Это было довольно легко: показавшись на несколько минут во дворе во время перемены, мы сбегали, перепрыгнув через решетчатую ограду и проскользнув между ветвей кустарника. Ребятишки стояли на страже, чтобы, если понадобится, подать нам знак.
В парке мы отыскивали малыша Маркеса, прогуливавшегося с тетей и сестрами. Мы здоровались, любезно приветствуя дам. Со временем мы стали сопровождать матушку Долорэ и племянниц. Но всегда были начеку и готовы по первому же сигналу нырнуть в заросли, поскольку смотрители, порой особо усердствуя, нас выслеживали.
Прогулки эти были очень приятными. Девушки почти ничего не говорили, но мы чувствовали, что они рядом, а матушка Долорэ рассказывала дивные истории о своей стране или делилась впечатлениями от Парижа, описывая множество занятных происшествий, которые случались с ней каждый день. Она сняла большую квартиру на авеню Ваграм, но приходила туда лишь к ночи, чтобы поспать, поскольку магазины (как же их много!) были для нее подлинным искушением; ужинала она с «малышками» в ресторанах, поближе к местам распродаж; к тому же, ежедневно к определенному часу им следовало быть в коллеже, так что… «так что у шести слуг на авеню Ваграм было полно свободного времени!» У нее имелись причуды, одевалась она не к месту изысканно, обливалась духами, воспитана была скверно, и казалась совершенно очаровательной; вместе с нами курила, когда же к кому-то из нас обращалась, тоном влюбленной по уши называла его queridín[3]. Сантос порой говорил: «Ах! Когда же мне скажет queridín племянница?!»
Вокруг простирался парк с широкими аллеями высоких, величественных деревьев с густыми, подстриженными купами, похожими на зеленые стены с балконами, под которыми в мрачной, волнующей тени виднелись молодые поросли и устремлялись вверх увитые мхом и плющом мощные колонны дубов. В парке Сент-Огюстена открывались порой просторы, достойные Версаля, Марли. Там и здесь попадались исполинские деревья, поврежденные снарядами минувшей войны, но выжившие, раны заполнили смесью смолы и гипса. Главное же — в парке была терраса с огромной лестницей и золотой статуей святого Августина, главенствующей над долиной. Это была долина Сены, страна королей, где леса и дороги будто служат продолжением дивных парков, где щебечут птицы. Лето в самом начале — можно вздохнуть. И в глубине сердца — вся нега Франции.
IV
Возле оранжереи располагалась площадка для тенниса. Это была девичья игра, которую мы презирали. «Забавы для янки». Однако, желая добиться расположения Фермины, Сантос и Демуазель принялись за теннис. Мы раздобыли ракетки и специальную обувь; все было очень красивым. Фермина Маркес, играя, весьма воодушевлялась; она была невероятно сильна и проворна; и в то же время умела хранить достоинство, выказывая величественные манеры, и быстрые движения ей никак не мешали. В то время рукава были широкими, без застежек; и каждый раз, когда девушка поднимала руку, рукав соскальзывал ниже локтя. Я до сих пор удивляюсь, как она не замечала наших любопытных и жадных взглядов, льнувших к ее оголенной руке. Однажды, когда она после игры вернула ракетку Сантосу, тот ракетку поцеловал.
— Вам в самом деле так нравится ракетка?
— Еще больше мне нравится державшая ее ручка!
Сантос поймал ее запястье и прижался к нему губами. Она резко отдернула руку, и ее браслет, раскрывшись, упал. Сантос поднял его, сказав, что оставит себе.
— Вы не посмеете!
— О! Даже больше: сегодня же вечером, ближе к одиннадцати, я принесу его вам домой в Париже!
— Вы шутите!
— Именно так я и сделаю. Только предупредите консьержа, чтобы впустил, но главное — не говорите ничего месье старшему надзирателю.
— Хотите, чтобы вас исключили?
Сантос, пожав плечами, указал взглядом на матушку Долорэ, уже приближавшуюся в сопровождении Пилар, Маркеса и Ленио — ученика средних классов, завоевавшего доверие креолки, когда защитил Маркеса от нападок сверстников. Сантос вполголоса произнес:
— Хочу ли я, чтоб меня исключили? Да я уж пытался! Правда ведь, негр?
Демуазель в ответ странным образом рассмеялся:
— Ahí, ahí![4]
V
Сантос Итурриа и Демуазель впервые упомянули при нас о своих ночных вылазках. Хотя это и был секрет Полишинеля. Я все время задавался вопросом, почему они так упорно молчат. Это длилось уже два года. Каждую неделю в определенные дни все могли видеть, как Итурриа и Демуазель выходят на рассвете из дортуара не выспавшиеся, с помутневшим взором. Вымотанные, с гудевшими головами, они шли на занятия, только чтобы поспать, спрятавшись за стопками словарей. На переменах они не показывались ни во дворе, ни в парке; когда же мы возвращались в класс, то замечали, как они выскальзывают из «комнатушек», где были фортепьяно, и прячутся за нами, идя медленно и тяжело, будто во сне. Сантос был бледен, и это ему очень шло; Демуазель же выглядел, как паяц с размазанным гримом, с башкой, перепачканной чернилами и шоколадом. В классе они продолжали спать: Демуазель, слывший тупицей и по этой причине сидевший на последней скамье, не стесняясь, дремал, прислонясь головой к стене и вытянув ноги; Сантос же, напротив, первый ученик в классе, засыпал облокотившись на стол, держа спину прямо. Засыпая, он говорил соседу: «Если меня спросят, толкни»…
Казалось, они просыпались лишь к вечеру.
Тогда они уже обменивались заговорщическими взглядами, словно спрашивая друг друга, действительно ли им стало получше. Догадываясь о причинах подобной усталости, мы восхищались ими, не говоря ни слова. Эта их дрема, за которой мы следили в течение целого дня, таинственные сообщнические повадки, наконец, весь облик людей уже взрослых, «праздновавших всю ночь», возбуждали в нас любопытство, заставляя желать удовольствий, которых мы еще не успели изведать. Они понимали, какими чарами наделяли их перед нами подобные вылазки, и сегодня я спрашиваю себя, не испытывали ли они такое же удовольствие, демонстрируя нам черты заправских гуляк, какое сопровождало их забавы на протяжении целых ночей, проводимых в кафе и ресторанах Монмартра. А подвиги свои они вершили именно на Монмартре; у нас были тому особые доказательства: на уроках философии из рук в руки передавались счета за ужины в знаменитых ресторанах Холма, внизу которых значились суммы во франках, состоявшие порой аж из трех цифр!
Никто не знал, как они выбирались из парка и возвращались в дортуар среди ночи, всего за несколько часов до подъема. Платили ли они за молчание ночному сторожу и караульным? Сговорились ли они с кем-нибудь из деревни? Быть может. Ходили слухи, преподаватель верховой езды, живший за пределами Сент-Огюстена, давал им напрокат лошадей. Значит, они могли добраться на лошадях до ближайшего вокзала и минут через двадцать пять — тридцать очутиться в Париже. По возвращении они снова садились на лошадей, оставленных на конюшне подле гостиницы, и мчались к коллежу. Фермина Маркес была права: за такое вполне могли отчислить, а заодно и выгнать часть персонала. Впрочем, руководство коллежа узнало обо всем лишь спустя долгие годы, когда виновные и их пособники давно покинули Сент-Огюстен.
Поначалу Сантос совершал ночные вылазки в одиночестве. Он отправлялся в Латинский квартал, поскольку поезд из пригорода шел лишь до площади Данфер, а он пока не осмеливался составлять маршруты более сложные, делая пересадку на кольцевой. Однако квартал ему вскоре наскучил. В студенческих закусочных становилось не по себе: все были чересчур утонченные, он с изумлением слушал, как соседи за столиком обсуждают литературу и философию. Там он чувствовал себя обычным юнцом, школьником. Кроме того, его траты и бессознательная кичливость деньгами вызывали у большинства злобную зависть, а некоторые даже выказывали презрение, хотя именно у них он и желал вызвать симпатию, на деле чувствуя себя пристыженным. Познав со временем дорогие удовольствия на Холме, он оставил непритязательные забавы квартала.
На Монмартре Сантос Итурриа ощущал себя гораздо свободнее. Он появлялся там дважды в недели) и в некоторых заведениях его стали считать своим, и многие из нас, когда жизнь в коллеже осталась позади, встречали в кафе на бульваре Клиши и Белой площади тех, кто когда-то общался с месье Итурриа и хорошо его помнил.
Когда Сантос, если можно так выразиться, открыл для себя Монмартр, Демуазель был готов на все. Сантос позволил негру ходить вместе с ним, поскольку нуждался в спутнике, однако боялся подвергать своего брата Пабло серьезной опасности, а Демуазель оказался таким же дерзким, как и он сам. Оба товарища весьма прославились в среде гуляк, метрдотелей, цыган и красивых девушек. У негра, если говорить откровенно, были слишком длинные ноги, он отличался высоким ростом, нос его казался маленьким, вздернутым и каким-то смятым, такие бывают у парижских поденщиц, поэтому его африканское лицо притягивало особенное внимание, — возможно, это досталось ему в наследство от матери, «па'ижанки из Порт-о-Пренса», — Демуазелем, утверждаю я, природа явно пренебрегла, и успехом у девушек он не пользовался. Помимо того, он был вспыльчивым, грубым и злым, настолько, что никто ему не перечил, особенно когда он напивался. В такие моменты лишь Сантос мог его усмирить и вовремя доставить в коллеж. Остальные негры, состоявшие в Сент-Огюстене, были примерными воспитанниками, очень умными, трудолюбивыми, кроткими и молчаливыми мальчиками, в глазах которых порой проглядывала тоска. Демуазель был исключением, и исключением страшным. Порой кто-нибудь тихим голосом рассказывал о печальных его похождениях. Вроде бы, невзирая на Сантоса, он отправлялся ночами в притоны, где платил девушкам, чтобы те отвесили ему оплеуху. И эти несчастные, которые, вероятно, попросту голодали, соглашались на подобную низость! Ныне, с холодным рассудком, я считаю, это была просто выдумка, недоразумение, искаженное воображением какого-нибудь порочного ребенка. Но я прекрасно помню смятение, которое вызвала эта история, когда мы впервые ее услышали. Многие воспитанники были детьми избалованными, и случившееся выбило нас из колеи, сковало нам души; многие плакали от возмущения и жалости; в мыслях мы постоянно возвращались к этой истории помимо воли и по вечерам, перед сном, чувствовали удушающую тяжесть, от которой напрасно пытались избавиться…