бедных существах, которые пали на самое дно и у которых нет ничего, кроме нищей души. Теперь же, напротив, она все это любила, роскошь достойна повелителя ее сердца. Ей самой все это казалось не важным, но разве не был бы счастлив он, приняв приглашение провести у них несколько дней, когда окончит коллеж, где жизнь проста и груба, — да, — разве не будет он счастлив? Ему отведут комнату оттенков сухой листвы, что еще роскошнее, нежели эта, а за покупками он сможет отправиться на «Виктории». О, лишь бы это сбылось!
Она смотрела на свое декольте, оглядывала себя лежащей в великолепном платье, любовалась изящными ножками. Не правда ли, она тоже достойна повелителя ее сердца? Ночные часы полны разных мечтаний. Десять часов вечера прозаичны, почти вульгарны; а два часа ночи пропитаны приключениями, ведущими в неизвестность. А неизвестность — это три утра — ночной полюс, таинственный материк времени. Вы вроде бы все обошли, однако, если полагаете, что вам удалось его пересечь, то глубоко заблуждаетесь, ибо вскоре уже бьет четыре, а вы так и не настигли ночных секретов. И рассвет чертит полосы меж синими рейками ставен.
Проходило всего часа два с момента, как она встала, и Фермина Маркес появлялась у крыльца Сент-Огюстена, прикрывая прекрасные глаза от слепящего солнца. При этом манеры ее были благородны и торжественны, как никогда. Она приезжала еще до того, как воспитанники выходили из столовой, и делала это нарочно, чтобы подразнить Сантоса, который, побыстрее покончив с обедом, был вынужден сидеть на скамье, стуча ногами от нетерпения, готовый выскочить наружу, как только позволят.
Каким он казался счастливым! Мы знали, что под манжетом на правом запястье он носит подаренный ею локон. И мы жали ему руку или дотрагивались до плеча, испытывая особое уважение: прядь волос делала Сантоса священной персоной.
Они прогуливались по террасе. Она позволяла ему курить в ее обществе: дым от его сигарет был таким ободряющим, ароматным! Она вдыхала его с наслаждением. Она смотрела на него сосредоточенно, восхищенно. Ей нравилось, что она чуть ниже ростом. Все, что он говорил, было для нее важно, делало ее счастливой, ласкало.
Раз или два они приглашали Демуазеля пополдничать с ними в парке. А еще мы видели их в большой аллее, позади шли: матушка Долорэ, Пилар и Пакито Маркес; впереди были: Сантос слева, Демуазель справа, посередине — Фермина. Негр выступал, приосанившись, высоко подняв голову. Казалось, он очень гордится и одновременно очень смущается. Издалека на сияющем черном лице виднелись белки его глаз. Одежда на нем была безупречна. Он ведь тоже родился в Америке.
XIX
Дней за десять до вручения наград, когда Жоанни Ленио на перемене был во дворе, он услышал, что его зовет Сантос Итурриа.
— Матушка Долорэ хочет тебе что-то сказать, пойдем!
Он пошел вслед за Сантосом. Вся семья была на террасе. Он пожал руки. Матушка Долорэ осведомилась, как он себя чувствует, и была весьма обходительна. Жоанни хотелось побыстрее уйти. Больше всего он опасался, что его оставят наедине с Ферминой. Он уже не так был уверен, что не выглядел смешным во время последней их встречи, когда разглагольствовал о гениальности. Он поглядывал на нее украдкой. Его не удивляло, что она могла отказаться от идей послушания и благочестия; это казалось естественным: наши чувства сменяются, как сменяются времена года. В ее прекрасном теле чувствовалась всемогущая сила, а все остальное — мысли, желания — были лишь временны. Она была красива, как никогда. Казалось, она стала чуть выше. В ее присутствии он чувствовал себя всего лишь ребенком. Он был создан не для того, чтобы она его полюбила; ему не следовало в нее влюбляться.
Ему хотелось откланяться. Но надо было выслушать благодарственную речь матушки Долорэ. «Месье Ленио, вы были так добры к моему племяннику, что мне хотелось засвидетельствовать признательность, добавив к словам что-то более ценное. Примите эту вещицу; возможно, она будет напоминать вам о нас». Она протянула ему небольшой футляр, завернутый в шелковую бумагу. Жоанни покраснел. Гордость подсказывала, что следует отказаться. Он собирался об этом сказать, когда Фермина Маркес прошла совсем рядом, шепнув: «Возьмите!» Он послушался, в нескольких словах поблагодарил и удалился.
И только в конце вечерних занятий он решился открыть футляр. Там лежали золотые часы с цепочкой; цепочка была массивной, тяжелой. Циферблат был тоже из золота. На крышке выгравированы инициалы «Ж. Л.» На мгновение он обрадовался от неожиданности. Часы месье Ленио-старшего совсем не такие красивые. На футляре стояло название ювелирного магазина на улице Мира. Вероятно, матушка Долорэ заплатила пять, шесть сотен франков. Получается, креолка настолько к нему расположена? Почему же она не сказала тогда «До свидания»? Он припомнил ее слова: «Вы были так добры к моему племяннику…» Стало быть, так. «Постойте-ка, — вдруг всполошился Жоанни, — постойте-ка, получается, они попросту мне заплатили!» Да, так и получается. Подарок не был знаком привязанности, который преподносят другу семьи. Это была плата за оказанную услугу — ее отдают в конце, когда все отношения завершились.
«Они мне заплатили!» Жоанни изнемогал от обиды. «Они мне заплатили!» Щеки его раскраснелись, румянец не проходил, мучительный, словно ожог, словно след от пощечины. «Они мне заплатили!» Да, они не хотели ни в чем быть обязанными; они рассчитали его, заплатив щедрое жалованье. О, презренные! И еще улыбались, уничтожая мое достоинство! Таковы богачи: они используют деньги, чтобы ранить тех, кого презирают. Жоанни обвел товарищей сухим обжигающим взглядом. И понял, что ненавидел их, потому что они были богаты. До сих пор он не отдавал себе в этом отчета. Двести тысяч франков, ежегодно зарабатываемые отцом на торговле шелком, вызывали почет, уважение людей в квартале и делали своим среди князьков в деревне департамента Луары. Даже в Лионе месье Ленио-старший был почетным лицом, и благодаря этому Жоанни — единственный сын — тоже отчасти прославился. Но что это в сравнении с богатством сыновей набобов, в сравнении с миллионами американцев, которых отцы отправляли в Европу на собственных кораблях?
«Они мне заплатили!» Схватившись за парту, Жоанни оглядывал класс, будучи вне себя от гнева. Какие они все спокойные, сидят, склонившись над тетрадями, сыны королей! «Они мне заплатили!» Это было высшее оскорбление. Бедняки хотя бы, нанося вам удар, делают усилие, гримасничают. Богатые спокойно сидят на месте, ведут приятную беседу и так же спокойно вас убивают. Все родители его товарищей действовали бы схожим образом. «Я для этих людей оборванец, и они меня презирают. Они осмеливаются меня презирать — меня, который умственно превосходит их всех!»
«Они мне заплатили!..» Жоанни припомнил историю из детства. Родители как-то сказали одному из рабочих: «Приводите сюда по вечерам сына; составит компанию месье Жоанни!» Через неделю парнишку вернули отцу, поскольку он быстренько научил месье Жоанни похабным словам. А рабочему вручили подарок «за аренду мелкого проходимца», как сказал месье Ленио-старший. Жоанни попросил разрешения выйти из класса. В ладони он сжимал часы с цепочкой.
В конце одного из коридоров, рядом с кутузками, находился заброшенный класс. Дверь стояла заколоченной, окно помещения, располагавшегося между основным зданием и стеной манежа, заделали снизу досками, а сверху просмоленной бумагой. Ученики порой развлекались, кидая в нее мелкие камни. Им нравилось слушать, как снаряды, прорывая бумагу, падают на пол — или на скамьи? — которых они никогда не видели. А еще так избавлялись от множества ненужных вещей: сломанных перьевых ручек, линеек, испорченных туалетных принадлежностей. Некоторые мечтатели, — как, например, маленький Камий Мутье, — дрожали от одной мысли о мертвой комнате. А соседство с кутузками, куда сажали лишь в самых отчаянных случаях, довершало дело, превращая забытый класс в священное место, где царили жуткие и опасные боги.
Прислонившись к стене манежа, Ленио неспешно прицелился и швырнул часы с цепочкой сквозь порванную бумагу. Он слышал, как часы ударились о стену в глубине комнаты и упали на пол. Затем он вернулся в класс, ему стало полегче.
Проснувшись на следующий день, он подумал: матушка Долорэ, вероятно, весьма удивится, не получив письма, в котором родители благодарят за подарок сыну. Ведь естественно, он никогда не расскажет им о случившемся. Он уже слышал, как матушка Долорэ жалуется племяннице: «Эти Ленио не прислали даже записки; подобные люди попросту не умеют жить!» И племянница вспомнит, что говорил ей Жоанни Ленио: «Мы вынуждены общаться с торговцами, финансистами, — в общем, с людьми заурядными».
А в день вручения наград (они, конечно же, будут там) они удивятся, что на его жилетке нет массивной прекрасной цепочки. Если родители тоже явятся из Лиона, желая стать свидетелями его ученического триумфа, они едва поприветствуют Маркесов, о которых он никогда не упоминал в письмах. Ах, какую же оплошность он совершил из-за гордости! Ведь это была почти кража! Вероятно, у нас есть право радоваться вещам, которые нам подарили, однако нет права их уничтожить, последнее означает отнестись к дарителю крайне несправедливо. Лучше было бы попросту отказаться.
Да нет же! Безусловно, лучше было бы сохранить украшение. По крайней мере, чтобы осталось какое-то вещественное воспоминание о Фермине Маркес. В конце концов, часы не потеряны. Если бы старшего надзирателя известили, что такой ценный предмет оказался в заброшенной комнате, он бы не колеблясь отдал распоряжение взломать дверь. Но, дабы его известить, Жоанни пришлось бы открыть всю правду. А он никогда не осмелится в ней признаться.
Он порвал с Маркесами. Он больше их не увидит. Он не будет, как Жюльен Моро, обзаводиться полезными связями. Ну, а она, что тут поделать? Все кончено! Он вел себя с ней, как глупец, как клоун. Стало быть, лучше с нею не видеться. Чтобы она больше не напоминала, каким он был когда-то нелепым и бестолковым. А именно таким он, конечно, и был. Он все еще из-за этого порою краснел. Ах, этот план обольщения, эти детские речи!