– Имею честь представить тебе поэта Габриэле д’Аннунцио.
Дино проговорил это торжественно, и Энцо, не веря, что это происходит с ним, протянул руку самому знаменитому из интеллектуалов Италии.
– Очень приятно, – почтительно поклонился он, не в силах оторвать взгляда от гардении, которую тот носил в петлице. – Феррари Энцо.
– Весьма, весьма рад, – ответил поэт, обдав его безжалостной волной дыхания, где смешались ядовитая отрыжка и еще какие-то непонятные и свирепые ноты.
– Можешь себе представить, какая это честь для меня: принимать здесь поэта-пророка, – пояснял Дино, пока Энцо старался отодвинуться от пророческого дыхания подальше. – Патриотическая речь, которую он произнес вчера вечером в «Звезде Италии», стала настоящим триумфом!
– А затем дражайший Лео Рипафратта устроил праздник в мою честь в своем загородном особняке в Кастельнуово, – сообщил д’Аннунцио, выводя указательным пальцем на столе какой-то загадочный узор. – Бывают встречи, которых я обычно избегаю, – продолжил он со скромным видом, который был ему совершенно не к лицу. – В большинстве случаев они сводятся к мерзким заискиваниям. Но в эту ночь я мог заглянуть в лицо истинным итальянцам, сынам Рима, жаждущим обнажить свой меч против германских варваров.
Энцо показалось, что он наконец-то нащупал кончик нити, который поможет размотать возникшую интригу. И удивился, как же он раньше не додумался? Его брат укрылся под крылом у графа.
– А вот и наша божественная подруга! – воскликнул д’Аннунцио, протянув руки, и, сделав вид, что теряет сознание, повернулся к выходу из зала.
Там появилась молодая, очень стройная блондинка в элегантнейшем пальто пудрового цвета, которому безупречно подходили шляпа и вуаль того же тона. Почувствовав, что на нее смотрят, она одарила всех лучезарной улыбкой, которая выбила Энцо из равновесия. Мало того, что поэт, вскочивший с места ей навстречу, едва доходил ей до плеча. Юноша вдруг понял, что уже знаком с этой женщиной, и от этого у него закружилась голова.
– Помнишь синьорину Джиневру Гримальди? – спросил Дино, когда она усаживалась с ним рядом. – Мы с тобой ее видели в спектакле Маринетти, но ты, наверное, тогда был еще мал.
– А я тогда была всего-навсего начинающей ученицей в театре, – смутилась она. – Сказать по правде, мне делается стыдно, когда кто-то вспоминает ту импровизацию, тем более в присутствии гения, вчера вечером взволновавшего нас до слез.
– О, горе, дева солнца! – вскричал коротышка с вонючим дыханием. – Твои сладостные ресницы не должны знать слез! – И, вытащив гардению из петлицы, протянул ее женщине с галантностью чичисбея.
– Габриэле, дорогой… – вздохнула она, принимая подарок с наигранным изумлением, и поднесла цветок к груди, словно никогда еще не получала дара, столь драгоценного.
Д’Аннунцио с умильной улыбкой вернулся на место, и Энцо, единственный, кто остался стоять, представился Джиневре, хотя ему показалось, что это сделал совсем другой человек. Он все еще не верил своим глазам. Но это была действительно она, Аллегория Скорости, которая снилась ему много лет, а теперь, по велению какого-то странного волшебства, его брат счищал натеки воска с ее свечи.
– Что за безумная ночь! – вздохнула она. – С этим неожиданным фейерверком… Я думала, что мы уже видели все, а на самом деле это было только начало…
– Дивное гостеприимство! – еще раз оценил поэт и, мимолетно коснувшись ее тонкой руки толстыми пальцами, вытаращил глаза и вдруг спросил:
– А что произошло с нашим Лео? Разве он не обещал присоединиться к нам?
Дино смерил взглядом Энцо, словно это именно он хранил секрет, куда делся граф, и объяснил:
– Мы вернулись в город на автомобилях, и Леонид хотел проехать через дом, чтобы переодеться.
Зачем он рассказывает о каких-то деталях кутежа?
– Он клялся, что вернется через минуту, но я начинаю бояться, что краткая передышка переросла в сон, – снова заговорил его брат со смущенным видом.
– Мне он не показался таким уж усталым, – сказала Джиневра и лукаво добавила: – По крайней мере, судя по его выходкам.
Д’Аннунцио быстро и недобро на нее взглянул.
– Как бы там ни было, а его надо выкурить из норы, – отрезал он.
Тогда Дино запустил руку в карман жилета и, достав оттуда монету в две лиры, протянул ее Энцо, зажав между указательным и средним пальцами:
– Сделай одолжение, разбуди его!
Сегодня был день его триумфа, а этот фанфарон перед всеми унизил его, выставив как обыкновенного посыльного. Он уже собрался послать за графом Дино: пусть едет сам. Но стихотворец уставился на него своим косящим глазом, и ему стало страшно.
– Давай быстрее, одна нога здесь, другая там. У меня нехорошее предчувствие.
– Еду, – процедил Энцо сквозь зубы, даже не посмотрев на монету, которую все еще старался всучить ему Дино.
Он с озверением крутил педали по брусчатке мостовой и не мог бы сейчас сказать, кого ненавидел больше: брата или себя. Несколько лет подряд он как дурак позволял снам мучить себя, и главной героиней этих снов была развязная и амбициозная актрисулька.
– Гений, – повторял он, передразнивая ее заискивающий тон, и одно воспоминание о ее мимолетной ласке заставляло почувствовать себя еще большим идиотом. И зачем он только согласился ехать за графом и будить этого гнусного сибарита, который теперь не пускает его на свои грандиозные праздники? Этого приятеля человека, который собирался побить его хлыстом, эгоиста, не пожелавшего замолвить слово за собственного сына?
Он въехал в проспект Каналькьяро и вдруг подумал, что может повернуть ситуацию в свою пользу: достаточно было передать Леониду ложное известие, чтобы расстроить все планы развеселой компании.
Его срочно ожидают в станционном буфете, вот что он ему скажет! И уже само предвкушение этой шутки подарило ему ощущение, что он отомщен.
Впереди уже виднелся фасад дворца, как вдруг в аркаде появилась величавая морда «Дьятто». А за рулем – нечестивец собственной персоной.
Энцо нажал на педали, чтобы не потерять его из виду, но граф, не заметив его, включил вторую передачу и выехал на дорогу.
Он несся по центру города, намного превышая разрешенную скорость, а Энцо несся за ним.
– Леонид! – крикнул он, но тот, маневрируя среди выходивших после мессы женщин, гудел, чтобы расчистить себе дорогу, и ничего не слышал. Скорость графу пришлось сбавить, и они оказались рядом.
– Я к тебе послом, – начал Энцо, пристроившись к левой дверце, но, когда он взглянул в лицо водителя, все слова куда-то подевались.
Бледный, растрепанный, с обвисшими щеками и ввалившимися глазами, граф все еще был одет в вечерний костюм, и белый галстук-бабочка, такой же, как у Дино, съехал набок.
– Это я, Энцо, – пробормотал он, а тот пристально на него смотрел, оскалившись, как маски, которые древние вешали на двери дома, чтобы отпугивать злых духов.
Он был без шляпы, и редкие волосы, оставшиеся от его шикарной шевелюры, стояли дыбом, как наэлектризованные. А кончики усов, всегда напомаженные и задорно торчавшие вверх, теперь беспомощно висели вдоль углов рта, придавая своему хозяину небрежный и какой-то неприкаянный вид.
– Меня послал мой брат, – почти прошептал Энцо, пытаясь понять, что означают вспышки ярости, пробегавшие по мутным глазам графа. – Он ожидает тебя вместе с Джиневрой и синьором д’Аннунцио.
Теперь Энцо уже не был так уверен, что подшутить над Леонидом, когда он в таком состоянии, хорошая идея.
– Нет, это кошмар какой-то! – произнес граф, и челюсть у него безудержно заходила ходуном.
– Что вам всем от меня надо? – в отчаянии спросил он, и только теперь Энцо заметил тоненький красный ручеек, вытекавший у него из носа.
– Да ты ранен! Что с тобой произошло?
– Оставьте меня в покое! – по-французски крикнул граф, обеими руками вцепившись в руль. – Ну хоть раз оставьте меня в покое! Неужели так трудно вообще обо мне позабыть?
Энцо застыл от удивления и едва успел отвернуть от дверцы «Дьятто», когда граф снова нажал на газ.
Машина рванула вперед, взвизгнув шинами, и Энцо пришлось спрыгнуть с велосипеда, чтобы не растянуться на земле во весь свой немалый рост.
Машина тем временем расчищала себе путь гудками, распугивая женщин, и, миновав церковь Сан-Франческо, на порядочной скорости приближалась к кольцевой линии трамвая.
Энцо наблюдал, как она постепенно уменьшалась, приближаясь к подземному переходу, который вел к старой городской стене, и вдруг увидел, как из него на скорости выскочил трамвай. Все тело у него покрылось гусиной кожей.
Леонид попытался уйти от удара, но опоздал и успел только развернуть «Дьятто» поперек рельсов. Буквально через мгновение трамвай, не давая никаких сигналов, на полной скорости с оглушительным металлическим грохотом врезался в машину.
– О боже! – крикнул чей-то голос. – Он разбился!
И Энцо не мог бы сказать, кто кричал: молодая девушка или старуха.
Вскочив на велосипед, он изо всех сил крутил педали, чтобы как можно скорее доехать до старого отцовского друга.
Между сплющенным кузовом автомобиля и разбитой кабиной трамвая, засыпанной осколками стекол, поднимался дымок. Люди бежали туда со всех ног, но казались маленькими фигурками, а сверху, с балюстрады, окаймлявшей переход, свешивались пешеходы, разглядывая следы трагедии, происшедшей внизу.
Энцо бросил велосипед на землю и кружил возле места трагедии, не в силах придать хоть какой-то смысл этой сцене, этой жуткой музыке, где в стоны раненых пассажиров вплеталось контрапунктом хриплое и влажное дыхание разбитой морды «Дьятто».
А в салоне автомобиля царила тишина, гораздо более угрожающая, чем любой шум. Шея Леонида была повернута как-то неестественно, скорченное лицо походило на окровавленную маску, улыбающуюся безумной улыбкой. Энцо, как в зеркале, отразился в его мутных глазах и с содроганием понял, что жизнь покинула тело Леонида.
– Каждый из нас живет двойной жизнью, – вздохнул Дино, который сидел в тумане на скамейке парка, опершись локтями о колени и обхватив голову руками. – Альтер эго блестящего и благородного хозяина дома был самый одинокий человек на свете, дошедший до самоубийства из-за любви к куртизанке.