– Куда идешь, Рубен? – спросил он в наивной попытке отвлечь от себя внимание.
– А ты, красавчик, откуда путь держишь? – мрачно поинтересовался Негус, отпустив ручки тележки и вытерев лоб рукавом, и уже со злостью бросил: – Думаешь, я не знаю про твою коммерцию?
Энцо не нашелся, что сказать, и тогда Негус ткнул в него указательным пальцем:
– Моя мать делает все, что может, шьет и перешивает, и, наверное, мы тоже заслуживаем бисквитов, – запальчиво и требовательно настаивал он. – Или мы все время должны есть одну поленту с полевой травой?
– Этого должно хватить, – пробормотал Энцо, и оба они сильно смутились: ведь они же создали сообщество и хотели сконструировать аэроплан, но в итоге у каждого нашлись более неотложные дела.
– Теперь у меня есть двенадцать лир, – робко доложил он. – Когда же ты познакомишь меня со знаменитой Кармен?
– Как это – когда? Да прямо сейчас, – просиял Негус и протянул руку. – Гони две лиры комиссионных, Верзила, и я объясню, как к ней проехать.
– Я не понял, что комиссионные для тебя, – запротестовал Энцо.
– Но ведь не я же придумал правила, – обиделся Негус. – Во всех делах посредник получает задаток.
Это тоже было верно, и, когда приятель снова показал ему фотографию девушки, Энцо уже без колебаний отдал ему двух Умберто.
Сонный пригород Баджовара располагался к югу от города, и, оказавшись здесь, Энцо без труда нашел площадь, на которую выходил скромный портик Бистро Макао.
Это было именно то место. Негус поклялся головой матери, что разыскал слепого мужа Кармен и тот объяснил, как до нее добраться.
Энцо робко прислонил свой велосипед к колонне и огляделся в полумраке. Возле входа, защищенного антимоскитной сеткой, неподвижно, как охранник за неимением посетителей, сидел человек с аккордеоном на коленях. Стена у него за спиной была вся заклеена какими-то объявлениями и афишами, расположенными без всякого порядка: прокламации Союза крестьян соседствовали с рекламой мыла для мытья бороды, а судя по тому, что на сидящем человеке были черные очки, то Негус, скорее всего, сдержал слово.
– Кто здесь? – заставил его вздрогнуть голос слепого, который наклонил голову так, что нос казался примагниченным к телу.
– В твоей стране не принято представляться, юноша?
Энцо испуганно назвал свое имя и добавил:
– Я друг Рубена Виллани.
– О, мой милый кузен! – воскликнул слепой с неожиданной живостью. – Ну как он там? Он уже вступил в партию?
– Он замечательный юноша, – заверил его Энцо с известной долей великодушия, и тот сразу выпрямился, принюхиваясь к воздуху, как это делают крестьяне перед приближением непогоды.
– Так ты приехал сюда, чтобы встретиться с Кармен? Это правда? – неожиданно воскликнул он.
Энцо опустил глаза и прошептал, что это так.
– Безумное желание, неистовство, содрогание. Каждое состояние мужчины имеет свой запах, отличный от других, и мы, слепые, улавливаем это с лету, – объяснил слепой. – Наверное, поэтому в древние времена нам поручали работу угадывать запахи.
И он рассмеялся, быстро пробежав пальцами по клавиатуре аккордеона.
– Это сильно преувеличено. В конце концов, при необходимости это могут даже собаки.
Он заиграл мазурку, отбивая такт ногой, а когда стихли последние звуки, заметил с печальным вздохом:
– Кармен – женщина непростая. В Риме она снималась в кино и на роскошных ужинах с маркизами и депутатами пристрастилась к хорошей жизни.
Должно быть, у него была такая манера требовать оплату, но Энцо никак не мог сообразить, как себя повести: отдать десять лир ему или женщине лично в руки?
– Знаешь, кто пытался увести ее у меня? – торжественно спросил слепой. – Этот надутый воздушный шар, Энрико Карузо! Он называл ее «моя Мими» и со слезами умолял уехать с ним в Америку!
Это открытие привело Энцо в замешательство. Образ великого тенора, превращенного в обыкновенного щеголя и ловеласа, заставил его насторожиться, и он впервые прикинул, не пора ли делать ноги.
– Думаешь, я тебя хочу надуть? – заволновался слепой и удрученно сказал: – Да я был бы последним кретином! А вдруг ты вернешься, чтобы отлупить меня дубиной? И как же я тогда сбегу?
В таком рассуждении трудно было к чему-нибудь придраться, и когда слепой потер у Энцо перед носом большой палец об указательный, он вытащил из кармана пачку банкнот.
Слепой ощупал их одну за другой и, как только они исчезли у него в кармане, попросил юношу подойти.
Энцо наклонился к нему и почувствовал резкий запах пота и табака. А слепой снова заговорил:
– В конце поселка есть желтый домик с розами на балконе. Там и найдешь Кармен.
На заднем дворе желтого дома какая-то женщина кормила кур. Волосы ее были собраны в узел, как у птицы Торделлы из фильма «Биби и Бибо», и лет ей было ближе к пятидесяти, чем к двадцати, и сожженную солнцем кожу бороздили первые морщины. На ней была цветастая рубашка, тесная в боках, а грудь явно решила выскочить на свободу, бросив вызов крепко пришитым пуговицам.
Энцо поначалу решил, что перед ним служанка, но, когда он спросил о синьоре Кармен, женщина с веселым воплем высыпала из передника весь куриный корм.
– Ой, глядите, какой симпатичный парень! – приняла она Энцо с улыбкой, не обращая внимания на шум, который подняли квочки, набросившись на такой подарок.
– Это я Кармен, – сказала она, и Энцо окаменел.
Фото, которым владел Негус, наверное, сделали очень давно, но ему уже ничего не оставалось, кроме как представиться в свою очередь.
– Поставь вилисапет и заходи выпить вкусненького, – пригласила его женщина, и теперь Энцо был почти уверен, что она никогда не была рафинированной киноактрисой.
– Давай, заходи, – подбодрила она, отодвинув занавеску, протянутую через порог. – Ты обиделся, что ли?
И Энцо вошел следом за ней с таким ощущением, что входит в сновидение.
Эта женщина явно не имела ничего общего ни с маркизами, ни с депутатами, а Карузо видела разве что на фотографии.
Он оказался на первом этаже скромного дома, в большой комнате, которая служила и кухней, и жильем, и местом для отдыха. Разрозненные стулья. На столе куча фасоли, которую еще предстоит лущить, и небрежно вымытая посуда. В нише – икона святого Антония с седой бородой и неразлучным поросенком. В глубине комнаты – каменная лестница, ведущая наверх. Наверное, там должна располагаться спальня.
– Ты откуда приехал? – спросила женщина, развязав пояс передника. Когда же Энцо объяснил, что приехал из Модены, она вытаращила глаза, словно услышала название Владивосток, волшебный город, где кончается Транссибирская магистраль.
– Модена – это город? – уточнила она с недоверием, а сама тем временем повесила передник рядом с кухонными тряпками, достала кувшин и налила гостю вина.
Принимая бокал с вином из ее мозолистых рук, Энцо заметил, что снизу с предплечий свешиваются кусочки нежной, чуть колеблющейся кожи, как бывает у тех, кто всю жизнь работает с вальком или скалкой. Какой там Рим! Дай-то бог, если она раз в год спускалась в город на праздник своего святого покровителя.
Вино было терпким и теплым. Он пил его маленькими глотками и никак не мог решить, повернуть оглобли или следовать инстинкту, который требовал придать смысл этому дню, деньгам, которые он потратил, и любопытству, которое так долго мучило его. В конце концов, уже немолодая Кармен, с ее деревенскими манерами, навсегда была женщиной.
– Ну, красавчик, тебя зовут, как короля Энцо[16], – оценила хозяйка дома, рассеянно расстегивая верхние пуговицы блузки. – А ты знаешь его историю?
Кто же ее не знает?
– Я даже видел дворец, где его держали в Болонье, – пояснил он, и она взглянула на него с восхищением.
– А ты читал стихи, которые он писал, сидя в заключении в этом дворце?
Дело стало принимать неожиданный оборот.
– Нет, – смущенно признался он. – Кажется, нет…
А Кармен вдруг принялась вдохновенно декламировать:
Va’ canzonetta mia,
Saluta messere e digli
Lo mal che io aggio.
Quelli che m‘hnno in balia
Si stretto mi tiene,
Che viver non poraggio.
(О песня моя, отправляйся,
Поведай властителю правду,
Как стражду и мучаюсь я,
Как те, что меня заточили,
Зажали в тиски мою душу,
И жизнь угасает моя.)
Энцо представлял себе этакую шансонетку, окутанную облаком божественного аромата духов, а на самом деле тело Кармен источало вполне себе земной аромат, где благоухание теплого, только что вынутого из печи хлеба уживалось с острыми нотками пота. Однако она обладала нежной душой, и это его успокоило.
– Тебе никогда не случалось ощущать себя пленником? – спросила Кармен, совершенно естественно стягивая с себя тесную блузку и оставаясь перед Энцо в одной нижней рубашке из небеленого холста.
– Случалось, – пробормотал он, смущенный видом последнего прикрытия ее наготы.
– А мне случается часто, – призналась она и, шагнув к нему, распустила по плечам волосы.
Ткань нижней рубашки натянулась на сосках, и от желания прикоснуться к этой груди у него вспыхнули щеки.
– А ты красивый парень, ты это знаешь? – сказала Кармен, вынув у него из рук бокал с вином. Когда она поставила бокал на стол и обернулась к Энцо, у нее в глазах появилось новое выражение, в котором доброжелательность смешивалась с тайным соучастием.
– Пошли наверх, там будет лучше и удобнее, – предложила она, протянув ему руку, и он покорно пошел за ней, дрожа от волнения.
За руку с Кармен он поднялся по лестнице, так и не поняв, куда она ведет: в рай или на виселицу. Еще немного – и он сможет прикоснуться к ее груди, наполнив руки и губы наслаждением. А потом? Что он должен сказать и сделать? И как ему преодолеть стыд, оттого что придется раздеться перед ней?
Из всех сценариев, где он, как режиссер, помещал свои фантазии в разные обстановки – залы с зеркалами и светильниками, пагоды, средневековые башни, – сбылся самый скромный и домашний: комната с дощатым полом, прикрытая дверь на балкон, маленькая икона Богоматери с оливковой ветвью и таз для умывания, стоящий на невысоком ржавом треножнике.