Но было видно, что капля пагубного сомнения уже попала в его сознание.
XVIНочь Святого Лаврентия1915 год
Воскресенье 23 мая значилось в календаре как важнейшее событие футбольного чемпионата.
Возглавляла турнирную таблицу «Генуя», она играла с командой Турина. В Милане должен был проходить матч дерби между «Красно-Черными», то есть командой «Милано», и «Интером». Обе команды уступали «Грифону» всего одно очко, а значит, у них была надежда обойти его в последнем турнире и отыграть свой титул.
Когда Энцо получил от Лонгони приглашение ассистировать на этих решающих девяноста минутах, он захлопал в ладоши от охватившей его эйфории. Он никогда не видел Милана и уж точно не видел нового велодрома в Парке Семпьоне, и при мысли о том, что он будет вести прямой репортаж для «Спортивной газеты» под номером первым, он чувствовал себя избранным. Эти три часа прямого эфира перенесли его в совершенно новый мир.
На просторной площади, где располагались и комментаторские пункты, было полно народу. Веселые компании, отряды бойскаутов в коротких штанишках, синьорины с корзинками из ивовых прутьев, которые свободно шли к озеру без кавалеров, жулики, предлагающие себя туристам в качестве гидов. И наконец, новое веянье в футуризме: разноцветные жилеты и гривы волос, окрашенных в хорошо продуманном беспорядке.
На окружную дорогу вела самая широкая из улиц, которые Энцо когда-нибудь видел. Дворцы, расположенные крыльями, впечатляли своими размерами, а возле них располагались мозаичные рекламы. Этот город, где об руку шли наука и техника, казалось, каждый день изобретал какое-нибудь новое горькое лекарство, новую резину для колес или новое туалетное мыло для дам.
Чтобы не заблудиться в центральных улицах, Энцо двинулся по периметру старых испанских городских стен. Вдоль асфальтированных бульваров ехали группы велосипедистов в полосатых футболках, ничуть не боясь ни трамваев, ни омнибусов, ни мотоциклов, ни автомобилей.
В этом суперорганизованном шабаше каждый уверенно вел свое средство передвижения, ни с кем не здороваясь, словно ехал один.
Впереди уже показалось море зелени Парка, как вдруг у него под самым носом с шумом проскочил гоночный «Фиат». Энцо застыл от удивления: судя по очертаниям, за рулем «Фиата» сидела женщина в красной майке пилота.
Может, мать была права: скоро женщины будут избираться…
Очередь возле кассы была огромная, но Лонгони велел ему идти сразу через вход для аккредитованных корреспондентов. Он почтительно продиктовал свое имя и место рождения синьорине на контроле, та сверила все данные со своим списком, приветливо улыбнулась и протянула ему персональный билет на его имя. Самый современный город страны принимал его как желанного гостя.
Он выглянул на трибуну, но сразу же понял, что обнаружить там Лонгони – занятие безнадежное: чаша стадиона вмещала тысячи людей, и болельщики все прибывали, ища места на скамейках или просто стоячие. Если он не хотел потерять место, ему надо смириться с тем, что за место придется повоевать.
Как обычно, перед матчем на поле выбежал судья, а за ним вышли в два ряда игроки. По стадиону прокатился шум, раздались ободряющие крики в адрес обеих команд, захлопали вымпела, флажки и транспаранты. Однако энтузиазм публики не находил отклика у игроков: футболисты шли за судьей, опустив головы, как две колонны арестантов.
На трибунах начали перешептываться: что-то пошло не так.
Дойдя до центра поля, судья положил мяч на землю и взял в руку мегафон. Вокруг сразу стало очень тихо.
– Друзья спорта, сограждане, итальянцы, время сейчас тяжелое, – объявил он. – Руководящий комитет Итальянской федерации футбола, собравшись в срочном порядке, отсрочил два матча, заявленных на сегодня, между командами Милана и Генуи…
По трибунам пронесся гул недовольства, но судья еще не закончил:
– По причине всеобщей мобилизации.
Над стадионом снова повисла тишина, пока кто-то не крикнул:
– Вперед, Савойя!
Война, о которой столько говорили, началась на самом деле, и вокруг Энцо люди отреагировали по-разному: кто-то возбужденно кричал, кто-то беззвучно плакал…
Он посмотрел поверх трибун, вгляделся в облака и в очертания Альп, закрывавших горизонт, и попытался разглядеть за заснеженными горами другого юношу, который чувствовал неодолимое желание обнять свою любимую.
Первый прорыв итальянских войск стал прелюдией к безудержному наступлению.
Через несколько дней итальянский триколор развевался уже над Градо и Монфальконе, и после этого казалось пустяком взять Горицию, расчистить себе путь к Триесту, и, если повезет, парни, которых оторвали от полевых работ, вернутся как раз к жатве и сбору урожая.
В Модене прилавки овощных лавок ломились от ящиков, переполненных черешней и абрикосами, пучки хрустящего салата, вымытые свежей водой, соседствовали со спелыми помидорами, а кинотеатры крутили фильмы, как будто ничего не произошло.
Может, не так страшен черт, как его малюют? Даже экзамены пугали студентов гораздо меньше, чем ожидалось.
– Ну наконец-то ты окончил школу, красавчик! – услышал Энцо чей-то ехидный голос, едва выйдя из школы после устного экзамена. – А когда тебе выдадут диплом с золотым тиснением?
Не веря своим глазам, он узнал Негуса, который стоял, раскинув руки, как ухмыляющееся распятие.
– Рубен! Где ты, черт тебя побери, пропадал? – спросил Энцо и крепко его обнял.
– Сейчас мы с тобой пойдем пообедаем, и я тебе все расскажу, – ответил тот слегка придушенным голосом, обдав друга запахом табака и лосьона после бритья. – Ясное дело, я тебя приглашаю, а потом, после обеда, пойдем купаться в Дарсене.
– Слушай, но так, вообще-то, не исчезают. Если планировал куда-то уехать, так хоть бы дал мне знать.
Негус на это замечание никак не отреагировал, щелкнул по книгам, которые Энцо держал под мышкой, и заговорщицким тоном предложил:
– А вот это мы сожжем целиком, идет?
Его упрямое стремление что-то скрывать раздражало Энцо, и он снова ощутил знакомое беспокойство, как в тот момент, когда Негус укатил на мотоцикле вместе с Вагнером.
– Да кончай ты дурачком прикидываться! – запротестовал Энцо. – Нельзя быть друзьями в зависимости от времени года, так не дружат.
Негус напустил на себя вид оскорбленной добродетели, что ему было совсем не свойственно.
– От времени года, говоришь? – рассерженно повторил он. – А что, если я тебя оберегаю всю жизнь?
– Ну тогда я тебя буду звать Святой Рубен Моденский, – воскликнул Энцо, заставив себя рассмеяться.
– Ты, наверное, еще не понял, насколько эти люди обидчивы и злопамятны, – предостерег его старый друг и, коснувшись пальцем его щеки, медленно добавил: – Если бы не я, красавчик, уж кто-нибудь отвел бы себе душу и расписался у тебя на физиономии.
Энцо эта тирада очень впечатлила, но выразить благодарность для него означало бы признать себя слабым.
– Все это время ты был с белобрысым, верно? – спросил он обвиняющим тоном.
– Там, где был я, ты бы и дня не продержался! – взорвался Негус и разочарованно добавил: – Я ведь вернулся в город, чтобы поздравить тебя, Верзила. Тебе нет нужды строить из себя строгую и отстраненную личность.
Энцо почувствовал себя полным дураком и, когда Негус протянул ему руку, пожал ее без всяких вопросов.
– Так-то лучше, – признал тот, сразу успокоившись. – Мы с тобой как склеенные столярным клеем.
И, направляясь в сторону мозаичных реклам, пообещал:
– Сейчас самое время протянуть ноги под столом, и за обедом присутствующий здесь расскажет тебе, как живется в генуэзской тюрьме.
Негуса засекли на какой-то узкой улочке, когда он продавал ящик джина без соответствующей маркировки. Этого хватило, чтобы его силой затащили в «обезьянник» вместе с ворами, насильниками и оборванными и избитыми иностранными матросами.
На следующий день магистрат напугал его угрозами отправить в тюрьму Марасси, и Негус поклялся и побожился, что больше никогда не впадет в такое заблуждение, и тот согласился приговорить его к шести месяцам пребывания в колонии для трудных подростков.
Название вроде было вполне приемлемо, но на деле он оказался в кругу ада, предназначенном для уличных мальчишек.
Более чем реалистичная хроника недель, проведенных за решеткой, отбила у Энцо весь аппетит. Стычки между разными группами заключенных, драки трое на одного в туалетах и жестокие ночные избиения, которые регулярно проводила стража, обрисовывали мир варварства и насилия, где не было места даже для малейшей возможности спастись.
Получалось, что место, предназначенное для того, чтобы исправлять хулиганов, на деле оказывалось настоящей школой преступности: его друг вышел из колонии под Пасху, вынесши оттуда дикую ненависть к властям и неумело нанесенную татуировку в виде розы на предплечье, знак принадлежности к банде «Шанхай».
Эта принадлежность гарантировала ему гостеприимство в любой подлестничной каморке на виа дель Кампо и вход во все тайные магазины громадного городского порта. Имея в этих незаконных лавках надежные знакомства, можно было приобрести египетскую мумию, маленького львенка или ящики с ружьями, предназначенными правительству Кубы.
– Если есть желание, там можно даже купить себе рабыню, – небрежно сообщил Негус, когда они перешли к кофе, и озвучил цены: – Пять тысяч лир за христианку из Эритреи, три тысячи за магометанку из Сомали. Все девушки с хорошими зубами и возрастом не старше двадцати лет. Но теперь, когда стали прибывать ливийки, цены сильно упали.
– Да ладно, ты надо мной издеваешься! – возмутился Энцо, держа навесу чашку с кофе. – Рабыни? Это в двадцатом-то веке?
– Ну разумеется, никаких цепей и ядер на ногах, – уточнил Негус. – Технически речь идет о рабынях добровольных. Как домработницы они нарасхват, даже очереди выстраиваются.
– И вот так ты жил? – спросил Энцо.
– Да ты что! – вскрикнул Негус, словно желая отвести от себя позорное подозрение. – Это толстые кошельки так жили, а я всего лишь бедняк, который еле-еле концы с концами сводит.