тов усилился.
– Перед смертью цветы пахнут отчаянием, – сказала Эмилия.
– Ты пьешь слишком много, – заметил Аркадий.
– Я пила слишком много, – подчеркнула она и голосом и жестом. – Алкоголь не оказывает на меня прежнего действия. Никакого не оказывает. Нет ни хмеля, ни похмелья.
– Зачем же ты пьешь?
– Потому что мне страшно. Что же со мной случилось, что ни литр, ни два…? Голова, как хрустальная, и мысли бегут трезво и ровно.
– Многие бы тебе позавидовали.
– Никто не стал бы. Пить и никогда не напиться. Это один из кругов ада.
Ветер принес мед с полей. Он вдохнул его и вроде наелся. Фыркнул собственным мыслям, взял бланк отеля с письменного полированного, не понятно для каких целей сюда поставленного стола и снова, как день, а может, два или три дня назад, написал: «Он встретил ее в гостинице. Девушка в бело-розовых носках-овечках…» – перечел трижды и приписал, – «…с вывязанными на них ушами и глазами. На кожаном диване в холле. Лежала, подложив под спину расшитую бисером подушку».
– Черт, да кто же я после этого! – и скомкал лист. В корзину для бумаг. Бросил и тут же забыл.
***
– Так ты еще бухгалтер? Или уже писатель? – спрашивала она его каждый день.
А сегодня всем телом качнулась к столу, прищурилась, как будто рассматривала его в лупу. Он обиделся:
– У меня хотя бы есть профессия. А ты-то чем хочешь заниматься? Всю жизнь просидишь в отеле?
– Многие всю жизнь живут в отелях. Набоков даже умер в отеле.
– Ты Набокова не приплетай. Даже если сложить мой бухгалтерский стаж и твои выдумки, мы и до колена ему не достанем. Я говорю сейчас не о литературе, а о жизни. Что ты собираешься делать?
Она накрутила угол скатерти на палец. Белый льняной палец. Толстый. Белый.
– Ну, бухгалтером-то мне не стать…
– К черту бухгалтерию! – рванул он скатерть на себя. Она вскрикнула, палец чуть было не выскочил из гнезда. Размотанный. Красно-лиловый. Эмилия сунула его в рот, ткнула пальцем в щеку. Бугор как опухоль, или огромная бородавка, – брезгливо подумал Аркадий. Слава Богу, вытащила палец изо рта.
– Знаешь, Арк…. – и повторила, – знаешь, знаешь…
Знаю, знаю… может, мечтал… да что там, рассчитывал, явится Мефистофель в плаще с кровавым подбоем, предложит ему талант и богатство в обмен на душу. И все срастется, он будет выдумывать книги, группа чертей, данных ему в помощь, будет записывать их кровью. Но прославится он, а не черти. Столько на свете ерунды, о которой можно написать. Оказалось, без помощников-чертей муторное, тошное занятие.
Эмилия улыбнулась тарелке, как будто выслушала его мысли до конца, поняла, кивнула сочувственно и кинула ему в лицо два глаза-сапфира:
– Доктор Юнг как-то предупреждал меня…
Он вздрогнул от присутствия чужака в голове, сварливо переспросил:
– Кто такой доктор Юнг?
Она уставилась на него пустыми глазами, в них больше не было мерцающий синевы, лишь голубоватый белок в красных жилках.
– Мой психиатр, – вернулись глаза, вернулся свет, она щелкнула пальцами вытянутой руки, как будто включила их. А на самом деле так делают люди, которые забыли что-то очень важное и вдруг, по требованию собеседника вспомнили. – Так вот, он как-то предупреждал меня, что когда в процессе лечения, человек начинает прислушиваться к себе, слышит свой внутренний голос, улавливает картины подсознания, он может вообразить себя великим поэтом или художником. Ведь эти картины и голоса так прекрасны, что он стремится удержать их, перенести на бумагу. Но он не поэт или художник, просто он стал чуть больше, чем раньше, слышать и видеть, вот и все.
– Я думал, что психиатры избавляют от картин и голосов, а ты говоришь, наоборот, заставляют прислушиваться, – он еще надеялся свести разговор к шутке. – Голоса? Ты говоришь, голоса?
Она деловито уничтожала развалины торта ручной работы, как будто не слышала его или не слушала. И его осенило:
– Постой, постой, ты хочешь сказать, что у меня ничего бы не вышло? Что я не поэт и не художник?
– Скучно, когда вокруг одни художники и поэты. Очень скучно. Вокруг меня они вертятся постоянно, может, ты и интересен мне только тем, что бухгалтер?
– Чем же я интересен?
– У тебя хотя бы есть деньги. Привлекательные поэты и художники, как правило, живут в долг.
– Уж думал, ты сама себе противоречишь, – он кончиками пальцев смахнул воображаемый пот со лба. – А ты всего лишь маленькая корыстная щучка.
– Это потому, что я не люблю тебя? И даже не благодарна тебе по гроб жизни? – она едва сдерживала смех. – Я ведь твоя мечта. Мечту можно любить, но нельзя заставить мечту полюбить тебя. Это глупо.
– Знаешь, что ты очень неприятный человек? – он не хотел злиться, но выше его сил было выслушивать ее самодовольные речи. – Ты говоришь, как автомат, вычитанными где-то фразами. Ты не сказала мне ни одной своей мысли. Я о тебе ничего не знаю. Все что я знаю, набор твоих выдумок. И я не понимаю, почему до сих пор не послал тебя к черту.
– Может, ты просто устал?
И он ухватился за ее слова, как за спасительный канат. Устал, конечно, устал. От работы. От бухгалтерии. От теток говорливых с начесами и накладками из волос своих дочерей. Захотел отдохнуть, сменить окружение.
Ладно, брось, – сказал себе строго, устал врать, – испугался, что после себя ничего не оставишь. Люди детей оставляют. Те, кто не может дать миру большего, оставляет детей. Самое простое и почитаемое обществом занятие, как он понимает теперь. И далеко не презираемый вариант. Похоже, единственно возможный.
Что он видел в жизни? Что испытал? О чем он может поведать миру? Три вопроса, а ответ на них один – ничего. Ничего – с большой буквы. И только буддисты ему сейчас аплодируют, мол, парень наконец-то прозрел. Опыт – ничто. Парень-то прозрел, но быть зрячим среди слепых, та еще задача.
***
Эмилия застилала постель, как только вставала с нее. Разглаживала простыни, добивалась гладкости. Уничтожала отпечатки тел со старательностью одержимой монашки.
– Зачем? А горничные на что? Или, думаешь, никто не знает, что мы вместе поселились? – насмехался он.
– Это от демонов, – наконец призналась она. – Демон ложиться в отпечаток тела в кровати, и когда ночью туда ложится человек, демон входит в него без остатка.
– Значит, я уже одержим бесами? Я никогда подобной ерундой не страдал, – он взъерошил рукой простыни.
– Не бесами. Демоном. В греческой мифологии демон воплощает в себе роковую силу, мгновенно возникающую и внезапно исчезающую. А римляне поклонялись демону, как гению. Демоны здесь повсюду. И жаждут душ молодых и незрелых.
– Ну, вот! Ну, вот! – накинулся он на нее в обвиняющем жесте. – Ты опять! Опять! Говоришь чужими словами! Откуда ты это знаешь? Что за ерунда такая?
– А разве к тебе не приходили их голоса?
– Ты их тоже слышишь? Голоса, что звучат из углов?
– Я не только слышу их, но и говорю с ними. Феррарцы и гости слишком подвержены испарениям конопли с полей, в условиях постоянной влажности…
– Ах, конопля! – только и смог сказать он.
Вскрылось философское сапфировое нутро. Тайна упорхнула фарфоровой птицей. Эмилия подошла к окну. И исчезла. На стекле остался ее силуэт. А через неделю исчез и силуэт – он пригласил стекольщика, потому что больше не мог выносить воспоминаний о ней.
В оформлении обложки использовано изображение с https://pixabay.com/ по лицензии CC0