– Спокойно, мальчик мой, мы все сделаем, как скажешь ты, – заверил его отец дрожащим от обиды голосом. – Мы оставим на улице рабочих и ликвидируем всю мастерскую! Тебе-то что до этого? Ведь не ты все это строил!
– Однако, Фредо, – вздохнула Джиза, – не стоит портить себе кровь.
Он с видом властителя взглянул на струйку вина, стекавшую по штукатурке, и на осколки бокала на полу, а потом снова окунул ложку в тарелку.
– Мне месяцами морочат голову этой историей, – пожаловался он, поднося ложку ко рту и нарочно громко втягивая в себя бульон. – Хотя бы в день Рождества дайте поесть спокойно.
Если послушать Фредо, то не стоило беспокоить Корни и адвоката Натана в праздничные дни. Однако такая деликатность не входила в обязанности инспекторов военного министерства.
Вечером на Святого Сильвестра, едва рабочие разошлись по домам, чтобы сесть за праздничный ужин, как в мастерской появился маленький человечек в клетчатой накидке и пенсне в сопровождении двух карабинеров, которые рядом с ним смотрелись гигантами. Человечек поспешил объяснить, достав удостоверение, что находится здесь в качестве официального лица и создание препятствий его деятельности будет расценено как нарушение закона. Весь инвентарь был описан с поразительной скрупулезностью: токарные станки, гидравлический пресс, фрезы и расточные станки были занесены в список под копирку, не упустили даже мелкие единичные приспособления, от кислородно-водородных горелок до отверток.
– С этого момента, синьор Феррари, все нижеперечисленное именем родины переходит в распоряжение государства, – пояснил человечек, размахивая списком. Передавая список Фредо, он бесцеремонно заявил, не обращая внимания на его убитый вид: – В ближайшие дни за оборудованием приедут из предприятий, за которыми министерством закреплено право пользования. Мне поручено предупредить вас, что в случае недостачи любого предмета из списка это будет расценено как саботаж.
Фредо опустил глаза на документ, но не смог прочесть ни слова.
– Занесенный в список инвентарь призван послужить военной мощи нашей родины, – продолжил человечек своим казенным языком. – Если же по окончании войны, синьор Феррари, оно будет вам возвращено, то только по данному списку, только что вами полученному.
– За нами дело не станет! – парировал рассерженный до предела Энцо. – Главное, чтобы нам его вернули!
Карабинеры свирепо на него взглянули, а коротышка недоброжелательно ухмыльнулся:
– Сейчас не время быть рассеянными.
Фредо поднялся к себе, не сказав ни слова.
Список реквизированного он сложил в папку с важными документами, потом почистил зубы и лег спать.
В этот вечер даже Джиза потеряла аппетит, а потому Энцо ужинал в одиночестве и молчании, еще не веря, что семья упустила все возможности продержаться.
Он хотел написать Норме и Дино, но у него не было сил, и он в отчаянии улегся на кушетку.
Потом на улице стали рваться петарды, защелкали каштановые бомбочки, напоминавшие настоящие гранаты, и траектории огней фейерверка походили на следы трассирующих пуль. Война каким-то образом добралась и до Модены, и его отец умудрился ее проиграть, даже не пошевелив пальцем.
На следующий день Фредо отказался вставать с постели.
По словам Джизы, у него немного поднялась температура. Но к вечеру начались тяжелые приступы кашля.
Всю ночь его мучили спазмы удушья, а на следующее утро началось кровохарканье.
Вызванный врач заговорил о бронхопневмонии, прописал лекарства и велел Джизе не ложиться с мужем в одну постель. Обещал вернуться на следующее утро, чтобы более внимательно осмотреть больного, но появился только к вечеру.
Во время его визита Фредо снова сильно кашлял, и врач вышел из комнаты, нахмурившись: течение болезни приняло наихудший оборот. В мокроте Фредо было полно гноя. Оставалось только поместить его в больницу, чтобы исключить заражение семьи. Но пациент и слышать об этом не желал.
Врач послал за Энцо и Джизой, чтобы уговорить его. Они застали его с опухшими, окровавленными губами, но не нашли слов, чтобы его убедить.
– Я хочу умереть в своей постели! – напугал он их, и, когда Джиза заорала ему в лицо, что он не может так легко капитулировать, он ее просто прогнал.
– Да оставь ты меня в покое! – потребовал он, задыхаясь. – Я всю жизнь должен был выслушивать твои вопли! Могу я хоть околеть, как мне хочется?
Перед тем как уйти, врач шепотом произнес свой вердикт:
– С того момента, как синьор Феррари решительно отказался от помощи науки, ему следовало бы решить, примет ли он помощь религии.
На третий день Фредо начал бредить.
У него даже не осталось сил, чтобы полусидя встретить доминиканского священника, но после получения последнего причастия его сознание ненадолго прояснилось.
Он захотел поговорить с женой, попросил у нее прощения и умолял не плакать. Потом попросил оставить его с глазу на глаз попрощаться с Энцо и, пока Джиза сокрушалась за стенкой, улыбнулся ему грустной улыбкой, которая, казалось, пришла уже из иного мира.
– Я уже говорил тебе, что наше слабое место – это легкие, – напомнил он, потрогав грудь дрожащей рукой, и вдруг из груди вырвался какой-то бессмысленный смех, быстро перешедший в хрип.
– Прости, папа, – всхлипнул Энцо, подумав о том, сколько раз отец просил его поднажать на учебу. – Мне жаль, что я тебя разочаровал.
Фредо опустил белые, как мел, веки и отрицательно качнул головой.
– «Прости» и «благодарю» – проклятые слова, – объяснил он еле слышным голосом, и только тогда Энцо понял, что никогда не слышал их из уст отца.
– Эти слова делают людей рабами, – с трудом произнес он. – Иди прямо, иди своим путем, сынок, и никому их не говори.
Заливаясь слезами, Энцо кивнул и наклонился, чтобы взять руку отца в ладони. Она была очень холодная и сильно дрожала, потому что Фредо уже не мог контролировать эту дрожь. И темные пятна от работы напильником как никогда ярко обозначились на бескровных пальцах.
– Обещай мне, что не потеряешь расписку, – шепнул Фредо, посмотрев на него. Тебе надо будет получить обратно все наше оборудование, Энцо, и расширить мастерскую. Она должна стать лучшей в Модене.
– Обещаю, – заверил он отца, даже не представляя себе, как будет выбираться из всех несчастий. – Будь спокоен, папа, я обо всем позабочусь.
Отец чуть приподнял уголки губ и сложил их в подобие улыбки, и в этот момент Джиза в гостиной разразилась проклятиями в адрес Господа, который послал им все эти мучения.
– Теперь тебе и брату надо будет заботиться об этой сумасбродке, – заметил Фредо, откинувшись на мокрую от пота подушку, и черты его лица как-то странно расплылись.
Борода его была выпачкана кровью, брови нахмурились. Энцо вытащил платок, но когда опустил его на безжизненное лицо отца, у него возникло впечатление, что он раньше времени накрыл его смертным покровом. Он в ужасе отдернул руку с платком и услышал, как отец сказал почти беззвучно:
– Никто не виноват. Воистину никто.
Отец соскальзывал в то неизвестное место, откуда уже никому не сможет ответить, и Энцо спросил себя, что же там, в этом месте? Свет или вечный сумрак?
– Для свободных людей никакой фортуны не существует, как не существует и невезения, – тяжело выдохнул Фредо, закрыв глаза. – Мы сами до последнего вздоха выбираем, в какую сторону идти.
Погребальные дроги тащил неровным, нервозным шагом старый вороной конь. Его поседевшая шкура была накрыта попоной с серебряной вышивкой.
У коня был большой опыт появляться в похоронном наряде с черным плюмажем над головой, и все-таки он с явным трудом держал положенную случаю осанку. Как будто дорога на кладбище Сан-Катальдо с бортиками снега по бокам возбуждала в нем капризы молодости, и он постепенно наращивал скорость, и тогда возница его утихомиривал, сильно дернув вожжи и отпустив длинную тираду, которая потом еще долго висела в воздухе.
В голове кортежа, идущего за дрогами, шла семья. Джизу, одетую в траур, который обещала надеть уже много лет, поддерживали Энцо и Дино, прибывший по специальному запросу. На нем был берет санитарных войск со знаком различия, который ему очень шел.
За ними шли Фермо Корни с женой Клотильдой, лицо которой закрывала черная вуаль, и их сын Гвидо в парадной форме сержанта кавалерии. Под плащом у него позванивала сабля. Его торжественная поступь оттеняла тихую, скромную походку адвоката Натана, шедшего рядом, сгорбившись под большой черной шляпой, с погасшей трубкой во рту и со сцепленными за спиной руками.
За ними молча шли старший мастер Ланчелотти и рабочие: и те, что давно служили в мастерской и ожидали, когда же им дадут лицензию на производство военных товаров, и мальчишки, рискующие в любой момент быть отправленными на фронт.
Еще поодаль шли те, кто уцелел на Balla dei Notturni, и водители из Клуба автолюбителей.
А завершал шествие одинокий, словно зачумленный Рубен Виллани по прозванию Негус. Уши у него от мороза стали малиновыми, шея была плотно обмотана шарфом, застывшие руки он засунул поглубже в карманы и шел осторожно, словно боясь, что его прогонят.
Когда дроги выехали на перекресток с кипарисовой аллеей, ведущей внутрь кладбища, возница что-то выкрикнул и, передернув вожжи, повернул вороного направо. Как только дроги освободили перекресток, глазам Энцо открылось безмолвное скопление людей, которые чего-то дожидались под деревьями.
Мужчины держали шляпы в руках, женщины были в трауре, и он решил, что все эти люди тоже кого-то хоронят. Он понял, кто они такие, только когда они расступились, чтобы дать дорогу молочно-белому кабриолету с опущенной, как летом, крышей, который приближался со скоростью шага.
Это была «Ланча Бета» с красными кожаными сиденьями, и на водительском месте сидел Аронне Дзукки в надвинутой на лоб меховой шапке и в пальто из рубчатой ткани «в елочку», с бархатной отделкой.
Синяки под глазами и усики, словно нарисованные карандашом, наводили на мысль о сценическом гриме. Он оторвал правую руку от руля и приветственно пом