– Бездельничаешь? – недовольно спросил Фредо, когда они выехали на широкое шоссе Терральо, и Энцо попытался объяснить ему, о чем сейчас думал: традиции литературы и точной механики походили на обряды древних «посвященных», и один путь не исключал другой.
– В жизни каждый имеет право идти за своей мечтой, – сказал он и удивился, насколько сложно было сейчас произнести слова, которые перед Нормой у него складывались сами собой. – Я хочу пробиться как журналист и в то же время работать с тобой вместе, чтобы расширить мастерскую.
Фредо слушал его с нескрываемым подозрением, но он не сдавался.
– Если как следует взяться, папа, мы когда-нибудь сможем конструировать автомобили, и в этом я пойду семимильными шагами. Представляешь? – пытался он заразить отца своим энтузиазмом. – Сначала я добьюсь на нашей машине успеха в гонках, а потом напишу об этом в газете.
– Ты воображаешь себя Наполеоном, который делал десять дел одновременно? – осадил его отец. – Имей в виду, что профессии как женщины: если нет ни одной – это караул, а если их две – это уже перебор.
В семье с ним не считались, Негус куда-то исчез без всякого предупреждения, а единственный человек в мире, который по-настоящему мог его понять, перестал отвечать на письма.
Когда он набрался мужества и возобновил переписку, Норма ответила ему кратким письмом, ни словом не упомянув об их последней встрече. На этот раз она посоветовала ему прочесть книгу Эдоардо Беллами «В году 2000», и Энцо помчался ее добывать. Книга рассказывала, что в грядущем мире будет царить мир, и его захватила эта утопия. За первой рекомендацией последовали другие, которые чередовались с описаниями школьных событий и жизни семьи. Наконец, под самое Рождество, он попросил ее об очередной встрече, но ответа на это письмо не последовало, и все следующие письма постигла та же участь.
Это молчание, которое он никак не мог понять, продолжалось несколько месяцев морозов, но теперь, когда дни становились все теплее и начали распускаться почки, оно стало совсем невыносимым.
Он должен был увидеть Норму и из ее уст услышать, какие причины побудили ее исчезнуть. И вот однажды, солнечным мартовским утром, он сел на свой «Дюркопп» и решил доехать до Мирандолы.
Женское педагогическое училище возвышалось в нескольких шагах от замка, и его окна, как и окна замка, были зарешечены.
Прислонив велосипед к дереву, он принялся бродить возле школы до самого полудня. Когда же зазвонил звонок, он поспешил к выходу. Сначала обрели свободу ученицы младших классов. Они шли парами, с папками в руках. Потом начали выходить девочки постарше, с сумками через плечо. Когда же, наконец, в группе старшеклассниц он увидел Норму, ему стало трудно дышать, как утопающему.
– Энцо! – крикнула она, идя ему навстречу. – Вот так сюрприз! – Казалось, она была рада видеть его, и, когда она взяла его за руки, он застыл на месте от волнения.
– Значит, ты на меня не сердишься, – шепнул он, стесняясь старшеклассниц.
– Я? – изумилась Норма, не веря своим ушам. – Это ты, флибустьер несчастный, давно не подавал признаков жизни!
Энцо улыбнулся: это «флибустьер» вернуло его к прежней Норме, такой, какой он ее знал: веселой и ни на кого не похожей.
– А что я мог сделать? Ты перестала мне отвечать, – пытался оправдаться он.
– Да я писала тебе, и на прошлой неделе тоже! – запротестовала она.
Потом прикрыла глаза, закинула голову назад и очень тихо сказала:
– Не хочется в это верить, но мои письма подвергали цензуре!
Энцо, как на киноэкране, увидел вдруг хищный жест, которым Джиза выхватила у него телеграмму от Лонгони, и ему показалось, что он наконец понял.
– Это мама! – смущенно произнес он. – Больше некому!
– Я ей явно не понравилась, – фыркнула Норма с выражением упрямого ребенка, потом указала на велосипед и спросила:
– А если мы устроим маленький пикник, синьора на нас не обидится?
В молочной лавке были куплены мягкие хлебцы и цитроновая вода. Те же стены, что когда-то стали свидетелями его фиаско с тюльпанами, теперь засияли новым светом. Луг с мягкой травой, скамейка, бесхитростная и сумасшедшая радость быть снова вместе.
Ее слова о том, как гибка и закрыта от посторонних глаз Мирандола, его слова об удушающем неистовстве Модены… Фразы, произнесенные на эсперанто, чтобы никто не догадался, как страшно произнести их по-итальянски… Ласка, от которой огнем вспыхивают щеки…
Сердце, готовое выскочить, бьется где-то в самом горле, надежда останавливает время, смех не дает сдержанности перейти в скованность…
Рождаются планы, как обеспечить секретность переписки, и обещания увидеться снова, переплетаются дрожащие руки…
Шепот, невыносимое волнение смотреть друг другу в глаза на расстоянии всего какого-нибудь дюйма, когда неизвестно, кто напуган больше: он или она… И поцелуй, от которого кружится голова… Потом еще и еще один…
Демонстрации сторонников интервенции с каждым днем становились все более внушительными. Но правительство крепко стояло на своих позициях: Италия не станет ввязываться в резню, которая свирепствует к северу от Альп.
На всякий случай, чтобы чувствовать себя готовыми к любым неожиданностям, надо было укрепить пограничные фортификации и обеспечить войска новым вооружением, пополнить их ряды и обучить новых рекрутов.
Юноши 1894 года рождения были мобилизованы до Рождества, а теперь наступала очередь родившихся в первый семестр следующего года. Во вторую волну мобилизации вскоре должны были попасть и рожденные в 1896 году, и в их числе студент юридического факультета Феррари Дино.
Он продолжал вещать о сакральном предназначении партии и на собраниях молодых националистов болтал, как это сладостно и благородно – идти навстречу прекрасной смерти.
Когда выяснилось, что в следующее воскресенье он будет выступать на Большой площади, Фредо воспринял эту новость с усмешкой.
– Кончится тем, что его прогонят мои рабочие, – предсказал он, и именно поэтому Энцо решил прийти на собрание.
Он оказался в море трехцветных флажков и слушал Коррадини и Федерцони, стиснутый между студентами из хороших семей с приколотыми на куртки кокардами, старыми берсальерами в шляпах с перьями и отрядами революционеров, обращенных в дело войны. Оппозиционеры даже не показывались, и, когда пришла очередь говорить брату, Энцо протолкался к помосту, лавируя между руководителями групп с приколотыми значками этих групп и инвалидными колясками ветеранов войны за независимость.
– Я буду краток, друзья, ибо время слов себя исчерпало! – уверенно начал Дино, не тушуясь перед толпой, как не тушевался, еще будучи лицеистом, когда увещевал горстку мальчишек во времена войны в Ливии. – Для нас, студентов, настало время на деле доказать нашу верность!
– Браво! – крикнули сзади. – Дорогу молодым!
– Нам повезло: мы выросли под крылом замечательного человека, первого руководителя кружка «Звезда Италии», – взволнованно напомнил оратор, указав пальцем на небо, и торжественно произнес: – Это Леонид, граф ди Рипафратта. Именно он, что сейчас смотрит на нас сверху, научил нас, что быть итальянцем – это не просто факт, данный нам по крови, но честь, которой мы должны быть достойны.
Всеобщие аплодисменты приветствовали память об аристократе, и Дино продолжил:
– Любить красоту, выказывать любопытство и желание знать, приветливо общаться с друзьями и по справедливости поступать с теми, кто нас обижает. Все это делает итальянцами и нас, и наших братьев в Тренто и Триесте, которые давно просят нас о помощи. Ради этого мы призваны покинуть студенческие аудитории, в последний раз поцеловать наших невест и обнять наши семьи.
Почувствовав вокруг себя энтузиазм наэлектризованной толпы, Энцо задумался, что же за беда вовлекла мир в такую ситуацию. Поколение его отца и графа прожило пятьдесят лет в мире и покое, и за эти пятьдесят лет страна мощно продвинулась вперед. Что же сейчас заставляет очень многих считать войну логичной, своевременной и неизбежной, как лекарство, когда в доме больной?
– У нас будет много поводов вытирать слезы, но душа наша тверда, – пророчествовал Дино и громовым голосом провозгласил: – То, что нам предначертано, друзья, – это время героев! И мы, молодые националисты, будем верны нашему лозунгу: «Сегодня первые на улицах, завтра первые в траншеях!»
Грохот всеобщего «да здравствует!» накрыл собой его заявление, и оно растворилось в возбужденных криках: кто-то поднялся на помост и затеял драку с оратором.
Энцо, задыхаясь, пробивался сквозь толпу.
– Там мой брат! – крикнул он охранникам, которые плотным кольцом стояли вокруг. – Дайте пройти!
Он опасался политических выступлений, и кровь у него застыла в жилах, когда из середины свалки раздался голос:
– Давай кончай это представление, Диди! И быстро домой! Со мной вместе!
– Это его мать, – подтвердил его подозрения чей-то голос. – Глядите, она его взяла за ухо!
Собрание прервала та самая женщина, которая присвоила себе право изымать его корреспонденцию, и теперь он был уверен, что достигшие определенного возраста дети должны обороняться от родителей.
Недавняя тревога постепенно сменялась смущением, и, пока вокруг него все старались как-то загладить неприятное впечатление, на вершине лестницы появились Джиза и Дино в окружении побледневших должностных лиц.
– Ты не имеешь права, мама, – протестовал он, в отчаянии от пережитого позора. – Прошу тебя, уйди и дай мне закончить речь.
– Только если ты дашь мне слово, что никуда не уедешь, – уперлась она.
– Тебе надо успокоиться и смириться с этим, – возразил он, пытаясь сохранить лицо. – Я уже дал слово Италии.
Джиза бросилась к нему на грудь.
– Я тебя родила, я тебя и убью! – пригрозила она, хлеща его по щекам. – Если уж тебе так хочется, чтобы тебя убили, я об этом позабочусь!
– Ради бога, успокойтесь, синьора, – умолял ее какой-то толстяк, пока Дино уворачивался от града ударов. Но Джиза уже превратилась в настоящую фурию, и потребовалось вмешательство двух стражей порядка, чтобы увести ее с помоста, а она все кричала пронзительно: