изменить положение дел, — это было не в ее власти, это являлось результатом общих причин, на которые влиять она не могла, — то ослабить его, удерживая высшую знать, привыкшую жить при дворе, искавшую в нем арену для своего честолюбия, от прямого участия в борьбе, ограничивая борьбу лишь провинциальною знатью и немногими городскими общинами. В ее руках находилось могучее орудие обуздания знати — двор, и только от того, насколько могла и умела она воспользоваться им, сделать еще более привлекательным, насколько была она в силах не отступать в сторону от этого пути, зависело выполнение той программы, которую она начертала, программы, имевшей целью окончательно усилить королевскую власть, сделать ее абсолютною. Екатерина Медичи вполне поняла и свое положение, и пользу тех средств, которые были у нее в руках, и с замечательным искусством воспользовалась теми силами, которые давал в ее распоряжение двор.
Дочь Лоренцо Медичи, того самого, которому Макиавелли посылал своего «Государя», сирота с первых дней своей жизни, она была воспитана в той атмосфере лжи и лицемерия, которая господствовала при дворах тогдашних итальянских владетелей, привыкла с детских лет видеть, как неразборчивы были тогда на средства к достижению цели, и испытала уже и тогда превратности судьбы, сделавшие ее игрушкою в руках тех политических партий, борьба которых в это время достигла до крайних пределов ожесточения[1449]. Миниатюрная, тщедушная, с резкими чертами лица и большими глазами, отличавшими род Медичи, она обладала чрезвычайно живою и впечатлительною натурою, с юных лет отличалась своими способностями,[1450] и те события, в которых ей мимо воли пришлось играть роль, произвели на нее сильное впечатление, не изгладившееся с летами[1451]. Ей было 14 лет, когда в силу договора между королем Франции и ее дядею Климентом VII, она была отвезена во Францию в качестве невесты Генриха, второго сына Франциска I, впоследствии короля Франции Генриха II, и здесь очутилась вновь среди нравственной атмосферы, сильно напоминавшей ее родину, среди распутства и огрубелости чувств, которые, употребляя выражение Шатобриана, составляли выдающиеся черты эпохи Валуа[1452]. Народ встретил ее дурно; ее происхождение, принадлежность к семье, предки которой были купцами, тот факт, что расчеты, связанные с нею, не осуществились, делали ее крайне непопулярною[1453]. Ей пришлось преодолевать сильные препятствия, чтобы изменить господствующее по отношению к ней настроение, пришлось изощрять свой ум в изобретении средств, как привлечь к себе сердца будущих подданных. Ее ловкость, изящные манеры, ее ум и веселость успели мало по малу ослабить дурное впечатление. Франциск I был в восторге от нее, стал предпочитать ее общество всякому другому и сразу привлек к себе молодую натуру, и она подчинилась его влиянию, его идеям, усвоила твердо все его принципы, его любовь к роскоши и увеселениям, к пышности двора, как к лучшему политическому орудию и, «созданная руками великого короля, никогда не забывала того, чему выучилась у него, а, напротив, всегда старалась подражать ему, даже превзойти его»[1454]. Окруженная развратным двором, имея постоянно пред глазами примеры низости и лицемерия, интриг и пустого тщеславия, она приучилась смотреть с пренебрежением на людей, привыкла оценивать их с самой дурной стороны, она приучилась смотреть с пренебрежением на людей, привыкла оценивать их с самой дурной стороны, и в удовлетворении их тщеславия и низких страстей увидела лучшее средство повелевать ими, приковывать, привлекать к себе, к своему делу; но сама оставалась чистою и незапятнанною, сумела сохранить свое женское достоинство[1455], чем еще больше увеличила силу своего влияния, стоя в стороне от общего увлечения, обладая возможностью управлять им. Еще в то время, когда она была только наследницей престола, а потом королевою без власти и влияния, королевою, вынужденною безмолвно выносить господство и власть соперницы, Дианы де Пуатье, она как верная ученица Франциска обратила все свое внимание на выработку средств производить влияние на людей, пользоваться их дурными качествами. Она предалась науке, постоянно читала, училась, собирала книги, учила своих детей, внушала им понятия о высоком значении и роли королевской власти, о ее недосягаемости,[1456] и в то же время формировала двор, организовала свиту, этот знаменитый впоследствии legion volante, изощряла свой ум в изобретении средств понравиться, поразить блеском и пышностью. Всякий раз она являлась в новом костюме, одевала в изящные костюмы своих дам, всякий раз изобретала то новый какой-нибудь танец, то новый балет, то игры[1457]. И вот когда наконец власть попала в ее руки (во время малолетства Карла IX), когда наконец она могла удовлетворить своему честолюбию, своему affetto di signorreggiare, она оказалась вполне приготовленною к новой роли. Ее честолюбие и властолюбие не давали ей возможности легко или небрежно относиться к делу, постоянно возбуждали к неутомимой деятельности, а выработка средств нравиться, влиять, привлекать к себе людей открывала ей обширную арену. Она не жалела денег, готова была войти в неоплатные долги, — что действительно и случилось с нею, — но ни за что не решилась расстаться с излюбленным политическим орудием. Ее женская свита возросла до размеров, невиданных при дворе, места увеселения, замки, роскошь и красота которых возбуждают удивление и теперь, вырастали под ее руками один за другим, празднества и увеселения сменяли одно другое, и она не щадила ничего, чтобы, по выражению Брантома, «доставить удовольствие народу»