и, кроме него, никого рядом нет, никакой опоры, никакого самостоятельного контакта ни с чем, все только через него, когда стиль его господствует безраздельно? Нет, собственными силами это недоступно, это исключено. Вот если кто-то еще, со стороны, поможет, хотя бы кончик пальца протянет. А кому было помочь? Ментусу, который не бывал у Млодзяков (только в кухне, тайком) и никогда не присутствовал при моих встречах с гимназисткой? Млодзяку, инженерше Млодзяк, Пимке, но все они преданы гимназистке? Или, наконец, наемной служанке, существу бессловесному? А тем временем рожа становилась все ужаснее, и чем она была ужаснее, тем теснее инженерша Млодзяк и барышня Млодзяк консолидировались в современном духе и тем более ужасную пристраивали мне рожу. О, стиль – орудие тирании! Проклятье! Но бабы просчитались! Ибо настал момент, когда случайно, с помощью Млодзяка (да, именно с помощью Млодзяка) оковы стиля поослабли, а я хоть чуточку стал мочь. И тогда-то без оглядки ринулся в атаку. Айда, айда, айда, на стиль, на красоту современной гимназистки!
Странное дело – освобождением своим я обязан инженеру, если бы не инженер, я бы навеки остался в заточении, это он, сам того не желая, способствовал тому, что кое-что немножечко сдвинулось с места, что неожиданно гимназистка оказалась во мне, не я в гимназистке, да, инженер втянул в меня дочь, я ему до гробовой доски буду признателен. Помню, как все началось. Помню – прихожу это я из школы обедать, Млодзяки уже за столом, служанка вносит картофельный суп, гимназистка тоже сидит – сидит великолепно, с отчасти большевистской спортивной выправкой и в резиновых тапочках. Супа она ела мало – зато залпом выпила стакан холодной воды и закусила ломтем хлеба, супа она избегала, водянистая кашица, теплая и чересчур легкая, наверняка она могла подпортить ей тип, и она, по всей видимости, предпочитала подольше оставаться голодной, по крайней мере до того, как подадут мясо, ибо современная голодная девушка классом выше современной сытой девушки. Инженерша Млодзяк тоже съела мало супу, а меня даже не спросила, как там дела в школе. Почему не спросила? Потому что не признавала этих материнских вопросов и вообще мать была ей немножечко противна, не любила она матери. Предпочитала сестру.
– Виктор, возьми, пожалуйста, соли, – сказала она, подавая мужу соль, сказала тоном верного товарища и читателя Уэллса, затем добавила, засмотревшись несколько в будущее, несколько в пространство, с выражением гуманистического бунта человеческого существа, сражающегося с позором общественного зла, несправедливости и неправды.
– Смертная казнь – пережиток.
И тут Млодзяк, этот европеец и инженер, просвещенный урбанист, который учился в Париже и вывез оттуда смекалку, чернявый, в костюме – раскованный, в штиблетах желтых, шевровых, новых, которые на нем очень бросались в глаза, в воротничке а-ля Словацкий и роговых очках, лишенный предрассудков, заядлый пацифист и поклонник научной Организации труда, любитель научных шуточек и анекдотов, а также анекдотов из кабаре, сказал, беря соль:
– Благодарю, Иоанна.
После чего добавил тоном просвещенного пацифиста, от которого, однако, повеяло студентом политехнического института:
– В Бразилии сбрасывают в воду соль бочками, а у нас она по шести грошей за грамм. Политики! Мы, специалисты. Перестройка мира. Лига Наций.
И тогда инженерша Млодзяк глубоко вздохнула и сказала интеллигентно, вглядываясь в лучшее завтра и стеклянные дома Жеромского [32], памятуя о традициях борьбы Польши вчерашней и устремляясь к Польше завтрашней.
– Зута, кто этот мальчик, с которым ты сегодня шла из школы? Если не хочешь, можешь не отвечать. Ты же знаешь, я тебя ни в чем не ограничиваю.
Барышня Млодзяк равнодушно прожевала кусочек хлеба.
– Не знаю, – ответила.
– Не знаешь? – удовлетворенно отозвалась мать.
– Он меня подцепил, – сказала гимназистка.
– Подцепил? – спросил Млодзяк. Собственно, спросил он машинально. Но уже сам вопрос осложнял дело и был истолкован как выражение старомодного отцовского недовольства. И потому инженерша вступилась.
– А что тут удивительного? – воскликнула инженерша, пожалуй, однако, с чрезмерной развязностью. – Он ее подцепил – великое дело! Пусть цепляет! Зута, а может, ты с ним условилась о свидании? Превосходно! Может, ты хочешь поехать с ним на байдарках на целый день? А может, хочешь отправиться на уик-энд и не возвращаться на ночь? В таком случае не возвращайся, – услужливо согласилась она, – не возвращайся смело! А может, ты хочешь поехать без денег, может, хочешь, чтобы он за тебя платил, а может, сама предпочитаешь за него платить, чтобы он был на твоем содержании, тогда я дам тебе денег! Но вы скорее всего обойдетесь и без денег, а? – надменно воскликнула она, напирая всем телом на стол. Инженерша и в самом деле несколько зарапортовалась, дочка, однако, ловко увернулась от матери, которая чересчур уж откровенно вознамерилась покрасоваться за ее счет.
– Ладно, ладно, мама, – отмахнулась дочь, отодвигая недоеденную котлетку, ибо рубленое мясо было ейне к лицу – слишком оно рыхлое, легковесное какое-то. Современная была очень осторожна с родителями, никогда не подпускала их к себе слишком близко.
Но тут уж и инженер подхватил сюжетную нить, предложенную женой. Поскольку жена намекнула, дескать, он увидел что-то нехорошее в подцеплении дочки, ему в свою очередь захотелось выставить себя в наилучшем свете. Так они попеременно и подхватывали свои нити. И он воскликнул:
– Конечно, ничего в этом плохого нет! Зута, если ты хочешь внебрачного ребенка, пожалуйста! А что тут плохого! Культ девственности прошел! Мы, инженеры, конструкторы новой социальной действительности, не признаем культа девственности старых провинциалов!
Он отпил глоток воды и смолк, почувствовав, что, пожалуй, заехал далековато. Тогда, однако, нить подхватила инженерша Млодзяк и намеками, в туманных выражениях принялась склонять дочь к внебрачному ребенку, демонстрировала свой либерализм, рассказывала об отношениях в Америке, цитировала Линдсея [33], подчеркивала необыкновенную свободу в этом отношении современной молодежи и т. д. и т. д… Это был их любимый конек. Когда один слезал с него, чувствуя, что заехал далековато, на конька взбирался другой и гнал дальше. Это было тем удивительнее, что, в сущности, как уже отмечалось, никто из них (ибо и Млодзяк тоже) не любил ни матери, ни ребенка. Однако же, следует принять во внимание, что они вскарабкивались на эту мысль не со стороны матери, а со стороны гимназистки, и не со стороны ребенка, а со стороны ребенка внебрачного. В особенности же инженерша Млодзяк с помощью внебрачного ребенка дочери стремилась выдвинуться во главу авангарда истории, домогаясь еще, чтобы ребенок этот был зачат случайно, легко, смело, уверенно, в кустах, в спортивном походе с ровесниками, как такое описывается в современных романах etc. Впрочем, уже сам разговор, сами уговоры гимназистки родителями отчасти были и реализацией желаемой пикантности. И они тем откровеннее наслаждались этой мыслью, что чувствовали мою несостоятельность по отношению к ней – я действительно до сих пор не умел защититься от чар семнадцатилетней в кустах.
Но они не предусмотрели, что в тот день я был совершенно не способен даже на ревность. Что ж, в течение двух недель они без устали сооружали мне рожу, и рожа наконец стала такой ужасающей, что ревновать мне было больше не с чего. Я сообразил, что мальчик, о котором говорила инженерша Млодзяк, это наверняка Копырда, ну что ж, все равно тоска, печаль – печаль и убожество – убожество и великая усталость, отрешенность. Вместо того чтобы подойти к этой мысли со стороны зелено-голубой, твердой, свежей, я истолковал ее убого. «Что же, ребенок есть ребенок», – думал я, представляя себе роды, мамку, болезни, крапивницу, беспорядок в детской, затраты, а также то, что ребенок своим ребячьим теплом и молоком вскоре разрушил бы девушку, превратив ее в отяжелевшую и теплую матушку. И я сказал убого, умственно, наклонившись к барышне Млодзяк:
– Мамочка…
А сказал я это очень печально, жалостливо и тепло-тепло, вложил в это слово всю ту теплоту к маме, которую они в своем бодром, свежем, девичьем и молодежном видении мира не хотели принять во внимание. Зачем я это сказал? Да, так просто. Девушка, как всякая девушка, прежде всего была эстетка, главная для нее задача – красота, а я, приноравливая к ее типу теплое, прочувственное и несколько неодетое слово «мамочка», создавал нечто отвратительно разнеженное и непристойное. И думал: может, ее это взорвет. Правда, я знал, что она выскользнет от меня, а непристойность останется со мной – ибо таковы были между нами отношения, что все, что я предпринимал против нее, приклеивалось ко мне, словно я плевал против ветра.
А тут Млодзяк как захихикает!
Захохотал он неожиданно для самого себя, гортанно, схватил салфетку, устыдился – хохотал с вытаращенными глазами, закашлялся и захрипел в салфетку, хохотал страшно, механически, сам того не желая. Вот уж я поразился! Что его так пощекотало по нервной системе? Это слово – «мамочка». Рассмешил его контраст между его девушкой и моей мамочкой, какая-то ассоциация, может, из кабаре, а может, мой печальный и тоскливый тон вывел его на двор рода человеческого. У него была такая особенность, свойственная всем инженерам, очень он любил еврейские анекдоты, а сказанное мною действительно вроде как попахивало еврейским анекдотом. И смеялся он так же настойчиво, как минуту назад настойчиво превозносил внебрачного ребенка. Очки соскользнули у него с носа.
– Виктор, – проговорила Млодзяк.
А я его еще подзавел:
– Мамочка, мамочка…
– Извините, извините, – хохотал он, – извините, извините… А это! Не могу! Извините…
Девушка наклонилась над тарелкой, и я вдруг прямо-таки физически ощутил, что обернутое отцовским хохотом слово мое ее укололо, а значит, я ее уколол, она была уколота – да, да, я не ошибся, смех отца сбоку изменил ситуацию, он вытащил меня из гимназистки. Наконец-то я мог ее колоть! Я сидел ни жив ни мертв.