Глава десятая
Прошло несколько лет. Годы уходили один за другим, унося с собою краткие жизни животных. Настало время, когда уже никто на ферме не помнил прежних дней до Восстания, кроме Кловер, Бенджамина, ворона Моисея и нескольких свиней.
Скончалась коза Мюриель. Расстались с жизнью Блюбель, Джесси и Пинчер. Давно не было в живых Джонса, он умер в больнице для алкоголиков на другом конце страны. Снежок был забыт совершенно. И Боксера позабыли все, кроме тех, кто когда-то дружил с ним. Кловер сильно погрузнела и одряхлела, ноги у нее не гнулись в суставах, а глаза слезились. Прошло уже два года с тех пор, как она достигла пенсионного возраста, но еще никто на ферме до сих пор не был отпущен на покой. Толки о выделении для престарелых ветеранов специального уголка на пастбище давно заглохли. Наполеон стал матерым кабаном весом с центнер. Визгун так разжирел, что с трудом разнимал заплывшие салом веки. Только старый Бенджамин почти не изменился, разве что морда слегка поседела, да со времени смерти Боксера он стал еще более угрюм и неразговорчив.
Число обитателей Фермы Животных теперь порядком возросло, хотя и не настолько, как когда-то ожидалось. Для родившихся на Ферме Восстание было всего лишь туманным преданием, воспринятым с чужих слов. Те же, кого Ферма купила в последние годы, и вовсе до своего появления здесь не слыхали ни о чем подобном. На ферме трудились три новые лошади, помимо Кловер, красивые и сильные, хорошие работяги и добрые товарищи, но уж очень глупые. В изучении алфавита ни одна из них не смогла продвинуться дальше буквы Б. Главным образом со слов Кловер, к которой они питали почти дочернее почтение, они затвердили всё, что им рассказали о Восстании и принципах Энимализма, но вряд ли многое поняли из рассказанного.
Ферма процветала, управление ею улучшилось, она даже расширилась за счет двух соседних полей, купленных у мистера Пилькингтона. Ветряная мельница была в конце концов благополучно достроена, на ферме были теперь своя собственная молотилка и сеноэлеватор, прибавилось несколько новых хозяйственных построек, Вимпер приобрел себе экипаж. Ветряная мельница, правда, не вырабатывала электроэнергию. На ней мололи кукурузу и получали от этого немалую прибыль. Возводилась ещё одна мельница. Говорили, что когда эта мельница будет достроена, заведут, наконец, и динамо-машину. Но об изобилии, которое когда-то сулил животным Снежок, о стойлах с электрическим освещением, водопроводе с горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе — больше не поминали. Наполеон отверг эти идеи как противоречащие духу Энимализма. «Истинное счастье, — говорил он, — состоит в усердном труде и умеренности».
Как-то получилось, что Ферма разбогатела, а жизнь самих животных, кроме, конечно, свиней и псов, счастливее от этого не стала. Отчасти так случилось, может быть, оттого, что свиней и псов развелось слишком много. Не то чтоб эти создания сидели без дела. Как не уставал разъяснять Визгун, организация, учет и контроль не оставляли свиньям ни минуты покоя. Большая часть этих забот была совершенно недоступна пониманию других животных, и поэтому сами они не могли принять в них участие. К примеру, Визгун говорил, что свиньи ежедневно вынуждены затрачивать неимоверные усилия на загадочные «планы» и «отчеты», «дела», «протоколы» и «докладные». Они представляли собою большие листы бумаги, которые необходимо было исписать как можно гуще, после чего их обычно сжигали в печи. Визгун говорил, что эта работа имеет чрезвычайное значение для благосостояния Фермы. Возможно, так оно и было, но, во всяком случае, никакой пищи своим собственным трудом ни свиньи, ни псы не производили, а было их много и отсутствием аппетита они никогда не страдали.
Что касается всех остальных, то жизнь их шла как всегда. Обыкновенно они терпели муки голода, спали на соломе, пили воду из луж, трудились в поле, зимой страдали от стужи, летом — от мух. Иногда те, кто постарше, напрягали свою слабую память и пытались разобраться, как они жили в первые дни после Восстания, сразу после изгнания Джонса — лучше или хуже, чем теперь. Но из этих попыток ничего не выходило. Им не с чем было сравнивать свое теперешнее житье, не с чем было иметь дело, кроме сводок Визгуна, которые неизменно свидетельствовали о неуклонном росте благосостояния. Животные сошлись на том, что вопрос этот неразрешим, да и времени думать над такими вещами у них было немного. Только старый Бенджамин был уверен, что помнит каждый, самый незначительный эпизод в своей долгой жизни и знает, что никогда не было — да и не могло быть — как-то особенно лучше или хуже. «Голод, лишения и разочарования, — говорил он, — это неизменные спутники нашей жизни».
И все-таки животные никогда не расставались с надеждой. Мало того, они гордились тем, что являются гражданами Фермы Животных, сознавая это своей привилегией, и ни на миг не теряли этого сознания. Они были единственной фермой во всей стране — во всей Англии! — которая принадлежала животным и которой управляли животные. Даже самые младшие, даже новички, купленные Фермой за тридевять земель, не переставали восхищаться этим. И когда они слышали праздничный салют, видели, как развевается зеленый стяг на флагштоке, сердца их вновь переполнялись неизбывной гордостью, и они пускались в воспоминания о славных героических днях изгнания Джонса, о создании Семи Заповедей или о великой Битве, где были побиты двуногие захватчики. Они не оставили ни одну из своих старых грез. Они все еще верили, что настанет день, когда нога Человека не будет ступать по зеленым полям Англии, они верили в Республику Животных, предсказанную Майором. Когда-нибудь всё это будет, возможно, не скоро, возможно, не при жизни нынешнего поколения, но будет. Даже «Всех Животных Британии», видимо, втайне пели — то тут, то там. Во всяком случае, каждый на ферме знал мотив этого гимна, хотя никто не осмелился бы запеть его вслух. Пусть жизнь их была тяжела, пусть не все их чаяния исполнились, но все-таки они не такие, как все. Если они голодают, то не потому, что содержат двуногих тиранов. Если труд их и тяжел, работают они, в конце концов, на себя. Никто из них не ходит на задних лапах. Ни одно животное не называет другое животное «хозяин». Все животные равны.
Как-то раз в начале лета Визгун велел овцам следовать за собой и отвел их на пустырь, поросший молодыми березами, на дальнем конце фермы. Они провели там целый день, объедая листву под надзором Визгуна. Вечером сам он возвратился в усадьбу, но овцам велел переночевать на пустыре, благо погода была теплая. Кончилось всё тем, что овцы пробыли там всю неделю, и никто, кроме Визгуна, за это время их ни разу не видел. Визгун же проводил с овцами большую часть дня, сказав, что разучивает с ними новую песню, которая требует полной сосредоточенности.
Как раз в день возвращения овец, прекрасным летним вечером, когда животные окончили работу и держали путь к усадьбе, со двора донеслось испуганное ржание лошади. Пораженные животные остановились. Это был голос Кловер. Когда она заржала опять, все бегом устремились вперед. Тут они увидели, что лицезрела Кловер.
Свинью, которая разгуливала на задних ногах.
Конечно, это был Визгун. Несколько неуклюже — видимо, сказывался избыточный вес, — но все-таки удерживая равновесие, он прогуливался по двору. Минутой позже из дверей жилого дома вышла длинная вереница свиней, все на задних ножках. Иные проделывали это прытче остальных, а одна или две, наоборот, ступали нетвердо, и им, похоже, совсем не помешали бы тросточки для опоры, — но все успешно одолели весь путь вокруг двора. И, наконец, под устрашающий лай псов и пронзительное кукареканье петуха, с величественно прямой осанкой, бросая надменные взоры по сторонам, вышел Наполеон собственной персоной с собаками, скачущими вокруг него.
Он нес с собою бич.
Воцарилась мертвая тишина. Пораженные, напуганные, сгрудившись в кучу, смотрели животные на длинную вереницу свиней, которые неспешно вышагивали по периметру двора. Казалось, весь мир перевернулся вверх дном. Потом наступил момент, когда первое потрясение улеглось и когда они, вероятно, все-таки возроптали бы — несмотря на страх перед псами и вопреки выработанной годами привычке никогда и ни в чём не перечить начальству… Но как раз в этот самый момент, как по сигналу, хор овец оглушительно заблеял:
ЧЕТЫРЕ НОГИ — ХОРОШО, ДВЕ НОГИ — ЛУЧШЕ! ЧЕТЫРЕ — ХОРОШО, ДВЕ — ЛУЧШЕ! ЧЕТЫРЕ — ХОРОШО, ДВЕ — ЛУЧШЕ!
И это продолжалось минут пять без передышки. А когда овцы смолкли, возможность как-то выразить свое недовольство была упущена, потому что свиньи уже промаршировали в дом.
Бенджамин почувствовал, что кто-то носом прижался к его плечу. Он оглянулся. Это была Кловер. Ее старые глаза совсем потускнели. Не говоря ни слова, она мягко потянула его за гриву и повела задворками к стене большого гумна, где были начертаны СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ. Минуты две они стояли, вглядываясь в буквы, белеющие на фоне черной, просмоленной стены.
— Я теперь вижу плохо, — сказала, наконец, Кловер. — Правда, я и в молодости никогда не могла разобрать, что там написано. Но мне сдается, что стена выглядит как-то не так, как раньше. Бенджамин, Семь Заповедей не изменились?
Впервые Бенджамин отступил от своих правил. Он прочел вслух всё, что было написано на стене. Теперь там была одна-единственная заповедь:
ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ, НО ЕСТЬ ЖИВОТНЫЕ РАВНЕЕ ДРУГИХ.
После этого никому уже не показалось странным, когда на следующее утро свиньи, надзиравшие за полевыми работами, все принесли с собой бичи. Никого не удивило, что свиньи купили себе радио, собрались установить телефоны, подписались на «Джона Буля», «Тит Битс», и «Дейли Миррор». Не показалось странным, когда увидели Наполеона на прогулке в саду с трубкой в зубах, и даже когда свиньи выволокли весь гардероб мистера Джонса из платяного шкафа и напялили его на себя. Сам Наполеон стал носить черное пальто, охотничьи штаны и кожаные краги, а его любимая хрюшка —