Племя Сант-Амалии со своими мелкими каботажными вылазками производило впечатление благотворительной ассоциации в сравнении с генуэзской организацией. Рядом с теми брешами, откуда всплывали на свет божий сырье и промтовары со всего мира, существовали и другие, потаенные, и из них самой рентабельной и управляемой была та, через которую шли наркотики.
Когда друзья поднимались по обсаженной деревьями аллее в Терральо, Негус распахивал перед Энцо тревожный мир, в котором богатые разрушали здоровье и тратили целые состояния на то, чтобы забыться, приняв дозу гашиша или морфия, перуанского кокаина или китайского опиума, о котором писал в своей книге Барцини.
– Если они в конце концов заболевают, то почему продолжают принимать? – интересовался Энцо, поправляя под мышкой стопку книг.
– Потому что они эстеты, люди утонченные, – с легкой усмешкой пояснил Негус. – Им нечего делать, они смертельно скучают, потому и тратятся на то, чтобы отравиться.
Теперь перед ними появился высокий постамент статуи Виктора Эммануила Второго. Первый король Италии наблюдал за своим королевством, одетый в военную форму. Энцо вдруг вспомнился сладковатый запах табака Борромеи, потрясенное выражение лица Леонида, когда он стоял перед церковью Святого Франциска, и свой бред перед тем моментом, когда он очертя голову бросился в туннель.
Только теперь он понял, что Негус в те дни был уже далеко от Модены, и прошептал, застыдившись:
– А ты знал об аварии?
Негус покосился на него.
– Вот когда наружу выходят чужие грешки, – насмешливо заметил он и с сочувственной улыбкой сказал: – В последнее время эта свинья накачивалась кокаином до самых ушей.
Энцо вдруг пришла на ум злобная улыбка, которую д’Аннунцио адресовал Джиневре, когда она сказала, что после ночного кутежа Леонид был еще «под кайфом». У него перед глазами возник горящий, как у бесноватого, взгляд графа и красная струйка, бежавшая у него по губе. Интересно, а брат знал об этом пороке?
– Когда я понял, что он остался на мели, я как-то успокоился, что ли… – снова задумчиво заговорил Негус. – И тут же подумал, что не смогу больше отомстить за себя. А потом сказал себе, что, может, оно и к лучшему.
Энцо пошатнулся под таким количеством новостей, свалившихся на него.
– Он разбился у меня на глазах, – тихо сказал он. – Как подумаю, что тогда ехал за ним следом, чтобы сделать ему шкоду, у меня сразу делается скверно на душе.
– Прекраснодушный ты человек, – вздохнул Негус, останавливаясь у бровки площади, где стоял монумент. – А у меня, наоборот, на душе стало легче. Знаешь, это, когда тебе удалили больной зуб, который доводил тебя до сумасшествия, мир кажется новеньким, прямо с иголочки?
По телу Энцо прошла дрожь при мысли, что можно настолько ненавидеть человека, на которого ты всю жизнь будешь похож.
– Наверное, я должен был опечалиться, когда он так говорил о моей матери и обо мне? – спросил Негус, явно его провоцируя.
– Не знаю, – неуверенно отозвался он. – Понятия не имею, что бы я сам почувствовал. Но если бы ты увидел его таким, каким я увидел его тогда среди обломков, ты бы так не говорил.
Негус огрел себя по ляжке и огрызнулся сквозь зубы:
– Покойный мне не оставил ни лиры. Ты-то свою долю получил и еще изображаешь тут сожаление!
Энцо почувствовал на себе груз вины.
– Я тоже не получил ни сольдо, – уверил он друга.
– Какая разница, ты или твой отец? – рявкнул тот. – Все перешло к вам в дом!
Прохожие, встревоженные такой невоспитанностью, старались обойти их по мостовой.
– Успокойся, прошу тебя, – прошептал Энцо. – На нас все смотрят!
– Он покупает себе «Дьятто»! С двухлитровым мотором, красавчик, и еще хочет учить меня жизни! – снова завелся Негус. – Меня, который страдает в отчаянии!
– Они вызовут полицию, – предупредил его Энцо, но старый друг уже разошелся не на шутку.
– Беги направо, беги налево… В конце концов у меня осталось в кармане ровно столько, чтобы пригласить друга на обед… А когда их не хватило, он стал меня презирать!
– Никто тебя не презирает, Рубен, – стал уверять его Энцо, которого встревожило, что друг так расстроен. И вдруг задохнулся от сильного удара по лицу, от которого зажатые под мышкой книги разлетелись по мостовой.
А Негус схватил его двумя пальцами за подбородок, чтобы заставить смотреть себе в лицо.
– Я приехал, чтобы поздравить тебя, – напомнил он прерывающимся голосом, и его блестящие глаза оказались совсем близко.
Потом, постепенно ослабляя хватку, прибавил:
– Понимаешь ты или нет, что в мире есть нечто гораздо более важное, чем деньги?
В июле наступила такая жара, что цикады начинали свои концерты, когда солнце только что поднялось и стояло еще низко.
В мастерской покрывались потом, едва завернув болт, но Энцо вместе с Фредо и старшим мастером Ланчелотти хлопотал вокруг фрезерного станка, купленного в Англии. Благодаря этому станку обработка кружевных металлических бортиков для крыши перронов шла несравненно быстрее, и теперь, когда заключили новый подряд на бортики, надо было поторапливаться и держать темп.
Он испытывал «взрослое», зрелое удовольствие, делая свою часть работы и выказывая старание перед рабочими, и теперь был достоин привилегии вместе с хозяином принимать решения и сопровождать его на встречи с Натаном, чтобы убедить его выдать им вожделенный сертификат на деятельность, необходимую при военном положении.
Все переговоры, которые поначалу казались такими неотложными, теперь зависли в каком-то министерском кабинете, и одновременно с этим наступление войск замедлилось и утратило напор, неделями не отходя от берегов Изонцо.
С интервалом в несколько часов звучала труба, призывая к атаке, и чучела бойцов, которые высовывались из траншей, моментально разлетались на мелкие кусочки о стену свинца. Они падали, словно мухи, убитые на лету вражескими стрелками, их косили пулеметы и в клочья разносили минометные очереди. Первыми почти всегда гибли офицеры запаса, которым поручали возглавлять атаку, двадцатилетние лейтенанты, пришедшие прямо со студенческой скамьи, и Джиза боялась, что та же участь постигнет ее Дино. Ведь ему уже девятнадцать, и он только что сдал экзамен по Римскому праву.
– Война – это большое свинство, в результате которого хорошо себя чувствуют только генералы и фабриканты оружия, – пыталась она открыть глаза Дино. – Когда-нибудь над этой эпохой, когда упорно сражались в стиле Средневековья, будут смеяться. Будут смеяться над теми юношами, что дали себя обмануть, и называть их станут не героями, а неопытными и безынициативными бойцами.
Она бредила идеей, что ее сын должен дезертировать. Либо спрятаться в горах у ее кузины Адели, либо сесть на пароход и уехать в Америку, пока еще не поздно.
Джиза никак не могла понять, как юноша, хотя и бледный и исхудавший от нервного напряжения, все равно настаивает на том, что его долг как итальянца быть здесь, в Италии.
Мальчики, призванные на фронт, не вернулись к жатве, и уже было ясно, что к сбору винограда они тоже не вернутся.
Те же, кто остался, не потеряли вкуса к песням, играм и спектаклям. По вечерам в середине лета, как шторм, налетали переселенцы. Они выходили на площади и воображали себя актерами, устраивая концерты, всякие местные праздники, танцы на открытом воздухе прямо в поле.
Энцо пользовался такими случаями, только когда настаивал брат. Кончалось обычно тем, что он начинал грустить, смотря на танцующие пары: ведь Норма вместе с семьей уехала отдыхать.
Два раза в неделю он ей звонил с почты в Фанано, и она рассказывала, как ходила за малиной, как приручила лиса и назвала его Робинзоном и какие баталии выдерживала с матерью, которая хотела держать ее здесь до начала учебного года.
Потом в разговоре, отличавшемся от остальных, она открыла Энцо секрет: она придумала план, как им встретиться. Она могла, под предлогом дня рождения бабушки, завтра приехать с почтовым фургоном и два дня пробыть в Мирандоле. Если он захочет присоединиться и вместе отметить День святого Лаврентия, ее кузина готова их приютить у себя.
Энцо крутил педали два часа, сложив в рюкзак чистую рубашку и пришпилив к багажнику букет полевых цветов. Радость увидеть Норму в закатном свете перекрывала любую усталость.
Первый робкий поцелуй, красные маки на легкой ткани ее платья, доверительные разговоры глаза в глаза. И утешение, и чувство легкости и гордости оттого, что они вместе, двое влюбленных на площади, которая постепенно заполнялась молодежью. И ужин, стоя возле столиков, и белые треугольники жареных клецек, и ламбруско…[26] И аккорды фисгармонии, единственного оркестра, сопровождавшего праздник «Горячащего винограда».
Смелость и задор быстрой джиги, волнующее чувство близости, неуклюжие шаги Энцо и грациозные, легкие повороты Нормы, и сердца, готовые выскочить из груди от радости, когда слышался волшебный язык надежды: «Vi bone dansas»; «mi feliĉas»; «mi amas vin…» «Ты хорошо танцуешь»; «Я счастлив»; «Мне нравится вино…»
А потом вдруг взлетел вверх указательный палец, и на изогнутой темно-синей небесной тверди появилась серебристая полоса желания, о котором вслух не говорят.
Когда музыка стихла, чтобы музыканты могли передохнуть, Энцо вдруг вспомнил, что его родители познакомились вот на таком же балу. Он взволнованно начал об этом рассказывать, но тут же осекся.
– Как подумаю, что наговорила тебе моя мама, мне делается стыдно, – сознался он.
– Учти, что я на нее не в обиде, – прояснила ситуацию Норма. – Моя мама еще хуже. Послушать ее, так без ее разрешения я не могу даже думать о тебе.
– А ведь обе они когда-то были молоды, – сказал Энцо.
– Деспотичная женщина не в силах понять, что значит для юноши официальная помолвка. Естественно, она хочет сама выбрать для дочери человека удачливого и успешного.
– Кого-кого? – переспросил он, вдруг побледнев.