На протяжении нескольких дней он пребывал на дне бездны, погружаясь в зловонную трясину презрения к самому себе. Вызволила его оттуда высокомерная мысль: «Ведь я — Ленио! У меня столько причин быть собою довольным, и при том я себе отвратителен!» Он удивлялся собственной сдержанности и странному контрасту между своей счастливой судьбой и меланхоличным складом натуры. Он сравнивал себя с уставшим от жизни прославленным королем. Через неделю будут вручать награды, настанет день блистательного триумфа, расцвеченного красным и золотым. Жоанни оглохнет из-за аплодисментов, его вызовут на сцену раз двадцать. Но мысли его останутся мрачными, а настроение — замогильным. Да нет же, ведь ему приятно от одной этой картины, восстанавливающей его былое самодовольство.
Уроков учить не надо, заданий больше не будет, наказаний можно уже не бояться: настали последние дни учебного года. Такие прекрасные, что и не вспомнить. Кажется, они были похожи на залитые солнцем пустые залы; уроки закончились, все задания выполнены, и дни похожи на праздничные залы, откуда вынесли мебель, чтобы устроить танцы. То время, когда я подводил итоги минувшего года и с удовольствием отмечал, что ни разу не получил взыскания; поскольку тоже учился с большим успехом. И я радовался, вскоре мне должны были вручить награду, вручали у нас прекрасные золотые линготы[35]. Первое место — важный ориентир в жизни, благодаря ему можно быть уверенным, что ты преуспел. Если получил такую награду, больше не нужно смотреть наверх — ты уже там. Подумать только, я больше никогда не получу первого приза!
Жоанни был теперь слишком большой, чтобы читать романы из серии «Жизнь коллежей во всех странах мира»; однако он знал, что при желании может отыскать подробные описания таких вот последних дней в «Древнем городе» Фюстеля де Куланжа или в образцовой работе Гастона Буасье «Цицерон и его друзья». Он просматривал старые тетради с поправками; каждое задание было воспоминанием о победе. В одной из тетрадей им были написаны на форзаце две буквы: «Ф. М.», а ниже — дата пресловутого вечера, когда поднялся галдеж и он решился прельстить незнакомую девушку. Он с минуту раздумывал. Потом, словно испугавшись, вывел под буквами и числом цитату из «Записок о Галльской войне»: Hoc unum ad pristinam fortunam Cæsari defuit[36].
XX
С тех пор, как я покинул Сент-Огюстен, забрав последнюю награду, я наведывался в старый добрый коллеж всего два раза. Первый — весной 1902 года, спустя много лет после его закрытия, а второй — недавно, когда написал уже большую часть этой истории. Не знаю, по какой причине, Сент-Огюстен секвестировали и войти без специального разрешения властей было нельзя.
— Можете даже не пытаться, — сказал сторож, показавшись в узком окошке ворот, — они никого не пускают.
Я должен был довольствоваться видом ограды и парковых крон, на которые глядел уже из трамвая по пути в Банье. Через несколько минут я оказался на Площади Французского театра — почти пустой, потому что было воскресное утро. Визит занял не больше часа. Детство и юность казались далекими, хотя на самом деле прошли вблизи Площади Французского театра, где я прохожу почти каждый день.
Подробнее хочу рассказать о первом визите, который предпринял в 1902 году.
Поначалу казалось, никаких изменений нет. При входе — все тот же пустой вестибюль с большим черным крестом посреди желтоватой стены. Справа — каморка консьержа с окошком и высоким решетчатым заграждением. А в каморке — тот же самый консьерж, что служил в наши годы, он постарел, голова его поседела; знаки отличия, красовавшиеся на лацкане богато расшитой синей ливреи с серебряными пуговицами, теснились теперь на ленте, продетой в петлицу заурядного пиджака. Конечно же, он жалел о строгой изящной форме Сент-Огюстена.
Он почти сразу меня узнал и весело поприветствовал, выругавшись по-испански.
— Простите, месье, но я так радуюсь, когда вижу кого-нибудь из прежних учеников. Вы ведь все отчасти мои — я вас вырастил. Вы были такими маленькими, когда вас сюда посылали. Вы — французы — еще куда ни шло, но я не понимаю американцев, посылавших сюда детей в таком юном возрасте, почти на другой конец света. Бедные, оставленные дети. Я воевал, месье; я человек суровый; так вот, я порой плакал, — да, плакал, — видя, что они не могут у нас прижиться. Некоторые ведь гибли! Вы знаете, негры. Здесь столько их умерло в лазарете, — гораздо больше, чем вам говорили. «Их забрали родители», — так они это объясняли. Забрали, в ящиках… Один малыш, он столько работал, был добрым, — Делаваш его звали, приехал сюда из Гаити, — умер там, наверху, у меня на руках; вот и вся правда. Ах! Как подумаешь…
Попадались и такие, которые мало на что годились; сорванцы творили всякое, чего делать не полагается. Но люди тропических стран, они как туземцы в колониях, развиваются очень быстро, кровь у них горячая. Так и чего! Большинство были абсолютно нормальные, славные, настоящие месье, ничего не боявшиеся и почитавшие Господа Бога. Прекрасное было племя, ничего другого сказать не могу.
Давайте-ка сядем на крыльце возле приемной. Я поставил там лавочку, там и курю трубку после обеда. У вас ведь есть еще время?
Когда коллеж продали, нужен был сторож, чтобы смотреть за зданием и за парком, меня и назначили, содержание совсем крохотное. Я мог бы подыскать место получше. Но я больше ведь никого не знаю. А здесь привычно. Люблю быть на воздухе; я бы не смог в этих парижских квартирах, там тесно. Представьте, целый парк у меня для прогулок…
Значит, вот так, стало быть, вы и решили: «Пойду-ка проведаю Сент-Огюстен»; очень мило с вашей стороны. Я знал, что вы как-нибудь заглянете. Прежние ученики порою сюда наведываются. Для тех, кто живет в Париже, это легко. А через них до меня доходят вести об остальных. Многие умерли, месье, многие умерли. Понимаете, были средь них невероятно богатые; это их и сгубило. Только вырвались на свободу, и сразу кутить. Непристойные женщины способны на все. Попросту говоря, надо смотреть, из какого те общества; ладно, чего уж, яблоко от яблоньки недалеко падает. Одни, промотав состояние в играх или на бирже, свели счеты с жизнью; другие, попросту говоря, погибли от пьянок. Что ж вы хотите? Право слово, тем хуже для них: что посеешь, то и пожнешь. Жалко вот, что помер тот бедный юноша, таким был смышленым этот Ленио, как же его… Жоанни Ленио. Вы не знали? Мне рассказал его бедный отец, на этом вот самом месте, он все рыдал. Вот так: помер в казарме, когда была эпидемия, через четыре месяца после того, как его зачислили. В восточных гарнизонах новичкам приходится тяжко, особенно в казематах. Короче говоря, помер. У этого парнишки так хорошо все начиналось. Говорят, в двадцать лет у него было уже два высших диплома, да к тому же премия юридического факультета в Париже.
Из Америки тоже иногда приезжают. Остаются на год у нас или в Европе. К примеру, месье Марти-младший сейчас в Париже. Заходил меня проведать недели две или три назад. Около года назад видел еще месье Монтемейора из Вальпараисо. Он взял с собой одного из братьев, которого я прежде не знал, он воспитывался не здесь… Забавные эти американцы: из двух братьев — я частенько такое видел, — так вот, из двух братьев старший всегда — как бы сказать? — всегда больше походит на европейца: лицо белое и румяное, волосы каштановые, и даже глаза порой — голубые, в общем, вы бы поклялись, что француз. Меньшой же — наоборот: лицо смуглое, а волосы — просто чернющие! В общем, настоящий индиец. Смотрите-ка, в точности, как братья Итурриа; вы ведь их помните?
А, кстати, месье Итурриа-старший тоже приходил. Сантос — вы так его называли. Он приходил, подождите-ка… года два назад, в 1900-ом; тогда была еще Выставка, черт ее подери! Он даже провел здесь со мной целых два вечера. В первый день он пришел с женой. Красивая женщина, они с месье Итурриа — Сантосом — поженились, светловолосая такая, немка, мне кажется. Покинув Сент-Огюстен, оба брата отправились ведь учиться в Германию… Красивая женщина, ничего не скажешь! Хорошая пара… Он сказал, отец стал военным министром у них на родине, в Мехико. Нисколько не удивлен: люди порядочные, эти Итурриа, образованные! Такие нам нужны сегодня во Франции. Не то чтобы их недоставало. Просто на заслуги никто больше не обращает внимания; теперь деньги всем заправляют. Так что будете вы порядочным или не будете, если у вас есть экю… Чему учили в Сент-Огюстене, это как раз не придавать значения деньгам. Для нас деньги были лишь средством воспитать хорошего человека. Поэтому вас воспитывали сурово. И были порой даже слишком строги; они ведь могли позволить вам свободно носиться туда-сюда по всему парку. Правда, вы не очень-то стеснялись, без дозволения бегая подымить, вы сами да ваша чертова банда сорвиголов!.. Видите ли, в конечном итоге, лишь дисциплина воспитывает мужчин — мужчин настоящих, как те, что были в мои времена. А эти нынешние буржуа подобны рабочим, что выиграли большой куш в лотерею и думают только о том, как бы попировать…
Я рассеянно слушал этого добродушного человека. Смотрел на простиравшийся перед нами двор. Теперь это было лишь поле высокой травы, где колыхались на ветру легкие колоски. Тоненькие стебли проросли среди гравия, прекрасного гравия долин Сены, гладких камушков с прожилками дивных оттенков. А поверх них глядел я на парк; конечно, природа нарушила прежние его очертания; но как далеко зашло запустение? Мне хотелось увидеть это прямо сейчас.
— Пойдемте, месье! Вижу, я уже порядком наскучил вам своей болтовней. Оставляю вас, чтобы вы могли пройтись тут один; так будет лучше, не стану мешать. Все открыто, можете оставаться, сколько душе угодно. Когда соберетесь обратно, я буду у себя.
Мне нравился сентиментальный тон былого вояки. Он понимал, что означает посещение коллежа для одного из прежних воспитанников; грустная и мечтательная речь была осознанной. А больше всего меня восхищала последняя фраза: «Не стану мешать».