И он вовсе не думал, что им могли пренебречь, посчитав за ребенка; Фермина Маркес казалась старше не больше, чем на год. Значит, препятствием была робость? Но мужества-то ему не занимать. Главное — начать; это легко; даже у классиков любовники признаются в пылких чувствах без всякого замешательства. И Сантос, и Ортега, и другие ученики старших классов частенько наведывались в бельевую целоваться с кастеляншами. Разумеется, они всего-навсего кастелянши. Но Пабло однажды утром похвалялся в столовой, что вручил записочки нескольким юным гостьям на прошлом празднике Карла Великого[7] — да, любовные записочки! — и это под носом у их родителей. Одна из них даже ответила — галантный кавалер не мог сказать большего.
Она ответила.
«Так чего мне стесняться?» — спрашивал себя Ленио.
IX
Он ждал, когда закончатся вечерние занятия и рабочий день завершится, дабы собраться с мыслями и удостовериться в твердости намерений. Этим вечером надзирать за учениками впервые доверили молодому преподавателю. Месье Лебрэн поступил на службу в коллеж неделю назад. Трудно представить, с каким беспокойством, с какой тревогой он принялся выполнять обязанности; сложно вообразить, как все плыло перед глазами, стоило только подумать, что он в полном одиночестве стоит на возвышении за кафедрой, прислонившись к стене, напротив сорока мальчишек от пятнадцати до семнадцати лет. Месье Лебрэн был невероятно взволнован. В младших классах его кошмарным образом «освистали», так что он попросил направить его к воспитанникам постарше, как находившиеся теперь перед ним ученики средних классов и риторы. Ленио полагал, что новый надзиратель не посмеет его беспокоить, и бездельничал, облокотившись о парту и погрузившись в мысли, занимавшие его уже несколько часов.
Прежде всего следовало преодолеть робость. Но это была уже и не робость, а ужас. Ужас, который его ослеплял и мешал что-либо предпринимать или даже говорить, когда предоставлялся случай. Он жалел, что не влюблен в самом деле; быть может, победа далась бы ему с большей легкостью. Однако перед тяготами подобной затеи всякая симпатия, нежность развеивались, любая мысль о Фермине Маркес выводила его из себя, становясь невыносимой и оскорбительной. С таким же терпением, с каким лошадь подводят к пугающему предмету, он приучал волю к воображаемому портрету Фермины Маркес, казавшемуся уже попросту невыносимым.
— А вы что? Почему не работаете?
— Я, месье? — очнулся Ленио.
— Да, вы! Как ваша фамилия? — спросил месье Лебрэн, пытаясь говорить с большей уверенностью.
— Ленио.
— Так вот, месье Ленио, прошу вас вернуться к работе.
Месье Лебрэн очень старался. В младших классах он готовился к тому, что его начнут провоцировать; здесь же он стремился вызвать к себе уважение, перейдя в наступление. Он беспрестанно призывал кого-то к порядку и, не зная, обращается он к прилежному ученику или лентяю, отчитывал тех, кто тупицами вовсе не слыл. Он счел, что Ленио, витавший этим вечером в облаках, самый отсталый.
Жоанни пожал плечами и вновь погрузился в думы… Почему, стало быть, он так робок? Главная причина заключалась в некоем представлении, — внушенном матерью и прочими дамами из семейства, — состоявшем в том, что между порядочными особами и всеми прочими есть неоспоримое, основополагающее и предвечное расхождение. Если можно так выразиться, это будто два разных пола. К одному относятся с уважением, другому «платят», — вот и все, собственно. Подобных непоколебимых взглядов придерживалась мать и остальные представительницы буржуазии в ее окружении. Однако для него такая точка зрения естественным образом была спорной, и виновато было образование в коллеже. В самом деле, это расхождение, столь лелеемое буржуазией, никак не бралось в расчет великими авторами: они воспевали женщин преступных ровно так же, как целомудренных, не считаясь ни с какими различиями. Они даже с большей охотой делали героинями женщин, прославившихся страстями и даже распущенностью: Медею, Дидону, Федру. Порой Жоанни забавлялся, проводя гротескные параллели между великими возлюбленными и дамами, являвшимися на полдник к матери. Чертами порядочной женщины были уродство, глупость, злословие. Другая же, презираемая, напротив, оказывалась красивой, умной, великодушной. Несомненно, это расхождение было определено мужчиной, самцом, еще в доисторическую эпоху; соблюдая свои интересы, он внушил все это подруге. Находясь таким образом под властью мужчины, прекрасный пол уподобился покорному стаду, столь выдрессированному, что в нем появились собственные блюстительницы порядка, изгонявшие всех непокорных или паршивых овечек. Жоанни не задумывался, был ли этот закон справедливым и заинтересована ли женщина в его исполнении; он лишь констатировал, что женщина ему следует, в ослеплении обманутая вечным владыкой, скупым хозяином патриархальной эпохи, римским супругом cum manu[8]. Короче говоря, разница не так уж и велика: «Одни — покоренные девы, другие — мать и ее подруги, к примеру, — покоренные дамы, — вот и вся недолга». Жоанни был доволен формулировкой; он гордился, что в пятнадцать лет у него подобные мысли; он полагал, это что-то новое и даже дерзкое. В то же время совесть благочестивого мальчика подсказывала, что при таких рассуждениях он не выказывает должного почтения матери. Да, представление о порядочной женщине у Ленио пошатнулось. Но основа его все же заключалась в основополагающем расхождении, вопрос был только, с какой стороны посмотреть. В конце концов, все сводилось к этому. Есть женщины comme il faut и все прочие. В девушках же самым привлекательным в его глазах было то, что они составляли некую третью группу. Они могли еще выбирать между пороком и добродетелью, и чары их казались то добродетельны, то порочны. Фермина Маркес была еще девушкой, это и тревожило Жоанни: он полагал, что с молодой женщиной отважился бы на все. Что ж, еще один довод, чтобы попытаться пленить маленькую американку…
Разумеется, лучше вообще не влюбляться. Ни за что на свете нельзя нести сентиментальный вздор, повторяя почерпнутые из романов дурацкие фразы, пытаясь сочинить сонет, а чаще всего более или менее точно переписывая сонет Арвера[9], вечно мечтая, а в результате — теряя попусту время. Нет, Жоанни должен обольстить, вооружившись терпением, старанием и упорством, как один из лучших учеников. Требуется все хладнокровно обдумывать, вычислять, следить за событиями и ждать подходящего случая…
Тем временем в классе сделалось шумно. Обескураженный месье Лебрэн беспрестанно выкрикивал замечания. Жоанни услышал, как сосед по парте бормочет: «Этот дурак всем мешает, как тут спокойно работать?!»
— Месье Ленио, вы по-прежнему не хотите ничего делать? — обратился к нему с вызовом месье Лебрэн.
— Месье, я в раздумьях, — ответил Жоанни. В классе захохотали. Услышав, как лучший ученик потешается над этим верзилой, все осмелели. Начался галдеж.
— Месье Зюнига, перестаньте болтать с соседом! — кричал надзиратель.
— Что ж, посмотрим, месье Монтемейор!
— Yo?[10] Йа ничаво, мсье!
— Так, вы! Да, вы! Ваша фамилия?
— Хуан Бернардо де Кларавал Марти де ла Круз и дель Милагро де ла Конча.
Все гоготали.
От этого гомона Жоанни воспрял. Ему захотелось бороться, он осмелел, и робость перед Ферминой Маркес показалась смешной. Он придумал простейший план обольщения. Поначалу он хотел написать изящным слогом письмо, в котором выразил бы почтение и нежные чувства, чем-то подобным начинается «Новая Элоиза». Потом подумал, что лучше все же короткая записка. А в конце концов решил не писать ничего, а просто сделаться другом, другом семейства. Было очень важно прежде всего добиться расположения матушки Долорэ. А для этого требовалось стать другом и заступником маленького племянника.
Маркес был как раз мальчиком избалованным, дружба ему не давалась. Он считал Сент-Огюстен чем-то наподобие отеля, правда, не столь роскошного, как английские и французские, в которых он жил после отъезда из Боготы. А матушка Долорэ давала на карманные расходы приличные суммы. Вместо того, чтобы раздавать драчунам оплеухи, он одаривал их лакомствами, надеясь, что от него отстанут. К несчастью, эффект был обратный. Забияки лезли к нему еще пуще. Тогда он решил, что они нищие оборванцы и принялся хвастаться богатствами отца: «Мы добрались до Саутгемптона на собственном корабле!» — кричал он надменно. В конце концов его приволокли во дворе к колонке и устроили душ. Матушка Долорэ пожаловалась старшему надзирателю. Поливальщиков отправили на карантин. Лезть к нему после этого не перестали. И ночи он проводил, уткнувшись в подушку и задыхаясь от всхлипов. Он исхудал. Ленио мог за несколько дней навести тут порядок. Так он и сделает. Вот верное средство проникнуть в семью. А там посмотрим… До летних каникул еще два с половиной месяца.
Повеселев, Жоанни поднялся. Его переполняло такое радостное нетерпение, какое прежде он испытывал лишь раз, перед пасхальными каникулами, накануне поездки в Италию. Он не мог успокоиться, ему хотелось петь от восторга.
Не спросив дозволения месье Лебрэна, он направился к книжному шкафу, взял атлас Шрадера[11] и принялся искать карту Колумбии.
— Месье Ленио, я не разрешал вам вставать! Ноль за поведение!
Жоанни пренебрежительно улыбнулся. Он внимательно изучал географические очертания Республики Колумбия, словно собирался отправиться в путешествие. Главный порт на берегу Антильского моря[12] именуется Картахеной, оттуда Фермина и должна была отправиться в плавание.
Класс на мгновенье замолк, пораженный, что лучшему ученику впервые ставят самую плохую оценку. Все с любопытством смотрели на Ленио. А месье Лебрэн не останавливался, направо и налево одаривая всех «нолем за поведение». Все принялись галдеть еще громче. Пабло Итурриа на галерке поднял крышку парты и с грохотом ее отпустил, завопив надзирателю: