– Деревенские жители хотят во что бы то ни стало остаться жить в прошлом веке.
И тут кремовый «Пежо», в котором ехали Донати и Конфучо Базалья, как-то странно подпрыгнул, потерял сцепление с грунтом и остановился поперек дороги, заняв две трети проезжей части. Ощущение, что сейчас произойдет столкновение, вынудило Энцо крепче ухватиться за поручни, и резкий поворот, которым Фредо ушел от столкновения, чуть не выбросил его наружу.
– Вот сволочь! – выругался Фредо, резким броском руля выравнивая машину. – Еще один такой фокус – и мы все свернемся в трубочки.
И спокойно продолжил движение в кильватере «Дьятто».
Энцо, все еще не веря, что ему удалось удержаться за поручень, дрожа, обнял брата.
– Ну что, дитятко, обделался? – спросил тот, истерически засмеявшись.
И беспокойство, прозвучавшее в его голосе, помогло Энцо понять реальную степень опасности, которой удалось избежать: в тот момент он запросто мог погибнуть.
К эффекту скорости Энцо считал себя готовым, но сразу был вынужден признать, что ни к чему он не готов. Одно дело, когда движешься с крейсерской скоростью в колонне, и совсем другое – когда навстречу тебе вылетает болид, разогнавшийся до ста километров в час.
Автомобили отправлялись в заезд каждые три минуты, с таким расчетом, чтобы после первого круга прибыть с собственным счетом к крутому повороту возле пригорода Панигале, где расположилась группа из Модены. По мере приближения автомобили увеличивались в размерах, и как только публика различала на радиаторе номер следующей, распорядитель выкрикивал имя водителя:
– Алессандро Каньо, победитель самого первого Кубка Флорио! Нандо Минойя! Французский гонщик Вагнер, изумительно элегантный в своем костюме цвета ореха.
Цветущий и румяный Винченцо Ланча, известный своим рискованным стилем вождения, до самого конца производил впечатление человека, которому неохота преодолевать трудности ради того, чтобы потрясти зрителей. Он исчезал в облаке пыли, заносом поворачивая автомобиль, а когда снова выныривал из пыли на прямом участке дороги, его встречал настоящий грохот аплодисментов и голосов, в которых восхищение смешивалось с облегчением.
– Прибывает Надзаро! – услышал Энцо сквозь музыку двигателя в пять лошадиных сил, самого мощного из всех, которые когда-либо бороздили улицы Эмилии.
По мере приближения «Фиата» номер десять победный гул, порожденный движением сжатого воздуха в безупречно выверенной комбинации цилиндров и клапанов, возрастал до таких размеров, что весь мир затихал, как по волшебству, а время замедляло свой ход, пока совсем не останавливалось.
Потом автомобиль, тяжело дыша жабрами, открывавшимися по обе стороны капота, еще замедлил ход и вошел в поворот по траектории, выверенной до миллиметра, словно ехал по бархату. Когда же этот фантастический путь закончился, зрители постепенно начали приходить в себя, недоверчиво двигаться, и с их губ слетали слова ошеломления и потрясения.
Никогда еще Энцо не испытывал воздействия такой мощной магии.
До сих пор он мечтал обо всем, о чем мечтали все дети в прошлом веке: поехать исследовать черную Африку, исполнить партию Набукко в Муниципальном театре, но пьянящее гудение мотора Надзаро, пущенного во весь опор, смело все прошлые мечты.
Отец своим примером показал ему, как важно оставаться спокойным и хладнокровным при вождении, но «Летающий туринец» поднял это искусство на новую высоту. С каждым новым кругом его конкуренты постепенно наблюдали, как увеличивается расстояние между ними, и отказывались от борьбы, а он только увеличивал скорость и улучшал время.
Как ему удавалось оставаться властителем собственных нервов, зная, что за каждым поворотом его могут ожидать и трудности дороги, и чужие интриги? Каменные отбойники[8], маленькие часовенки, ветрозащитные лесополосы и прочие смертельные препятствия готовы были обрушиться на него без надежды на спасение.
Когда самый быстрый гонщик мира в последний раз промчался мимо него, устремляясь к победе, Энцо ясно ощутил потребность еще и еще раз испытать магию рева двигателя, который сначала уносил его прочь от жизни, а потом возвращал ему эту жизнь обновленной.
В тот вечер, когда их маленький автомобиль взял курс домой в ранних сентябрьских сумерках, Фредо спросил у мальчишек, с чего это они притихли.
Энцо чувствовал внутри себя смятение, которое вряд ли смог бы описать, а потому ограничился тем, что вздохнул:
– Гоночные автомобили – самое прекрасная вещь на свете.
– Я бы сказал, вторая после женщин, – прокомментировал старший тем же высокомерным тоном, которым называл его «дитятко».
Фредо бросил на него быстрый взгляд и заметил насмешливо:
– Чтобы так рассуждать в двенадцать лет, надо хорошо разбираться в вопросе.
– Так все время говорит Леонид, – вышел из положения Дино.
– Да уж, хорошего учителя ты себе выбрал, – ядовито усмехнулся отец.
Тема была спорная, и Энцо решил над ней поразмыслить. Что такого привлекательного может быть в женщине в сравнении с тем сверхъестественным феноменом, к которому он только что прикоснулся, в котором жизнь и смерть смешивались, придавая звуку мотора разрушительную силу?
– Леонид в его возрасте все еще не понял, что из всех женщин для нас важна лишь одна, – снова подал голос Фредо. – Без нее мы не сможем жить, а вот две женщины – это уже перебор. Он же волочится за всеми подряд, как мальчишка, а в результате, когда он возвращается домой, его никто не ждет.
Эта перспектива показалась Энцо особенно жестокой. Зачем тогда быть богатым, если никто не просит тебя положить домашнюю яичную лапшу в бульон, который вот-вот закипит на плите?
– Тогда зачем ему это? – расстроенно спросил он у отца.
– Как видно, это ему по вкусу, – хитро ухмыльнулся брат, что было у него признаком некоего знания, что пока ускользает от внимания Энцо.
– Однажды ты сам это поймешь, Энцино, – успокоил его водитель, добродушно улыбнувшись в усы. – Когда-нибудь тайна откроется. И тогда ты станешь взрослым.
IIIПрелесть скорости1909 год
Поэты, которых изучали в школе, были слабыми поэтами. Они обожали душераздирающими сценами исторгать слезы из глаз читателей: у них в стихах фигурировали одинокие птицы, крохотные детские ручки и пегие лошадки.
Энцо даже не подозревал, что стихи можно посвящать вещам гораздо более волнующим и увлекательным. Он пришел в ужас, когда Дино, однажды вечером вернувшись из гимназии, на глазах у всей семьи продекламировал стихотворение, пронизанное совершенно новой страстью.
– «Мы намерены воспеть любовь к опасности, привычку к энергии и бесстрашию, – прочел брат, держа перед собой листок „Эмилианской газеты“, неизвестно, откуда взятый. – Мужество, отвага и бунт станут главными чертами нашей поэзии».
И, вдохновленный этой декларацией, вскочил на оттоманку.
– Ты с ума сошел? – запротестовала Джиза. – Слезь сейчас же, у тебя грязные ботинки!
– Да ты послушай, мама! Это нечто необыкновенное! – отмахнулся от нее старший сын и продолжил: – «Мы утверждаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости. Гоночный автомобиль, капот которого, как огнедышащие змеи, украшают большие трубы…»
– Так и сказано «автомобиль»? – захотел уточнить Энцо, пораженный этой лирикой неслыханного жанра.
Дино тряхнул головой, словно извиняясь, что не может ответить, потому что срочно должен дочитать, и громко продолжил:
– «Ревущая машина, мотор которой работает как на крупной картечи, – она прекраснее, чем статуя Ники Самофракийской».
– Чудесные строки, – пробормотал Фредо, сидевший во главе стола в ожидании ужина. – Кто это написал?
– Это называется «Манифест Футуризма», – ответил Дино, размахивая листком, – и написал его Филиппо Томмазо Маринетти.
– Да слезь ты с оттоманки, наконец, проклятие Иудино! Мы же не в остерии! – крикнула Джиза, сняв тапочку и размахивая ею перед носом старшего сына. – Немедленно слезай!
Тот подчинился, и она отобрала у него листок.
Некоторое время она молча читала, потом бросила свирепый взгляд на мужа и заявила:
– И никакой он не поэт! Он просто негодяй!
– Но стих об автомобиле, что несется, словно подгоняемый картечью, просто прекрасен! – возразил Фредо.
– Вот послушай, что он еще тут пишет,– сердито сказала она.– «Мы будем восхвалять войну – единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительные действия освободителей, прекрасные идеи, за которые не жалко умереть, и презрение к женщине!»
– Это поэзия авангарда, – сдавленно сказал Дино, вроде как оправдываясь. – Она сможет послужить делу воспитания юношей, но не надо воспринимать ее буквально.
Джиза выпустила из рук листок, словно он был запачкан, и вдруг торжественно провозгласила:
– А мы будем восхвалять гармонию, которая рождается при взаимном уважении, равенство мужа и жены, право голоса для женщины на выборах и мораль, требующую уважения к работе женщины.
Мужчины притихли.
– В каком смысле, любимая? – тоненьким голоском спросил Фредо.
– А в таком, что берите-ка тряпочки и оливковое масло, – приказала выведенная из себя Джиза. – Давайте, лодыри, вперед! – подгоняла она тоном, не терпящим возражений. – Вычистите хорошенько оттоманку, иначе ужин вам будет готовить ваш Маринетти!
«Манифест» воодушевил круг зажиточных драйверов Модены.
Они устали от того, что были вынуждены терпеть оскорбления от тех, кто видел в «повозках с моторами» демонстрацию хозяйского высокомерия. Им покоя не давали постоянные жалобы католиков, по мнению которых автолюбители, с их отчаянными маневрами, рисковали драгоценным даром Господним, то есть самой жизнью.
А теперь наконец появился поэт, знающий, как истолковать их чувства и понять души современников, избравших обаяние скорости.
Горячее всех поддерживал Маринетти граф Леонид ди Рипафратта, который услышал в нем наиболее оригинальный голос итальянской культуры, где уже утвердился неувядаемый Габриэле д’Аннунцио.