— Вы меня поражаете, — пробормотал Жоанни.
— Быть может, вы думаете, меня влечет к Богу из-за награды? Видя Его на кресте, испытываешь любовь. Любишь ради Него Самого. Надеешься на воскресение и спасение в мире ином. Любить значит уповать, ждать Его в любую минуту!
Жоанни слушал ее, и ему казалось, он видит изнанку жизни. Светские радости, богатство, сама слава оказывались презренными и невыносимыми. Она натолкнула его на такие мысли, что он даже не стал досадовать из-за ее невысокого мнения о вещах, которые столь ценил. Вдобавок ко всему, он услышал панегирик святой Розе Лимской, на которую ей хотелось во всем походить; и еще она сказала, ей хотелось испытать все крестные муки. Однажды они с сестрой и тетей отправились в кафе на бульваре, ей очень хотелось пить. Они заказали прохладительные напитки. Взяв бокал, она вдруг подумала, какую жажду испытывал Он в конце, мысль была столь ужасной, что собственная жажда показалась ей наслаждением, и, даже не пригубив, она протянула бокал Пилар.
Она рассказывала это глухим, прерывистым голосом. Жоанни слушал ее, не перебивая. Она раскрывала ему тайну собственной жизни. Разве сможет она забыть о нем после таких откровений? Матушка Долорэ не была посвящена в такие переживания. Складывалось впечатление, она воспринимала ее как властную, своенравную мать, которую дал ей Господь, дабы испытать, насколько она терпелива. И, конечно же, Пилар не стала ее наперсницей. Что же получается? Получается, он теперь ее друг?
Расставаясь вечером, они жали друг другу руки крепче и дольше обычного. Это было безмолвное обещание хранить тайны. Она сказала, что принесет ему на следующий день Житие Розы Лимской.
Ленио впервые вернулся к учебе с небольшим опозданием. Все воспитанники сидели уже за работой. Проходя мимо класса философов, он увидел в приоткрытую дверь Сантоса, писавшего на черной доске уравнения. «Он даже не подозревает, что играл в теннис с настоящей святой!» Эта мысль заставила Ленио улыбнуться. Получалось, он был единственным, кто знал, что за веселостью и даже некоторым кокетством скрывается столь горячая вера, столь сильное презрение к миру и всему его блеску.
XIII
Спустя время они вновь долго беседовали о христианской любви. Он прочитал Житие Розы Лимской. Девушка, выбравшая подобный пример для подражания, никогда не полюбит мужчину. Какое разочарование! Однако, положив среди прочих книг житие, которое она, вероятно, часто листала, он радовался, что у него есть хоть это.
«Бедная малышка, — сказал он себе, — бедная малышка, если бы они тебя слышали, то подняли бы на смех!» Они — это девицы из захолустья, заставившие его столько страдать из-за шуточек. Ведь глупость тем и ужасна, что порой похожа на настоящую мудрость. Когда эта малышка скрытничает, напуская на себя подобающий вид, она просто смеется. Но стоит ей заговорить, сразу себя выдает. Те же девицы были «прекрасно воспитанными и благочестивыми» ученицами прославленных пансионатов; все необычное, нисколько их не пугая, сразу же вызывало смех. Они шушукались, обменивались красноречивыми взглядами, жеманничали и смеялись, — смеялись невыносимо, — легко, словно преисполнившись величественных идей, какие бывают у романтических учениц коллежа. Эта благовоспитанная набожность порядочных барышень, уже похваляющихся приданым, не шла ни в какое сравнение с пылкой верой, от которой светилось лицо юной американки! Ах, как же он презирал их, как же любил он Фермину Маркес, представляя, что ее благородная душа могла быть предметом насмешек провинциальных девиц на выданье. Он считал, что влюблен, — разумеется, безнадежно, — естественно, навсегда.
Он признавал поражение: он полагал, что заставит себя полюбить, а влюбился сам. Случилось то, чего он страшился больше всего на свете. Особенно его удивляло, что работа от этого не страдает. И правда, к учебе он не остыл, ни на что не отвлекался и трудился прилежней обычного. Он привык представлять, что она где-то рядом. Поначалу это казалось игрой воображения, ему было бы стыдно сознаться в подобном ребячестве. Но со временем это превратилось почти в галлюцинацию. Он так привык к ее голосу, что слышал его, даже когда ее рядом не было. И разве не шелестело сейчас ее платье? Не она ли присела там на скамейке? Об этом дорогом теле… он старался не помышлять. Это было бы осквернением. Он жил, ощущая ее присутствие, как ощущаем мы присутствие ангела-хранителя.
Когда он встречал ее в парке, ему чудилось, они расстались мгновенье назад. Ему так хотелось сказать: «Я тружусь ради вас! Ради вас и с постоянной мыслью о вас! И, коли стремлюсь получить все ученические награды, то лишь для того, чтоб воздать вам почести! Ибо тот, кого вы избрали в наперсники, должен быть первым из всех!»
XIV
— Несомненно, я верю. Но не так, как вы. Разве я вам не говорил?
Жоанни думал, что тоже должен поведать ей свои тайны. Ему уже давно хотелось излить перед кем-нибудь душу. Он с малых лет понял, что не стоит раскрывать сердце родителям. Родители не созданы для того, чтобы мы говорили с ними о наболевшем. Мы для них только будущие наследники. Они требуют двух вещей: прежде всего, чтобы мы благоразумно использовали те жертвы, на которые они пошли ради детей, и чтобы мы позволили им делать из нас тех, кого они решили, иначе говоря, мы очень скоро должны повзрослеть, дабы продолжать ими начатое; должны поумнеть, дабы не бросаться благами, нажитыми с трудом. «Ах, дорогие родители! Быть может, мы повзрослеем, но никогда не будем благоразумными!» — Так все восклицают до двадцати, поскольку думают, что родились ради великих свершений.
Родители Жоанни не оправдали доверия. Все, что он им поначалу рассказывал, приезжая из коллежа, — например, о заброшенном классе, куда ходили тайком курить, о бутылке шампанского, которую слуга принес ученикам философского класса, — все таинственным образом оказывалось известным старшему надзирателю. Когда его осенило, что отец был «доносчиком», Жоанни покраснел: нежная связь, соединявшая его доселе со стариками, оборвалась. Больше он с ними не откровенничал. Они перемены не замечали, — у сына были прекрасные отметки за учебу и поведение, — чего же еще желать?
Того, о чем хотел поведать Жоанни, первому встречному не расскажешь. Это были великолепные, возвышенные соображения о возрождении мира. А привыкшие зарабатывать серьезные буржуа политических абстракций не любят, утопии и благородные идеи им не по душе. Они всегда хотят извлечь материальную выгоду. Жоанни чувствовал, между воззрениями родителей и его собственными мечтами — невыносимый, почти нелепый контраст. А еще у Жоанни Ленио была великая идея научить почтенных людей улыбаться. Он был сторонником возврата к римской имперской гегемонии, какой она была при Константине и Феодосии.
Мы читаем Виктора Дюрюи[21] без воодушевления, и тем хуже для нас. Если в самой «Римской истории» особого воодушевления нет, оно должно быть хотя бы в нас. В том возрасте, когда мы за школьными партами зачитывались Эмилем Золя и Полем Бурже, Жоанни Ленио упивался римской историей. Былые эпохи, королевства и начало Республики его не особенно волновали. По-настоящему интересно становилось начиная с Третьей Пунической войны. Еще более впечатляющую картину являл цивилизованный мир, основывающийся на римских устоях. А венчало это творение учреждение императорской монархии.
Ох! Почему Империя не смогла управиться с варварами? К чему все эти маленькие королевства? Хлодвиг, конечно, облачился в консульский пурпур, но ведь это не значило, что он перестал быть королем франков? Церковь, действительно, оставалась могущественной и влиятельной, она словно соединилась с Империей, которая божественна по природе своей: Церковь стала Империей духа. Да и поныне Церковь представляет собою то, что осталось от прежней Империи.
— Да, я почитаю этот остаток Империи, я беспредельно с ним связан, — объяснял Жоанни подруге. — Почему Карл Великий допустил, чтобы Империя разделилась? Почему Карл V не пошел вновь завоевывать Галлию? Почему Наполеон не провозгласил себя императором Запада? С какой стати меня наградили кличкой «француз», словно я из племени варваров. Я не француз. Катехизис мне говорит, что я римский католик. И я это трактую так: я римлянин, повелитель мира! Мой властелин, мой единственный повелитель — высокий худой старик, верховный и самостийный Лев, Император Запада! Я его видел, я так просил об этом родителей, что на прошлые Пасхальные каникулы они повезли меня в Рим. Мы добились аудиенции, он со мной говорил. Мне следовало отвечать: «Да, святой отец!», «Нет, святой отец!» Но мое сердце, мое непокорное сердце кричало: «Кесарь!»
— Тогда как сам он смиренно желал, чтобы его называли лишь рабом рабов божьих!
— Да, вы считаете меня нечестивцем, я понимаю. Вам кажется, я преклоняюсь пред Богом не потому, что Он — Тот, кто Он есть, а потому что Он — Бог Рима. Но разве Бог Рима, которому уступил место Капитолийский Юпитер, не истинный Бог? Если б вы знали, как близок Рим к небу, если смотреть на него с Пинчо!.. Вы даже не представляете, что я испытываю во время мессы!
Жоанни, запыхавшись, замолк. Это были уже не признания, а страстный вызов. Воодушевленный, он был уверен, что юная слушательница немного изменит свои воззрения.
— Стоя перед алтарем, я вижу не зажженные свечи, покрывала и золотые цветы, я вижу римское величие. Священник, правоверные, все собравшиеся в храме — это римские католики, другими словами — римляне. Ведь так? Город в руках неверных, все божественное, что было в Империи, ежедневно подвергается надругательству, тем не менее, находящиеся в этом доме гордятся тем, что они римляне. О, маны[22] Катона, вот последние горожане!.. Там, в доме Господнем, еще слышен язык моей настоящей родины — латынь. Кастильский, французский и итальянский — лишь диалекты, берущие начало в разговорной латыни, — продолжал Жоанни, вопреки воле повторяя учебник грамматики, — это вульгарные языки, наречия, на которых говорили крестьяне. Заявляю вам, придет время, и латынь будут снова преподавать во всех школах Империи, — латынь классическую, — а вульгарные языки позабудут. Быть может, это время не так уж и далеко, как все думают… Вы не против, мадемуазель, если я скажу еще одну вещь? Обещайте, что никому об этом ни слова. Так вот, я сам научился говорить на латыни почти так же, как говорили на ней древние римляне. Это заняло много времени. Поскольку вначале я не мог произносить слова в полный голос, во французских коллежах на латыни говорят согласно определенным правилам, если от них отходишь, остальные ученики поднимают на смех, да и преподавателям это не нравится. Американцы, когда только сюда приезжают, говорят на латыни с испанским акцентом, но их быстро учат говорить, как французы. Дело не только в буквах, дело еще в количестве гласных. Когда я об этом узнал, мне стали даваться стихи на латыни. Порой, когда я од