– Стыдись! – упрекнул его отец. – Мужчины не плачут!
– Но я же ведь тренировался, – оправдывался он, вытирая глаза кулаками.
– Мы, Феррари, имеем своеобразную конституцию: у нас длинные ноги и короткое дыхание, – говорил Фредо, помогая Энцо встать на ноги. – Легкие – наше слабое место, а потому бегать по полю за мячом – это не для нас.
Энцо почувствовал сильную боль, гораздо более острую и унизительную, чем боль от разочарования в школе. Опозориться в спорте – совсем другое дело. Теперь он убедился в том, что тело установило ему границы, выйти за которые не помогут никакие тренировки. Значит, теперь надо отстраниться от всех неудач и расходовать себя только там, где будет возможность стать первым.
Казалось, что война с турками вот-вот кончится, но она длилась еще всю весну и дотянулась до лета.
Только когда наши крейсеры угрожающе появились в море возле Константинополя, султан признал себя побежденным. На это понадобилось тринадцать месяцев, но победу праздновали с большой помпой, а вернувшихся с фронта приветствовали с большими почестями.
В погожий осенний день, когда вернулся Гвидо Корни, встречать его как героя на вокзал приехал целый кортеж автомобилей и велосипедов.
Энцо видел, как он сошел с поезда, одетый во все белое, словно вернулся не с войны, а из отпуска. Его несказанно удивила толпа народу, собравшаяся вокруг, которая аплодировала и размахивала флагами.
– Но я ведь не сделал ничего особенного, просто ремонтировал технику, – отбивался он от желающих поцеловать его или получить автограф. – Я благодарен вам всем, но сейчас у меня только одно желание: поехать домой и освежиться.
– Ты только подумай, мой мальчик, – старался его урезонить отец, пока их фотографировали вместе, – приветствовать тебя пришла вся Модена, и ты просто должен сказать людям несколько слов.
– Речь, мы просим речь! – кричали наиболее возбужденные.
– Что я могу вам сказать? – спросил Гвидо усталым, севшим голосом и начал свою речь в невыразительной манере специалиста:
– Плодородные оазисы в Эль-Азизии и Зуаре сама природа создала для разумного развития земледелия. Вплоть до сего времени местное население занимает близорукую позицию выращивания только одной культуры, фиников, с последующим обеднением почвы, но применяя при этом, как я полагаю, достаточно сильные природные удобрения…
– Громче! – раздался голос из толпы, а те, кто стоял ближе, разочарованно разглядывали оратора.
Его отец тоже был не особенно доволен.
– Гвидо, ты говоришь очень непонятно! – запротестовал он. – Капитализм – сюжет из двадцатого века. Если хочешь, чтобы тебя понимали, говори проще. – И, поскольку сын медлил, он сам решил произнести речь.
– Будущее итальянских рабочих – в Африке, дорогие друзья! – провозгласил он без обиняков. – Там даже самый униженный из батраков сможет стать фермером, мастером и даже начальником мастерской, а следовательно, хорошо зарабатывать.
В ответ на его слова раздался хор восторженных голосов.
– В Риме, в министерстве, я своими глазами видел модели домов для поселков колонистов, и таких поселков в Ливии планируется создать сотни, – снова заговорил промышленник. – Дома красивые, просторные, с ванной комнатой внутри, с электронасосом для подачи воды, идеальные для больших семей. – Он намеренно подождал, пока энтузиазм утихнет и крики станут бормотанием, и продолжил: – Я хорошо знаю, друзья, что думают сейчас наши недоброжелатели: «Эта лиса Корни хочет отослать нас куда подальше», – однако, он здесь, перед вами. – Он посмеялся вместе с публикой, после чего пояснил: – Я должен их разочаровать: я сам намерен открыть в Триполи филиал своего производства. В мои планы входит строительство большого поселка для рабочих на берегу моря, со школой, кинотеатром и цветочными клумбами. Поскольку климат там жаркий, работать придется с перерывами.
По мнению самого богатого человека в городе, в Ливии смогут процветать даже самые бедные и забитые, и эта надежда на новую жизнь привела слушателей в восторг. Они сотнями начали записываться в колонисты, и уже казалось, что спустя несколько месяцев на далеком южном берегу поднимется новая Модена.
Джиза отнеслась очень серьезно к роли патронессы.
По вторникам и четвергам она выходила из дома во второй половине дня, доезжала до местопребывания Женского Общества и принимала участие в заседаниях под председательством Клотильды Корни.
Жена промышленника и жены других видных горожан оживляли союз, по большей части состоящий из воинствующих социалистов и католиков, но было ясно, что в этих комнатах любая из них откажется от своей политической веры, чтобы пребывать в гармонии с другими патронессами в вопросе первостепенного значения солидарности с работницами.
К шести часам вечера, когда закрывались фабрики, помещения превращались в школьные классы для работниц. Они являлись группами, кто на велосипедах, кто пешком, после десятичасового рабочего дня на металлообрабатывающем предприятии Корни или на табачной фабрике. Вместе с молодыми девушками приходили и матери семейства, и женщины, наплевавшие на злое шушуканье кумушек и в одиночку растившие детей, которым ни один мужчина не пожелал дать свое имя.
И все они, как бы ни уставали после работы, охотно брали в руки учебники и тетради, решив избавиться от унизительных притеснений, которым подвергали неграмотных работниц, и получить аттестат о начальном пятилетнем образовании.
Те патронессы, которые в жизни работали учительницами, вели более продвинутые группы, а остальные, к которым относилась и Джиза, занимались с начинающими.
Она учила их грамматике и заставляла ясно и четко произносить фразы вслух, чтобы свободно читать, а вместе с этим разговаривала с ними о жизни:
– Если наши мужья не освободят нас от цепей, нам придется самим их сбросить, – объясняла она, и ей сразу вспоминалось, как недовольно ворчали и Фредо, и сыновья, когда узнали, что теперь им придется самим разогревать себе суп.
В те вечера, когда были занятия, она приходила домой около девяти, когда все уже заканчивали ужинать, и если посуда была еще не вымыта, тут же заставляла ее помыть.
Эту повинность Дино выполнял с мрачной миной, как офицер, которого без видимой причины понизили в звании. Зато Энцо старался справиться с этим делом как можно скорее.
Что же до Фредо, то он меланхолически наблюдал, как сыновья моют посуду и подметают пол, безуспешно старался вывести жену из равновесия, когда она наспех ужинала яблоком или крутым яйцом, рассказывая об успехах своих учениц.
Он чувствовал себя лишенным ее внимания, отодвинутым в сторону, посмешищем в собственном доме, и чем больше Джиза расцветала, тем более обиженным выглядел он.
И он решил взять реванш, который, по его представлениям, даст ему возможность грести деньги лопатой. Стать миллионером, как Корни, казалось ему единственным способом завоевать уважение, которого он заслуживал. На волне этой навязчивой идеи Фредо без конца изучал всякие новые возможности: пути для получения больших выгод от подрядов на железной дороге, открытие филиалов в других городах, особенно акробатическое превращение производства в магазин скобяных товаров с продажей в розницу.
Его постоянное беспокойство тревожило рабочих, потому что у них все шло хорошо, и Энцо счел своим долгом обсудить все это с ветераном Ланчелотти.
– Кто не спятил в молодости, спятит к старости, – вздохнул старый токарь. – Я не знаю, что нашло на папу, но ты поторопись получить диплом. Но сначала постарайся его поддержать, так будет лучше для всех.
В субботу вечером Энцо с отцом и братьями пошли в кино на фильм «Сатана» Луиджи Маджи. Эта тревожная лента, составленная из нескольких эпизодов, повествовала о демоне в трико и короткой юбочке из козьего меха, который блуждает по миру из эпохи в эпоху и всюду сеет разрушение. Фильм начинался с истории Авеля и Каина, потом непринужденно переходил к средневековым гнусностям, чтобы привести наконец к ситуации нашей современности, когда Дьявол сеет раздоры на одном из сталелитейных заводов и подстрекает зрелого мужчину, владельца завода, изнасиловать дочь одного из рабочих.
Энцо нашел, что персонаж этого капиталиста очень напоминает жестокое «альтер эго» добродушного Фермо Корни. Когда в зале зажегся свет, Энцо с удивлением увидел в одном из первых рядов неподвижно сидящего наследника Корни.
– Дай мне совет, мой дорогой Гвидо, – попросил Фредо, неожиданно появившись перед ним на выходе из зала и ошеломив сыновей вопросом, заданным заговорщицким тоном:
– Скажи-ка, а что, если нам тоже открыть завод в Триполи?
Сын промышленника оглянулся и, сразу посерьезнев, доверительно сказал:
– Будь я на вашем месте, Феррари, страстного желания уехать у меня бы не возникало. Там пока всего не хватает, а внутри страны постоянно свирепствуют восстания арабов.
Энцо улыбнулся протестующему выражению, возникшему на лице брата. Было видно, что ему очень хочется возразить, но после таких известий он не смел и рта раскрыть.
– Но почему? – не унимался Фредо, смутившись. – А как же филиал, о котором говорил твой отец?
– Вы же его знаете, – вздохнул молодой Корни, когда они проходили по вестибюлю зала. – Для него индустрия и коммерция основываются не на научных или экономических законах, а на человеческом оптимизме. И чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, надо всегда обещать, что все пойдет хорошо.
На улице было сыро и холодно, и Фредо надел шляпу, а братья, поглубже нахлобучив береты, завязали шарфы на горле. Только Гвидо остался с непокрытой головой, словно накопленное в Африке тепло все еще согревало его.
– Боже упаси, Ливия – страна, предлагающая весьма конкретные возможности, – заключил он, пока заводили «Маршан» и его впечатляющую шестиместную «Изотту Франкини», которые стояли рядышком, как старый калека и его очаровательная жена.
– Вопрос в том, что поднять триколор – это одно, а организовать рациональную экономику – совсем другое.