А происходило все так: воспитанники возвращались в класс; преподаватель сидел за кафедрой; перед ним лежала стопка проверенных работ. Стояла полная тишина, он молвил:
— Оценки в 18 баллов[6] удостаивается работа месье Ленио; в ней нет серьезных ошибок; сейчас я вам ее зачитаю.
Или же объявлялись результаты последнего сочинения. Это происходило во всех классах еженедельно, субботними вечерами, в присутствии классного наставника и старшего надзирателя. Все начиналось с классов риторики, философии… Четверть часа Жоанни Ленио, сидя за партой, прислушивался к тому, как идет церемония. Различались шаги, звучали голоса, проносился гул, когда воспитанники разом вставали, завидев начальство, — он все это слышал, беспокойство и неуверенность лишали его рассудка. Звуки становились все ближе. И вот эти месье оказывались в соседнем классе. Наконец доходила очередь и до класса Ленио. Появлялось начальство в рединготах, цилиндрах; преподаватель и воспитанники вставали.
— Садитесь, месье, — напустив торжественный вид, говорил старший надзиратель. И преподаватель объявлял оценки за итоговое сочинение. Какой это был миг!
— Лучшая работа — Ленио Жоанни.
Он вскакивал; месье старший надзиратель ему улыбался; он, покачнувшись, садился. Это было потрясением, в голове шумело, его бил озноб. Пока длилось занятие, внутри все дрожало, словно у него началась лихорадка. Когда все выходили, он слышал:
— У вас уже выставили оценки? Кто лучший?
— Опять Ленио, черт возьми!
Восторга он никак не показывал. Он прекрасно знал, что большинству учеников происходящее безразлично. А еще он хотел быть скромным. Но радость оказывалась столь велика, что впору было кричать, а он шел, ссутулившись, согнувшись от тяжести великой гордыни. Все было, как на картинках приключенческого романа, где морской разбойник несет на руках прекрасную белую пленницу, — ему казалось, именно так он и идет, — держа в руках свою славу, прижимая ее к самому сердцу. Только что одержана очередная победа: еще целую неделю он будет на самом почетном месте класса. Это походило на причастие — он чувствовал себя очищенным и уважал себя пуще прежнего.
Старший надзиратель и преподаватели его поздравляли — все возлагали на него большие надежды. Он был таким умным, хватал все налету. Таково было общее мнение. Ведь Жоанни Ленио из кокетства скрывал, каких усилий все это стоило. Когда во время занятий он давал себе полчаса передышки, он успевал продемонстрировать всем вокруг, какой он беспечный, раз двадцать вскакивая с места, дабы смотритель беспрестанно призывал его соблюдать порядок. Он притворялся, переписывая задания набело в самый последний момент. Случалось, он даже засыпал во время занятий. Это создавало видимость, и все восхищались быстротой его ума. На самом же деле, ощущения его были более живыми и ясными, нежели мысли; чувства туманили его разум, над которым преобладали, и в целом Ленио, славившийся одаренной головой, заслуживал внимания лишь как человек, наделенный амбициями, — они для его возраста были действительно непомерны.
Оставшиеся в Лионе родители, дабы его поддержать, писали ему хвалебные письма. Отец Ленио говорил себе, что сын понимает, на какие жертвы они пошли, и что умный мальчик успешно овладевает знаниями, о которых они так пеклись. Мать грезила: «Он столько трудится, чтобы мне сделать приятно!» Подобные мысли Жоанни угадывал за их поздравлениями. Нет, они никогда не смогли бы понять… И он с жалостливой улыбкой рвал эти письма. Никто никогда не смог бы понять, что хотел он лишь одного, лишь ради этого он столько работал, — ради телесного потрясения, спазма, возникающего в ответ на зов славы: «Лучшая работа — Ленио Жоанни!» Маленькие, несчастные успехи воспитанника на хорошем счету в юношеском воображении уподоблялись триумфу римского императора.
Взрослые о том не догадывались, — настолько жизнь притупила и ослабила все их чувства, — так что лавры на челе одного из лучших воспитанников не увядали. В Сент-Огюстене на вручении наград венков не дарили, но на обложках книг стояла золотая эмблема с начальными буквами названия заведения — «C.-О.», — означавшими также, если вспомнить о старой шутке, передававшейся из поколения в поколение со времен основания коллежа, «Скверный отель». Эмблема была довольно большой, с монету в сто франков. Долгое время Жоанни смотрел на золотой круг с настоящим благоговением. Это был словно вечный отсвет «первых лучей славы», о которых повествуют немногие достойные авторы. Хотя подобный трепет был лишь детским воспоминанием, детство в нем пробуждалось и вновь ощущались его печаль, горечь и тяжесть, стоило взглянуть на книжные призы прошлых лет. Да, всю жизнь он будет получать такие награды; всю жизнь будет чувствовать жар золотого круга, которым отмечен и сам. Все дни будет прилежен, усидчив, серьезен, будет беспрестанно стараться в молчаливом уединении, дабы в совершенстве овладевать чем угодно и оставаться в первом ряду. Все дни будут полниться бесценной горечью и пряным вкусом лавровых ветвей! И где-то там, вдали от учебных классов и сумеречных коридоров, он сможет дышать полной грудью все лето, чувствуя приятный ветерок, доносящий ароматы, от которых голова идет кругом; или это будет осень с ее первыми теплыми туманами, которые будто проникают в самое сердце; возможно, это будет в Париже, все ночи подряд, они будут полны грехов — грехов столь манящих и ужасающих, что невозможно представить; у него будут все женщины мира, до того прекрасные, что придется придумывать им новые имена, дабы выразить всю их прелесть; и на него будет смотреть и Фермина Маркес, от глаз которой исходят лучи тропического светила. Жоанни Ленио поворачивался лицом к стене, он думал о задании, которое надо сделать, и чувствовал радость неимоверно большую, чем все это.
Нет, ничто в мире не сможет его смутить. Он собирался с мыслями, запрещая себе отвлекаться, пусть даже на миг, одарив нежностью кого бы то ни было. Он ясно видел пределы собственных способностей. Он прочитал и перечитал короткое изложение «Жизни Бенджамина Франклина», оканчивавшееся такими словами: «Он использовал все свои силы». Ленио думал: «Должно быть, Франклин себя презирал так же, как я; однако он нашел средство, дабы стать великим в глазах людей… Этой дорогой и надо следовать, ни в коем случае не останавливаясь». Он берег силы. Когда в коллеже появилась Фермина Маркес, принесшая новые веяния, он поставил себе в вину, что на краткий миг отвлекся от беспрестанных занятий. Самое прекрасное лицо мира не должно было помешать на пути к вожделенной цели. Цезарь хоть раз глянул с нежностью на дев или жен галльских начальников? Когда они с высоких холмов молили его, разрывая одежды, или когда вечером после сражений их вели толпами в лагерь проконсула, шевельнулась в нем жалость, воспылал он хотя бы на миг желанием к самой хорошенькой или самой несчастной? Тем не менее, все они принадлежали ему, чувствуя, что чисто выбритый лысый низенький человек — их повелитель! Сколько раз Жоанни представлял себе сцены подобного рода…
Ему, как и Цезарю, судьбой предназначено вызывать восхищение у мужчин и любовь у женщин. А ему самому не подобает ни любить, ни восхищаться. Быть может, он и полюбит; но полюбить он способен лишь пленницу, иначе говоря, женщину униженную и молящую, валяющуюся у ног и боязливо прикладывающуюся к руке. Но найдется ли такая где-то кроме романов, действие которых разыгрывается в колониях?
Не имея сестер и редко общаясь с девушками, Ленио ощущал инстинктивный ужас перед очаровательными шутницами, подвергавшими жестокому испытанию вежливую и застенчивую юношескую гордыню. Мальчику, сравнивающему себя с такими людьми, как Франклин и Юлий Цезарь, тяжело выслушивать, как потешаются над его неловкостью, когда разливают чай, или смеются при виде нового, слишком яркого зеленого галстука. Озлобленный, он помнил все обстоятельства, при которых мог показаться нелепым, а великовозрастные простушки ехидничали — «дурехи, деревенские пигалицы». Но воспоминания о провинциальном акценте было недостаточно, чтобы поквитаться за многочисленные шпильки, ранившие его самолюбие. Вскоре ему должно было исполниться шестнадцать, и он все больше утверждался в мысли, что по-настоящему отомстит, отстоит себя в отношениях с женщинами, кого-нибудь обольстив. Он превратится из ребенка в мужчину и сможет не краснея приблизиться к ничего не ведающим «дурехам». Тогда же он испытает незнакомую доселе разновидность триумфа — узнает, что чувствует настоящий мужчина, когда девушка ради него жертвует сомнениями, целомудрием и долгими годами невинности. «Не предает ли вверяющаяся вам женщина все на свете?» Да, надо соблазнить одну. Сердце завоевателя, как сильно ты бьешься!
Так грезил Ленио в парке, покуривая сигарету после обеда. В этот самый момент на повороте аллеи появились матушка Долорэ и девушки из Колумбии. Ленио поспешил к ним присоединиться и, поздоровавшись, глянул Фермине в лицо столь сурово, словно перед ним стоял враг. Он подумал: «Не соблазнить ли тебя?!»
Безрассудная мысль его поразила; казалось, вся кровь хлынула к сердцу. Девушка была столь свежа и прекрасна, столь грациозна и полна внутреннего достоинства, что он ни за что на свете не согласился бы показать, в какое волнение она его повергала. Но, так же внезапно, воля одержала верх и кровь взыграла еще сильнее, он был весь наэлектризован. О, вот увидите, он еще как осмелится! Они пошли рядом. Он представлял дальнейшие действия. Прикинул, какое расстояние отделяет его от первого поцелуя. И снова чувствовал нерешительность. Впрочем, никто ведь не торопил. Однако он ощущал препятствие, которое был не в силах преодолеть из-за трепещущей, воспротивившейся природы. Он не боялся, что противником ему станет Сантос Итурриа. Напротив, даже если это закончится боем, в котором он — Ленио, — разумеется, будет повержен, он все равно сохранит достоинство, ибо в полном одиночестве выступит против героя всего коллежа… «ко всему прочему, из-за женщины».