Дом оказался просторнее, чем выглядел снаружи. Прихожая переходила в большую комнату с беленой печью посередине. Старинные ходики с гирями висели на стене, остановившись на без четверти двенадцать, в какой день, в каком месяце?
Мебель крепкая, добротная, ручной работы. Массивный стол, четыре стула с точеными ножками, буфет с резными дверцами, широкая кровать с панцирной сеткой у стены. На окнах выцветшие занавески в цветочек. Под потолком пыльная люстра с тремя плафонами-тюльпанами.
Вторая комната оказалась меньше, видимо, спальня хозяина. Узкая железная кровать, застеленная старым солдатским одеялом, тумбочка с потертой фотографией на ней, шкаф для одежды. На стене пожелтевшая карта района в деревянной раме, с какими-то пометками карандашом.
Кухня удивила меня остатками модернизации. Здесь стоял холодильник «Саратов», правда, отключенный от сети и с открытой дверцей. На плите закопченные кастрюли, в углу ведро с давно высохшей шваброй. Рядом с плитой дверца в подпол, закрытая на навесной замок.
Я вернулся в большую комнату и открыл окно, впуская свежий воздух. Пыль, потревоженная сквозняком, заклубилась в солнечном луче. Требовалась серьезная уборка, но место определенно стоило усилий.
— Ну, квартирант новый, как тебе хоромы Макарыча?
Я вздрогнул от неожиданности. На пороге дома стоял сухонький старик в выцветшей гимнастерке без погон, но с медалями, в галифе и кирзовых сапогах, начищенных до блеска. Седые волосы коротко острижены, лицо бронзовое от загара и испещренное глубокими морщинами. Глаза, удивительно ясные, голубые, смотрели с живым интересом.
— Неплохо, — ответил я, отряхивая руки от пыли. — Просторно. Крепко построено.
— А то! — кивнул старик. — Федька Макарыч его перед войной еще ставил. Я помогал, бревна возили на быках из Малинового распадка. Листвянка — на века!
Он прошел в дом без приглашения, по-хозяйски осматриваясь по сторонам.
— Давно сюда не заглядывал… С похорон Федьки, почитай… — Старик покачал головой. — Эх, жизнь-жестянка… А меня Егорычем кличут. По паспорту-то я Иван Егорович Степанов, но все Егорычем зовут, так что и ты не церемонься.
— Виктор, — представился я, протягивая руку.
Рукопожатие у старика оказалось неожиданно крепким, мозолистая ладонь выдавала человека, привыкшего к физическому труду.
— Знаю, знаю, — кивнул Егорыч. — Весь поселок гудит, молодой агроном с образованием приехал, первый день чуть не убился. Живучий, значит!
Он засмеялся, обнажив редкие, но крепкие зубы.
— Сосед твой, — продолжил старик, указывая большим пальцем через плечо. — Вон, через дорогу живу. Вдвоем тут на отшибе теперь куковать будем.
Егорыч прошел к печи, потрогал ее бок, пробормотал что-то одобрительное.
— Печь в порядке, я проверял недавно. Тяга хорошая, кочегарить одно удовольствие. Дрова есть, за сараем поленница, Федька всегда запас держал. Вода в колодце рядом с домом, чистейшая, родниковая. Лучше нашей воды только самогон!
Старик снова засмеялся, явно довольный своей шуткой.
— А ты, значит, агроном? — Егорыч присел на стул. — Науку земле преподавать будешь?
— Попробую, — кивнул я, садясь напротив. — А вы давно здесь живете?
— С рождения, — гордо ответил старик. — В девятнадцатом родился, когда Колчак по нашим местам катился. Отец в партизанах был, у Щетинкина в отряде. Так что я тут каждую тропинку знаю, каждую сосну помню, когда еще с мое ростом была.
Он похлопал по нагрудному карману гимнастерки, достал пачку «Беломора», предложил мне. Я отказался, чем, кажется, слегка озадачил старика.
— Не куришь? Спортсмен, что ли? — прищурился он, закуривая папиросу. Дым поднялся к потолку тонкой струйкой.
— Не привык, — пожал я плечами. — А вы, я смотрю, воевали?
Старик выпрямился, расправив плечи:
— А то! От звонка до звонка! От финской до самого Берлина! Сталинград прошел, Егорыч там погибнуть должен был, да судьба распорядилась иначе.
Он затянулся, прикрыв глаза, словно воспоминания причиняли физическую боль.
— Тяжело было? — спросил я, осторожно прощупывая почву для разговора.
— Эх, милок, — вздохнул Егорыч. — В аду легче! Зима та сталинградская — страшнее не видал. Немцы жгут все, что горит, от холода. Мы в развалинах траншеи роем, каждый дом — крепость, каждая стена — фронт. Волга за спиной, приказ: «Ни шагу назад!» и все, хоть умри, а держись. И держались! — он стукнул кулаком по столу.
Я слушал внимательно, отмечая детали, пытаясь сопоставить рассказ старика с тем, что знал об истории Сталинградской битвы из будущего. Егорыч говорил с паузами, подбирая слова, иногда осекаясь, когда воспоминания становились слишком яркими.
— После войны сюда вернулся, — продолжил он, немного успокоившись. — Землю восстанавливали, хозяйство поднимали. Тяжело было, но справились. Я в кузнице работал, потом в леспромхозе, как нога шалить начала. — Он постучал по своему правому колену. — Осколок там сидит, напоминает о войне. Теперь вот на пенсии.
— А совхоз как? — спросил я, переводя разговор. — Хорошее хозяйство?
— Серединка на половинку, — философски ответил Егорыч. — Бывало хуже, бывало лучше. Громов мужик толковый, хозяин. Но связан по рукам и ногам планами сверху да инструкциями. Попробуй тут развернись! А народ у нас работящий, земля богатая, только вот…
Он многозначительно замолчал, затянувшись папиросой.
— Только что? — подтолкнул я.
— Порядка настоящего нет, — тихо, почти шепотом ответил старик. — Не как при Сталине. Тогда строго было, но ясно — вот цель, вот средства, а кто не хочет работать — на лесоповал. А сейчас все размыто. Планы есть, а стимулу нет. Отчетность важнее реальных дел стала.
Егорыч говорил без страха, словно привык высказывать вслух то, о чем другие предпочитали молчать. Возможно, фронтовое прошлое давало ему такую привилегию.
— А руководство районное какое? — продолжал я осторожные расспросы.
— Климов, первый секретарь, мужик неплохой, но слабоват характером, — Егорыч понизил голос до шепота. — А вот Лаптев, второй секретарь, тот еще прохиндей. Все на место Климова метит, интриги плетет. Но рановато о высоком политесе говорить, ты сначала обживись, осмотрись…
Старик поднялся, разминая больную ногу.
— Печку-то сегодня растопишь? Сыро здесь, а тебе после контузии твоей лишняя простуда ни к чему.
— Обязательно, — кивнул я. — Спасибо за беседу, Иван Егорович.
— Какой я тебе Иван Егорович? — фыркнул старик. — Говорю же, Егорыч я. Заходи вечерком чай пить, если управишься с уборкой. Самовар поставлю. Заодно и расскажу, что тут к чему в «Заре» нашей.
Старик направился к выходу, но у двери остановился:
— Да, и не забудь, воду из колодца набрать лучше засветло. Ночами тут темень непроглядная, хоть глаз выколи.
С этими словами он вышел, оставив меня одного в тишине дома, нарушаемой только тиканьем вновь заведенных мной ходиков и шорохом майского ветра за окном.
Я подошел к окну, проводил взглядом удаляющуюся фигуру старика. Егорыч шел, прихрамывая, но держался прямо, с достоинством человека, повидавшего столько, что уже ничто не могло сломить его дух.
Мне повезло встретить такого соседа в первый же день. Фронтовик, старожил, из тех, кто помнит эпоху до коллективизации, военные годы и все этапы советской истории, которые я изучал только по архивам и мемуарам.
Первый контакт с местным жителем вроде бы сложился удачно, и это обнадеживало.
Я вернулся к осмотру дома, мысленно составляя список необходимых работ и материалов. Дом лесника, теперь мой дом, имел все шансы стать не только удобным жилищем, но и штаб-квартирой для моих будущих планов.
Первым делом я занялся печью. Я умел растапливать русскую печь, еще с прошлой жизни. Укладывал поленья определенным образом, крест-накрест для лучшей тяги.
В сарае нашлась береста, идеальная для растопки. Поленница за домом радовала обилием сухих березовых дров, аккуратно уложенных под навесом. Федор Макарыч явно был хозяйственным человеком.
Через полчаса печь загудела, наполняя дом теплом и запахом березового дыма. Я открыл все окна настежь, впуская свежий воздух и выгоняя застоявшуюся затхлость. Из кладовки извлек метлу с жесткой щетиной, ведро и тряпки. Уборка предстояла масштабная.
Работа шла споро. Тело Виктора, молодое и сильное, без труда справлялось с физическими нагрузками.
Я сметал паутину с потолка, протирал пыль с мебели, мыл полы. Под слоем пыли обнаружилась добротная мебель из массива дерева, которую в будущем антиквары двадцать первого века продавали бы за баснословные деньги как «советский винтаж».
В буфете нашлась посуда — граненые стаканы, фаянсовые тарелки с синим ободком, алюминиевые ложки, потемневшие от времени. В верхнем ящике стола коробка с инструментами: молоток, плоскогубцы, отвертки, рубанок. На полке у окна стопка книг: потрепанный однотомник Пушкина, «Тихий Дон» Шолохова, несколько брошюр по лесоводству, старые подшивки журнала «Техника-молодежи».
Я полистал страницы, и фотографическая память, способность, которой я обладал в прошлой жизни, мгновенно фиксировала содержимое. Это умение не раз выручало меня в работе политтехнолога. Достаточно было один раз просмотреть досье на политического оппонента, и я помнил каждую деталь, каждую уязвимость, которую можно использовать.
К вечеру первый этап уборки был завершен. Дом преобразился.
Чистые полы поблескивали в лучах заходящего солнца, кровать застелена свежим бельем из моего чемодана, печь, натопленная до приятного жара, согрела стены.
Я вышел на крыльцо, с удовольствием вдыхая прохладный вечерний воздух. Закат окрасил небо над лесом в оранжево-розовые тона. Где-то вдалеке замычала корова, возвращающаяся с пастбища. Совсем другие звуки, чем в моем прошлом мире с его постоянным городским гулом.
— Эй, агроном! — окликнул меня Егорыч, показавшийся у своей калитки. — Управился? Самовар готов, заходи!
Я решил не отказываться от приглашения. Первое правило политтехнолога: создавай сеть контактов на новом месте, особенно среди старожилов.