Энцо пожалел, что у него нет фотоаппарата, здорово было бы показать всю эту красоту Норме… Интересно, чем она сейчас занята?
Он все еще думал о ней, когда брат сказал ему:
– Зимой здесь температура падает до двадцати градусов мороза, и волчьи стаи доходят до центра деревень.
Энцо попытался представить себе эту сонную равнину скованной льдом, покрытой снегом и превратившейся во враждебное царство, и у него сжалось сердце. А что, если что-то подобное рано или поздно произойдет на всей земле?
Они добрались до гостиницы только к ужину и застали Фредо и рабочих за столом, накрытым во дворе.
Пока женщины ставили на стол закуски, к ним подошел расстроенный хозяин гостиницы и рассказал, что случилась беда: один из сербских националистов убил австрийского эрцгерцога, наследника трона Чекко Беппе[22], и старый император поклялся отомстить.
Все молча смотрели на ровную поверхность Адриатического моря, которое начало хмуриться.
– Ничего не говори, Дино, – предупредил Фредо старшего сына. – Даже не пытайся.
А Энцо подумал в отчаянии, что Борромеи, со своими катастрофическими прогнозами, похоже, оказался прав. Сильный и коварный ветер раздувал угли, слишком долго тлевшие в сердце Европы. И будет достаточно одной крошечной искорки, чтобы запылал костер, который невозможно будет контролировать, и этот костер охватит всю Европу языками адского пламени.
Они вернулись в Модену в первых числах сентября, и Энцо нашел город в таком брожении, в каком никогда не видел. Эхо войны, которое до Абруцц докатилось приглушенным, в Эмилии звучало весьма различимо.
Кайзер Германии встал на сторону Чекко Беппе, Лондон и Париж заняли сторону сербов, и с ними вместе царь Всея Руси.
Со времен Наполеона не было такого смешения и неразберихи сил. Дело дошло до всеобщей одновременной мобилизации миллионов мужчин. Но в сравнении с тем временем и средства, и вооружение были настолько сложны, что все, кто управлял системой выстрела, оказывались в положении живой детали орудия. Одной пулеметной очереди было достаточно, чтобы уничтожить целый батальон, бросившийся на штурм. И даже самые смелые и опытные патрули могли попасть в ловушки минных полей.
Королевство Италия в этот момент держалось на безопасном расстоянии от такого смертоубийства.
Тем временем партия войны поднимала голос, и Джиза видела это буквально под окнами: с каждой неделей все больше становилось тех, кто требовал ввязаться в конфликт.
– Надо отобрать у старого венского моржа Трентино и Венецию Джулию! – кричали на площадях националисты и при этом клялись, что победа продвинет Италию в ранг самых сильных государств. В левых фракциях им вторили республиканцы, социалисты революционного крыла и даже анархисты. А тот самый Муссолини, которого Энцо слышал на площади и который выступал тогда против войны, объявил нравственным императивом свержение реакционных режимов Вены и Берлина, а о пролетарской революции обещал подумать после.
– Мой брат – недоумок, – говорил Энцо Норме, когда они, плечом к плечу, проходили под портиком колледжа. – Послушать его – так тот, кто не хочет войны, не может называться патриотом.
– Обычные глупые штучки националистов, – тихо сказала она, стройная и загорелая, в летнем платье с открытыми руками. – А я скажу, что те, кто любит Италию, не должны допустить, чтобы ее обескровили.
– Вот именно, – согласился он, все еще не веря, что снова ее нашел. – Слушай, а не пойти ли нам в «Часы»?
– Йес, синьоро, – ответила она на эсперанто и тихонько толкнула его локтем:
– Ну как? Верно то, что говорят о женщинах Абруцц?
Энцо побледнел. В письмах он старался избегать всего, что касалось женского населения тех мест, и теперь чувствовал себя виноватым, как будто скрывал предательство.
– А что о них говорят? – почти прошептал он.
– Что они очень красивые, – объяснила Норма, и он почувствовал в ее словах какой-то подвох.
– А ты, случаем, не сообщаешь мне таким манером, что нашла в горах достойного ухажера? – подстраховался он.
Она посмотрела на него нарочито пронизывающим взглядом и обозвала ревнивцем и лицемером.
– Нет, я серьезно, – не унимался Энцо, которого одолевали скверные мысли. – Мне бы очень хотелось знать…
– У меня их было сколько угодно: как танцы на площади, так у меня новый кавалер. Мало того, не проходило дня, чтобы они не вызывали из-за меня друг друга на дуэль.
Она сказала это таким мрачным и обреченным тоном, что в глазах Энцо отразился ужас.
– Ну что ты смотришь? Неужели поверил, болтун?
И тут оба расхохотались, одна с удовлетворением, другой с облегчением.
Столик, где они сидели в прошлый раз, был занят, и они выбрали другой, с краю, где маленькая площадь граничила с виа Эмилиа. Получалось так, что они сидели словно в ложе, обращенной на улицу, где сновали пешеходы. Как только они заказали свой цитроновый напиток, Норма указала на какого-то мужчину, который шел, выпятив грудь, и вел на поводке итальянскую гончую.
– Давай сыграем в угадывание человеческих секретов, – предложила она шепотом. – Как по-твоему, что он за человек?
На вид парень был тщеславным, и Энцо рискнул:
– Ему хочется жить красиво, но он весь в долгах.
Норма кивнула с понимающим видом.
– Он очень способный и ловкий. И ухаживает за девушкой, бьюсь об заклад.
Впечатленный такой деталью, Энцо сглотнул… И вдруг вздрогнул: за спиной у Нормы по тротуару шли под руку Клотильда Корни и Джиза.
– Ты чего? Привидение увидел?
– Не оборачивайся, – умоляюще попросил он, но было поздно: жена промышленника уже показывала на них Джизе.
– Эта женщина – моя мать, – пробормотал он, чувствуя, что куда-то проваливается.
А Норма впервые за все время их знакомства смотрела на него так, словно просила совета. Но было поздно.
Джиза позволила подруге буквально подтащить себя к ним и держалась важно и степенно, с видом оскорбленной добродетели, решив, что первой будет говорить Клотильда.
– Привет, Энцо! – нежно проворковала мадам Корни и покосилась на Норму как на щенка или на цветочную вазу. – Так, значит, у тебя есть подружка! Отчего же ты не представишь ее маме?
Мама разрушила все, что могла разрушить. Она изобразила на лице страдальческую мину человека, только что подвергшегося бог знает какому оскорблению, как будто она застала сына за совершением некоего неприличного деяния. И когда он представил ей Норму, она нашла уместным инсценировать настоящий допрос.
Этот ледяной прием, оказанный матерью, и неуместные остроты мадам Корни буквально уничтожили Энцо. Самый счастливый день в его жизни обернулся днем унижения, и, как ни уговаривала его Норма позабыть этот инцидент, он не переставал просить у нее прощения.
Он пошел провожать ее на перрон, мучимый предчувствием катастрофы; он видел, как она садилась в поезд на Мирандолу, и первый рывок, после которого состав двинулся по рельсам, болью пронизал все его тело, словно в грудь вонзили какой-то пыточный инструмент. Стоя на платформе, он следил глазами за удаляющимся поездом, и, когда в сумерках растаял последний дымок, он почувствовал страшную усталость и понял, какой тяжелой ношей висит на нем известное изречение: «Есть поезда, которые, хотим мы этого или нет, проезжают только раз».
В довершение всего ему весь вечер пришлось выслушивать колкости Джизы. По ее словам, во время их короткого разговора Норма держалась слишком просто и даже фамильярно, а кроме того, ей не понравилось, как непристойно одета девушка.
– Ты так благоволишь твоим работницам на курсах, которые не умеют ни читать, ни писать, – раздраженно вздохнул Энцо, – так неужели будешь выискивать недостатки у студентки-отличницы, которая вот-вот станет учительницей?
Джиза отреагировала с привычным деланым удивлением:
– Учительницей? Кто, эта? Только ты можешь верить такому вранью!
– Почему вранью? Она на будущий год оканчивает школу…
– Учительница в школе кокоток! – перебила его Джиза. – Гляди, как бы она тебя не съела на завтрак!
Энцо велел себе спокойно отнестись к бредовым словам ревнивой матери и замкнуться в полном достоинства молчании. Что бы он ни сказал, это только продлит его мучения.
Понимающий взгляд Фредо, сидевшего на оттоманке с газетой в руках, укрепил его в таком решении. Потом к упрекам матери присоединился свежий диплом выпускника юридического факультета, которого он считал раньше своим братом, и все выгодные предложения, которые пошли прахом.
– «Casta Diva»… – заиграл Дино, усевшись за фортепиано, и этого хватило, чтобы кровь бросилась Энцо в лицо.
– Прекрати, придурок, – оборвал его Энцо, с грозным видом подходя к фортепиано. Но Дино продолжал бренчать каватину Нормы.
– Неужели среди всех достоинств, которыми обладают женщины, ты искал только чистоту?[23] – глумливо спросил он, пока брат подходил. Но когда Энцо с силой захлопнул крышку пианино, издевка сменилась отчаянным воем.
– Мама! – заорал он, с трудом вытаскивая руки из-под крышки. – Это животное переломало мне пальцы!
– Вот вам и герой войны, – ухмыльнулся Энцо, пока брат извивался, обливая слезами растопыренные пальцы. – Теперь зови мамочку.
– Фредо, – сквозь зубы пробормотала Джиза голосом, который напоминал звук пешни, пробивающей лед. – Ты видел, что сделал твой сын?
Он опустил газету и посмотрел на нее таким свирепым взглядом, что Энцо испугался.
– Прекрати эту мелодраму, святоша! Тебе еще не надоело читать морали другим, когда у тебя самой совесть не чиста?
Наступила свинцовая тишина, и, когда Джиза гневно возразила: «Ты это серьезно?», у Энцо возникло впечатление, что ее вопрос отразился от стен, как целый рой звуков, и еще долго висел в воздухе.
– Сколько раз ты ходила стричься, пока мы работали в Адриатике? – спросил Фредо, вцепившись ногтями в подлокотник оттоманки.